Павловском, встретит она Тимошу?..
По правде сказать, и этот человек уже не имел для нее никакого значения. Случалось, год, а то и два она не вспоминала его имени. Где он, жив ли, помер ли — Маняша долгое время не знала. Тимоша женился неудачно. Жена ему попалась — не приведи господи. Не хотела ни стирать, ни мыть полы. Тимоша терпел, терпел да маленько «поучил» ее. И посадили его, беднягу, из-за своей женушки в тюрьму. Пока он сидел, жена успела и развестись с ним, лишить всего состояния. Вожжи в ее руках были, куда хотела, туда и правила. По закону все было правильно, и после отсидки Тимоша, зная, что лбом стену не прошибешь, подался в город. Зол был он на людей, или так уж жизнь сложилась. Лукьян Санаткин говорил, что с жуликами Тимоша спознался, с бандой. Чуть ли не главным атаманом в той банде состоял. Был хорошим, ласковым парнем, стал разбойником. В цепях увезли, мол, его на север: канал в лесу рыть. Дядя Лукьян уверял, что сам видел цепи на ногах Тимоши. Это для того, чтобы не сбежал в дороге. Вот и все, что за месяц до поездки в Павловское знала Маняша о человеке, которого любила в молодости. Из-за нее, из-за Маняши, он, может быть, и свихнулся.
Тимоша, Тимофей Емельянович Петров, сын «лапотника», как звали все отца Тимофея. Что и говорить, небогато жили Петровы. Поэтому Маняше и не суждено было соединиться с Тимошей. Свели насильно с богатым и заносчивым Васькой Витяковым из Годунова. Васька взял Маняшу почти без приданого. Отцу в ноги кидался, грозил повеситься, если родители Маняшу не посватают. И добился своего. А зачем? Откуда у него взялось желание такое? Маняша до сих пор не могла понять…
А увидела его Маняша первый раз на празднике в Годунове. Зазвала Маняшу на праздник подруга, Аришка Зайцева. Пойдем да пойдем, туда, мол, все девки ходят, там очень весело, и парней собирается много. Уговорила, хотя Маняша и неспроста согласилась: думала, что пойдет с ней Тимоша. Но у Тимоши разболелись зубы, щеку разнесло так, что он на улицу показываться стеснялся. И пришлось Маняше идти вдвоем с Аришкой Зайцевой. У Аришки-то Васька Витяков и выспросил все о Маняше.
Маняша уже смутно помнила тот вечер, когда она ходила гулять в Годуново. Было это осенью, хотя еще стояло тепло, Маняша с Аришкой шли босиком, полугетры с галошами бережно несли в руках. На околице Годунова сели и обулись. Как шли босиком, чтобы не топтать дорогую обувь, как обувались — это осталось в памяти. Но самое главное — что Маняша делала в Годунове, как повстречалась с Васькой Витяковым, как она танцевала с ним кадриль (а он после вспоминал, что она только с ним и танцевала), какое у нее осталось от встречи с Васькой впечатление — это все почему-то не удержалось, выпало, как будто и не было ничего подобного. Да мало ли Маняша позабывала всего: у человека заботы другими заботами вытесняются.
Поездка в Павловское напомнила Маняше многое из того, что давным-давно затерялось и безмолвно лежало где-то на самом дне, в темных глубинах, куда десятки лет не отворялась дверь, не проникал ни один лучик света. Но вдруг эту дверь отворили, из тьмы выплыли картины той давнишней жизни, которая словно ждала возвращения Маняши, берегла свои подарки — и раздарила за один день то, что с трудом сохранялось годами. И Маняша в тот день увидела себя и безгрешной девчонкой, собирающей рыжики в роще, и девкой на выданье, уже вкусившей сладость Тимошиных поцелуев, и горькой невестой упрямого Васьки Витякова, который, презирая все обычаи, брал ее из родного дома нагой и босой, соглашался на все. За один этот день многие дни Маняшиной юности были прожиты ею дважды. Память помогла ей возвратиться в прошлое и отыскать такие подробности, как будто вчера только Маняша бегала босиком по росистой траве, вчера прижималась к теплой груди Тимоши, вчера ее, Маняшу, с боем выдавали замуж за постылого Ваську Витякова…
Маняша бессчетное число раз глядела из-под руки на двукрылых рукотворных птиц, низко пролегающих над ее домом, и уже давно привыкла к шуму моторов. Они поднимались в небо, немножко носом кверху, чуть покачиваясь, а потом поворачивали и исчезали за крышами домов, не вызывая у Маняши никаких чувств. Она ни разу не представляла, как сидят в «воздушной машине» люди и какой видят оттуда, с высоты, землю. Ей это было ни к чему: своих земных забот и треволнений было предостаточно. Маняша была убеждена, что летать мог кто-то другой, даже сосед, дядя Лукьян, но только не она. Нет, нет и нет. Но жизнь-то, как она повернет, разве угадаешь?
И вот произошло то, чего Маняша никак не ожидала: она сидела в «воздушной машине», нутро которой было похоже на салон автобуса, и в круглое окошко глядела вниз, на леса, на села с колокольнями, на речки и на людей, которые напоминали ей муравьев.
«Бог-то, бог-то какими нас видит! — с горечью и с сожалением подумала Маняша. — Как ему разглядеть, сердешному, лики наши! Что человек, что козявка — все одно! Вон они, дела-то какие!..»
— А что это за село справа, узнаешь? — спросил сын.
