— А пусть, пусть. Будем ждать. Когда сойдемся вместе, я ему еще и не то скажу! Пра слово.
Вот и поговори с таким. Ему плюй в глаза, а он свое — божья роса. Вместо того чтобы устыдиться, сам принялся стыдить. Так и не привел ни к чему тот разговор. Дядя Лукьян не отрекся от своих слов. Маняша его не усовестила. Не помогло и ее принужденное вранье: придуманный ею приезд Тимофея Петрова никакого впечатления на Родимушку не произвел.
«Ну и бог с ним! — подумала тогда Маняша. — Горбатого могила исправит».
Углубившись в воспоминания, прошлогодние и давнишние, Маняша и сама не заметила, как позабыла про сон. Привидевшиеся ангелы уже не стояли у нее перед глазами. Да и ангелы ли это были?.. Маняша даже устыдилась: ангелы… отец с матерью да муж… крылышки… Полдня протомилась из-за этого!
— Дурья ты башка! — вслух упрекнула себя Маняша, подымаясь с кровати. — Переживала бы сама, да хоть молча, а то дяде Лукьяну сказала, кому — дяде Лукьяну, Родимушке!
Спохватившись, Маняша готова была изругать себя последними словами. Связалась опять с никчемным человеком, с которым ни слова о серьезном говорить нельзя. Дернул за язык какой-то бес!
Маняша раскрыла дверь в большую светлую комнату, зажмурилась на порожке; солнце уже перевалило через крышу и било в передние окна, наполняя комнату жарким сиянием. Маняше даже показалось спервоначалу, что за окнами все белым-бело, как в погожий зимний день.
И тут она услыхала дробный и как будто поспешный стук в калитку, чужой стук: никто так не стучал, кроме чужих, посторонних, потому что своих — соседей, знакомых, таких как почтальонша — Маняша легко распознавала по стуку, да и стучали они в окошко, а не в калитку. Стук повторился с маленьким перерывом, но стал настойчивее, и Маняша сорвалась с места, подбежала к окну и выглянула. Калитка была недалеко, сбоку, а возле нее стояла, вытягивая шею, чтобы заглянуть во двор, Пелагея Подхомутникова, женщина лет пятидесяти, с которой Маняша лет пять работала на «утильке». С тех пор как Маняша ушла на пенсию, Пелагея встречалась ей только на улице: столкнется и обязательно хоть минутку да постоит, выспрашивая о том о сем. Видно, в этом проявлялось у нее обычное женское любопытство, дружить-то они никогда не дружили. Какая же нужда привела ее к Маняшиной калитке? Пелагея Подхомутникова никогда не посещала Маняшу, хотя и жила не так далеко, через две улицы. На улице встречались, только и всего.
Пелагея третий раз застучала в калитку, крикнула:
— Маняша, Маняша! Ты дома ль?
Маняша распахнула окошко, высунулась.
— Дома, Пелагея, я. Здравствуй. Чего тебе? Что случилось?
У Подхомутниковой рыхлое рябое лицо, верхняя губа сбоку рассечена, глаза синие, как будто не ее. За эти глаза Пелагея и поплатилась: муж ревновал. И Маняша наверняка знала: не зря он подозревал, у Пелагеи было дело с техноруком, только с тех пор прошло, может, лет десять.
— Ты до-ома, — удовлетворенно протянула Пелагея, — а я уж думаю: не застала. Подружка твоя померла! Знаешь ли? Отпевать повезли, а я бегом к тебе…
— Постой, постой, Пелагея, — перебила ее Маняша, — какая подружка?
Особых подружек, надо сказать, у Маняши не было и, главное, по той причине, что почти все «утильковские», с кем она работала, любили винцо, поэтому и сходились вместе, чтобы выпить. Из таких же и Пелагея была. А Маняша вино презирала, не находила в нем ничего полезного, кроме вреда. По этой причине скорее всего и не завелось у нее верных подружек: тут, как говорится, гусь свинье не товарищ. В общем, не любила Маняша пьяных ни мужиков, ни женщин в особенности.
— Про кого ты говоришь? — спросила Маняша, не скрывая недоумения. — Кто помер?
— Да Пашка ж, Пашка Кривобо-о-окова! Отпевать повезли, а я бегом к тебе: знаешь ли?
«Вон оно что!» — подумала Маняша.
На «утильке» почему-то все считали, что Пашка ее первая подружка. То есть Маняша знала, почему сложилось такое мнение: сама Пашка распространяла слух, что еще во время войны они жили душа в душу. То, что они были давно знакомы, Маняша и сама не скрывала, да и зачем было это скрывать, но о дружбе между ними и речи быть не могло, потому что Маняша слишком хорошо знала Пашкино прошлое и еще не забыла, как Пашка издевалась над нею в то лето… Тогда Пашка словно нарочно и, конечно, не к месту поминала Василия всякий раз при встрече, нехорошо подмигивала, намекала разное, хотя Маняша и без нее все знала и ей было больно слышать коварные слова про своего законного мужа от женщины непутевой, гулящей. Нет, не могла быть Пашка ее подружкой, хотя на «утильке» и считали, что они вроде бы дружат.
