— Что же не договариваете, Тимофей Емельянович? — продолжала она, видя, что Тимоша снова замолчал, как будто речь перед этим шла о малозначительном. — Здесь женились? В Павловском?
Он кивнул.
— На ком же? — не давала ему ни минуты покоя Маняша.
— Ну коли хочешь все сразу знать, — сдался Тимоша, — тогда я скажу: на подружке твоей, на Арине Зайцевой. Арина — жена у меня. Вот уже двадцать лет.
— Слава богу! — вырвалось у Маняши.
Нет, она не ожидала, что услышит такое. Но сейчас, год спустя, она почему-то была убеждена, что причиной ее нетерпения в разговоре с Тимошей было предчувствие того хорошего в его судьбе, которое пришло к нему как бы в награду за пережитые им в молодости мучения и страдания. Не век человеку страдать. Должно же ему воздаться… Маняша и, о себе точно так же думала. И о Тимоше по-иному не могла думать.
А о том, что Ариша, ее подружка в девичестве, та самая Аришка Зайцева, могла в конце концов стать Тимошиной женой, — об этом Маняша и не помышляла.
У Маняши еще до ума не дошло это известие, не успела она целиком осознать, а сердце уже встрепенулось и подсказало, как хорошо повернулась жизнь.
— Вот так, Маняша. Арина — жена у меня, — повторил Тимоша. — Живем. Трое детей. — Он пристально поглядел на Маняшу. — Ты чего?.. Плачешь?..
— Нет, не плачу я, — ответила Маняша. — Слезы сами выкатились… Рада я за тебя, вот уж как рада!
— Спасибо тебе, — и Тимоша, к ее удивлению, поклонился.
— За что же поклон-то?..
— Сам не знаю, — признался Тимоша.
Больше Маняша не называла его Тимофеем Емельяновичем. Душе стало совсем легко. И с этой минуты Маняша окончательно уверовала в то, что справедливость не достается на долю одному, она делится на всех, а если и не сразу поровну, то это вовсе не означает, что доля к концу жизни не выровняется.
О чем еще они говорили? Всего Маняша не упомнит. Может, с час стояли. Не меньше часа. Сын спустился вниз, к пруду, долго бродил там и, наконец, вернулся, Маняша услыхала за спиной его шаги.
— Сынок твой? — тихо спросил Тимоша.
И Маняша сказала с гордостью:
— Сын!
Тимоша ласково кивнул, и Маняша увидела, что вслед за этим он присмотрелся к ее сыну, словно угадывал, на кого же больше похож парень. Может быть, он искал в нем черты Василия? Но на Василия сын совсем не походил. Ничего от Василия, кажется, не было в сыне. От деда, ее отца, было, от Маняши тоже много было. И Тимоша, убедившись в этом, еще раз кивнул.
— Младший, — прибавила Маняша.
Да, он не похож был на Василия ни обличьем, ни характером, слава богу. И все-таки рожден был от Василия. Витяковская кровь струилась в его жилах. С Василием Витяковым прожила Маняша полжизни. Была в девичестве Гавриловой. Петровой не стала. Стала Витяковой. Нажила пятерых детей. И в том числе этого, младшего, самого любимого сына.
— Так вот, значит, — задумчиво сказал Тимоша.
— Так, — подтвердила Маняша.
Она не знала, о чем он тогда думал. Она же думала о том, что от Тимоши у нее родились бы другие дети. Лучше ли, хуже ли — никто этого не скажет. Может, и лучше, только не такие. А этого Маняше не нужно было. Других детей она не хотела. Другого младшего? Нет, нет! От одной мысли об этом ей становилось не по себе. Он, младший, один такой. Не от Тимоши — от Василия. И выходит, что все правильно. Свою, законную она жизнь прожила. Родила пятерых детей, в том числе и этого, младшего. И все правильно. Жизнь назад не повернешь, по-другому ее не переделаешь. Да и не надо.
Тогда впервые Маняша так ясно поняла, что обижаться на свою жизнь ей нельзя, а она обижалась до этого. На что же обижаться? Детей она воспитала, они выросли, стали самостоятельными. Все живы, здоровы. Не часто пишут, так это тоже понятно. Все ладится, вот и не пишут. И слава богу, она лучше потерпит, подождет письмеца, лучше ждать, чем читать про разные неурядицы и невзгоды. Сама же она живет тоже неплохо. А что? Пенсия, дом, огород, коза и, главное, еще силы есть. Тимоша не зря сказал, что у нее еще и седины не видно. И было это так приятно слышать!
В юности она любила Тимошу, и горячо любила, но чувство иссякло на дальней дороге, осталась одна память о добром и светлом. И о недобром тоже, но недоброе не хотелось помнить Маняше. Добром и светом переполнилась ее душа, текли по щекам светлые слезы.
Вот так и побывала Маняша на своей родине — в Павловском, повстречалась с Тимошей, узнала все, что скрывал от нее Лукьян Санаткин, непутевый сосед. Зачем скрывал? На что рассчитывал?.. Но об этом Маняша сейчас не хотела думать. Она снова и снова убеждалась, что за добрые дела жизнь платит добром, а за содеянное зло доброй награды не жди. Маняша радовалась, что хотя и поздно, только на седьмом своем десятке, но все-таки познала главный закон человеческой жизни.