— С церковью-то? Не Вёски ли?.. Да нет, не похоже вроде. Чай, Андреевское. Андреевское тут должно быть. А может, Покров. Вроде бы Покров это будет. Что-то мы на низ пошли, я? Лес-то вырос. — И Маняша вопросительно посмотрела на сына.
— Правильно, снижаемся. Прилетели, — сказал сын.
— Да батюшки! — закричала Маняша. — Ведь Павловское это! Павловское! Не узнала сверху-то… Говорила: Андреевское, Покров, а это Павловское!
— Точно, бабка, — подтвердил какой-то мужик, — Павловское и есть. А ты думала чего?
— Да ведь сверху-то, сверху-то… как оно!..
Маняша приникла к окошку, но села уже не было видно. Под крыльями мелькало совсем близкое поле. Самолет спустился и побежал по земле.
— И все? — разочарованно спросила Маняша.
— Все, мама. Десять минут лету.
— Он хоть бы покружил!
— Кружить ему некогда: он работает, у него все по расписанию. Как ты себя чувствуешь?
— Да как чувствую, — ответила Маняша. — Как в раю побывала!
Вышел летчик, распахнул дверь. И сразу же заверещал в мешке поросенок. Всю дорогу молчал, а тут заголосил пуще прежнего, словно был очень недоволен, что спустился на землю, где его откормят, а потом зарежут и съедят. Парень схватил мешок, выскочил на волю и побежал с поросенком за плечами куда-то по тропе.
Другие пассажиры тоже расходились в разные стороны. От места посадки вились по полю тропки. Все люди ушли этими тропками. Самолет развернулся и, взяв с собой трех человек, побежал по полю и взлетел. На поле остались только Маняша с сыном. Они одни прилетели в Павловское. Другие пошли в окрестные деревеньки.
— Господи! — сказала Маняша. — Господи… — Она поглядела на старую церковь без колокольни и на домики, разбросанные вокруг нее. — Батюшки мои!
Вот это и есть ее родина. Здесь она родилась и жила до осьмнадцати лет. Здесь пролетели когда-то ее лучшие годы. Но узнает ли она места? Угадывает ли?..
— Пошли, мама, — сказал сын.
По щекам у Маняши текли слезы. Глаза еще не узнавали, а сердце чувствовало. Трава под ногами, кусты возле дороги, пыль, прах дорожный — все было новым, другим, но не чужим. По этому полю Маняша когда-то бегала. Этим воздухом дышала. И ей хотелось сейчас что-то сказать, только она не знала, что люди говорят в таких случаях. Слов у нее не было, а было только чувство тихой радости и подавленного отчаяния, что вот так и прошла ее жизнь…
— Куда, мама? — спросил сын. — Ты веди меня.
— Совсем я уж… — сказала Маняша, вытирая слезы. — Залилась, а чего, сама не знаю. — Она оглядела местность еще раз и прибавила: — Ай-яй-яй, как все изменилось, изменилось-то как, батюшки мои!
И в самом деле, она ничего не узнавала вокруг: и церковь вроде была не та, и построек, знакомых глазу, нигде не было, и даже речка, даже речка не сверкала поблизости. Церковь стояла без колокольни — как ее узнаешь. Постройки поставили новые. А речка, должно быть, высохла. Теперь речки мелеют, зарастают болотной травой.
Покинув аэродромное поле, Маняша с сыном поднялась на высокие места, где стояла церковь. В Маняшиной памяти она осталась белокаменной, за высокой, овитой плющом, оградой. Церковь — краса округи — была видна верст за пятнадцать от Павловского. Не раз, подъезжая к селу, Маняша любовалась ее стройной колокольней и сверкающими на солнце куполами.
— Как все изменилось, ничего не узнаю! — повторила Маняша.
Маняша озиралась кругом, стараясь обнаружить что-то свое, знакомое по давним временам, что-то такое, отчего бы сердце замерло и все озарилось в памяти. Невдалеке паслись коровы и стоял пастух на деревянной ноге.
— Так как же… куда же… — шептала она. — Зимняя была церковь и летняя. В зимнюю-то ход… Откуда же ходили? Господи, ничего не припомню, все забыла, все развеялось…
— Ты говорила, где-то была школа, в которой училась. Где же школа? — спросил сын. — Перед школой, я помню, ты говорила, громовой колодчик…
— А школу-то новую построили, — сказал пастух. — Вот она стоит за погостом. А от старой один подвал остался, там теперь картошка совхозная хранится. И пруд там, и колодчик — это все осталось.
Но Маняшу интересовала церковь, и, взглянув на пастуха, она спросила, отчего стала церковь махонькой, что с ней случилось.
— А летнюю-то сломали, осталась одна зимняя, — ответил пастух. — Еще до войны сломали. Вместе с колокольней.
— Вы местный, гражданин? — спросила пастуха Маняша.
— Да, местный я, — ответил пастух.
Маняша подошла к нему, поздоровалась.
— Я здесь больше тридцати лет не была.
— Да, больше тридцати, — согласился пастух. — Здравствуй, Маняша! Вон как свидеться-то привелось.
— Чей же вы? — вежливо спросила Маняша. — Что-то я вас не узнаю. Не Сидора Семенова сын?
— Нет, не Сидора, — ответил пастух, переступая с деревянной ноги на свою, здоровую.
— А вроде бы похожи…
— Не узнаешь, Маняша? Что ж, столько лет прошло, — грустно сказал пастух, и его морщинистое лицо побагровело, губы дрогнули.