И вот, значит, Пашка, Павла Александровна Кривобокова, отдала богу душу. Померла бывшая раскрасавица, так легко обольщавшая чужих мужиков. Весть об этом Маняшу, конечно, не обрадовала, но и особой печали тоже не вызвала. Пожалуй, она больше опечалилась бы, узнав, например, что помер дядя Лукьян, хотя Родимушка и Пашка Кривобокова были, как говорится, два сапога пара. И все-таки Лукьян Санаткин был чем-то ближе, тем хотя бы, что не гнался за богатством и не наживался на людской беде, как делала это в трудную военную годину Пашка Кривобокова. Да, дядя Лукьян, этот докучливый сосед и земляк с его враньем, с придуманными им самим прошлыми заслугами, с разными его увертками и выдумками, но и с его бескорыстностью был дороже Маняше, чем женщина, которая в войну подкармливала ее детей. Те куски детишки поедали без угрызений совести, зато у Маняши эти Пашкины подаяния в горле застревали.
— В церкву отпевать повезли, — повторила Пелагея Подхомутникова, должно быть посчитав, что молчит Маняша по причине внезапного потрясения. — Собирайся, а то опозда-аешь.
Зачем собираться? Куда она могла опоздать?..
Но Пелагея глядела на нее с понятливым состраданием, и Маняша догадалась наконец, что своим бесстрастием она в первую очередь обидит эту женщину. Но и притворяться ей тоже не хотелось, двоедушие тут было совсем ни к чему, и Маняша, закивав головой, сказала:
— Спасибо, спасибо, я сейчас… Спасибо, Пелагея!
Подхомутникова торопливо махнула рукой и побежала дальше. Кому-то еще нужно было сказать о смерти Пашки Кривобоковой. А Маняша закрыла окно и присела на диванчик, соображая, как ей поступить в этом положении.
Видно, надо было сходить.
У Маняши с Пашкой Кривобоковой связана была большая часть жизни. Может быть, самые трудные дни переживала она с Пашкой почти бок о бок. И вот умерла Пашка, Павла Александровна. Маняша ее по старой привычке и в мыслях часто звала по имени-отчеству. Умерла вот…
Маняша вскочила, сбросила с себя домашний теплый халат, стала поспешно надевать новое шерстяное платье. Человек помер! Какой бы ни был, все равно… Надо проводить в последний путь.
Одеваясь впопыхах (до церкви еще надо бежать минут пятнадцать), Маняша старалась вспомнить, когда она последний раз видела Пашку. В этом году она ее ни разу не встречала, это точно, а в прошлом… И в прошлом… Маняша не вспомнила, встречалась ли с ней. Кто-то говорил, что болела Кривобокова. Будто у нее рак завелся. Эти разговоры Маняша слышала. А вот когда они в последний раз… Нет, так Маняша и не вспомнила. Выбежала, заперла дом. Калитку тоже надо было запереть. Заперла и калитку. Высчитала в уме, когда козу надо встречать. Ничего, время еще есть. Побежала вниз по тропе, к овражку, откуда был поворот на дорогу, ведущую к монастырю.
Навстречу Маняше поднимался дядя Лукьян. Он двигался осторожно, даже боязливо, словно опасаясь, что земля под ним провалится. Маняша подумала, что примерно так ходят по скользкому льду. У себя перед окном Родимушка передвигался смелее, хотя земля там была не крепче. Маняша раньше не замечала у дяди Лукьяна такой неуверенности. Сама она бегала не разбирая дороги: и под горку бегом, и в горку тоже бегом. А дядя Лукьян старше ее, может, только на два года, если не на год.
«Затронет сейчас!» — подумала Маняша.
И угадала: дядя Лукьян шутя растопырил руки.
— Стой, невеста! Куда спешишь? За билетами?
— За какими еще билетами? — спросила Маняша, порываясь проскочить мимо. — Что ты выдумал?
Не опуская рук, дядя Лукьян заступил дорогу. У него растянулись в ухмылке дряблые, с сединой вокруг, губы.
— Ну вот. Знаю я, — сказал он, хитро подмигивая, — лотерейные билеты побежала покупать. Чего же долгонько думала? Я плохих советов не даю. Твой сон к богатству, пра слово.
— Да отстань ты от меня, ну что пристал! — крикнула Маняша. — И не подумаю я твои билеты покупать. Сдались они мне!..
— Зря. Зря, Маняха. Купи десяток. Глядишь, и выиграешь. Вона у соседа моего как вышло. Знаешь? Купил сразу три билета, на два по рублю выпало, а на третий мотоцикл с люлькой. Пра слово. На мотоцикле будет ездить. Рази плохо?
— Так ты-то что не купил? — насмешливо спросила Маняша. — Или покупаешь, да все мимо.
Дядя Лукьян замотал головой.
— Не-е, Маняха, я не покупаю. Такая у меня установка: я против частной собственности. Она, проклятая, закабалит до смерти.
— А я, думаешь, за нее?
— Ну вот. Все за нее, Маняха. Как погляжу кругом, сердце кровью обливается. Рвут друг у друга. Дай побольше.
— Один ты, значит, против?
— Я лично против, — подтвердил дядя Лукьян. — Вона, гляди, какие у всех дома. Хоромы! А я живу скромно.
— Так это от лени. Ты смолоду не любил работать, дядя Лукьян. Не пахал, не сеял. Все разговоры тебя интересовали.
— Ну вот, — недовольно поморщился дядя Лукьян. Он уже опустил руки и посторонился. — Ты, невеста, не говори про то, что не знаешь. Пра слово.
— А ты меня тоже не учи, чего мне покупать, а чего нет.
— Зря, зря. Пожалеешь.
Но дядя Лукьян уже потерял интерес к лотерейным билетам и к мотоциклу.
— Вот, — сказал он, вытаскивая из кармана просторных сатиновых шаровар газеты. — Свежие номера. Каждый день покупаю. Моя страсть. Сейчас сяду, почитаю. На душе светлее станет. Правильно говорится: просвещение. Пра слово.