Смерть Пашки Кривобоковой
Прошел год с тех пор, как Маняша летала в Павловское. Побыла там один день, да и дня не была, часов пять, не больше, а воспоминаний про это и разных раздумий хватило на вторую половину лета, на всю осень, осталось и на зиму. А потом и это событие стало выцветать в памяти, отодвинулось и заслонилось мелкими, но важными заботами каждого дня. За свою жизнь Маняша усвоила не один закон человеческого существования. Она поняла, например, что все заботы делятся на три части. Бывают заботы главные: о детях, о том, как прожить еще года три-четыре без болезней. За ними идут заботы сезонные, их больше: о дровах и углишке для печки, о сенце для козы, о побелке и огороде… А еще больше забот маленьких, сиюминутных. Как бы успеть с утра и печку вытопить и сбегать в магазин за подсолнечным маслом. Помыть голову и постирать исподнее. Не забыть отдать пятерку соседке. Откидать снег от крыльца и упросить кого-нибудь из соседских мужиков, хоть того же дядю Лукьяна, если другие не согласятся, попилить с ней дровишек. Да мало ли их, этих ежедневных забот! То за хлебом, то за маслом, то письмо написать, то просто забежать на часок к знакомой… Вот они — которые по минуте, которые по часу — и отнимают все время, утомляют, да так, что к вечеру начинают гудеть ноги и цепенеть суставы рук. Они-то, эти заботы, и отодвигают прошлое со всем хорошим и плохим. Бугорок да бугорок на дороге, а оглянешься вдруг ненароком — за этими бугорками и гор не видно. Одним словом, все забывается, кое-что насовсем, другое же так, что при воспоминаниях ни голова тоской не мутится, ни сердце радостью не обливается. У всех это, и у Маняши тоже. Был полет в Павловское, была встреча с Тимошей Петровым, волновало это событие, вспоминалось ежедневно, пока мало-помалу не померкло, как свет а окошке к вечеру.
Ни весной, ни в начале лета о полете в Павловское и о встрече с Тимошей Маняша, кажется, не вспоминала ни разу. Мелькала мысль, да сразу забивалась другой, сиюминутной. Ни Тимоша, ни Ариша Зайцева (да, теперь-то она была Петровой!) вестей о себе не подавали, хотя Маняша и приглашала Тимошу с женой в гости. Правда, Тимоша не обещал по двум причинам: во-первых, летом или весной, то есть в рабочее время, отлучиться никак не мог, другого пастух» в Павловском не было; во-вторых, зимой «московский» сын звал его к себе, и Тимоша хотел в эту зиму поехать месяца на три. Могла бы побывать у Маняши Ариша, но, видно, тоже не выдалось свободного денька, как не выдалось его и у Маняши. Свободные деньки, они, конечно, случались, не без этого, но не выдалось такого, чтобы потянуло. Да если бы и потянуло, как ехать одной? Ни осенью, ни зимой самолеты в Павловское не летали, ходил автобус до Годунова, а оттуда еще пешком верст двенадцать. Нет, Маняша на такое путешествие не решилась бы. Оставалось одно: ждать меньшого, когда он приедет и снова повезет ее в Павловское. Договорено было: не на день полетят — на целую неделю. И Маняша ждала спокойно, без нетерпения, как после осени ждут зиму, а затем весну. Люди знают: весна обязательно сменит зиму, и Маняша твердо знала: сын не обманет. Ну, а если что-нибудь случится непредвиденное, так, верно, не судьба. Побывала один раз, встретилась с Тимошей — и хватит. И то хорошо.
Следующая Маняшина поездка больше всего почему-то заботила Лукьяна Санаткина. С весны он несколько раз интересовался, не думает ли она поехать в Павловское. Советовал, лукавый: съездила бы, погостила, чай, Аришка-то подруга детства. Зачем ему это нужно было? То врал, что Тимоши нет в живых, а об Аришке ни словом не заикнулся, то стал уговаривать: поезжай, повидайся. Или совесть у бесстыжего заговорила?
Прошлым-то летом, возвратившись из Павловского, Маняша сразу же позвала Родимушку. Он не знал, куда она летала, и ведать не ведал, подошел с хитрецой, будто ждал, что Маняша ему стаканчик поднесет. А Маняша вместо этого руки в боки и говорит:
— Привет вам от Тимофея Емельяновича, дядя Лукьян! Не кланяться велел — постыдить!
— Это за что же стыдить? — и глазом не моргнув, удивился Родимушка.
— Как за что! За вранье за все! Не ты ли тут говорил, что в цепях увезли Тимофея и что помер он давно? Может, не говорил?
— Ну вот. Чего же отказываться, ежели говорил? Было такое, подтверждаю. Но меня сам Тимофей просил: скажи, что помер. Как он просил, так я и сказал. Пра слово.
— Да врешь ты! Врешь ведь. Как у тебя это язык поворачивается?..
Наглость дяди Лукьяна обескуражила Маняшу. Она стояла, не зная, каким словом пронять соседа. Да, видно, не было таких слов, которые могли бы задеть Родимушку за живое.
— Не вру, Маняша, — убежденно оправдывался он. — Пра слово. Просил меня Тимофей: скажи вот так да так, говорит.
— И о цепях сказать он тебя просил?
— Ну вот. По-твоему, получается, что и от цепей Петров отказывается? Вольному воля. — Он обиженно отвернулся, а потом наклонился к Маняше и прибавил шепотом. — Мне об этом в милиции сказывали.
— Вот Тимоша приедет! — пригрозила Маняша дяде Лукьяну, все больше изумляясь, с каким бесстыдством тот врет. — Тогда ты не откажешься.
Родимушка ничуть не испугался.