Маняша оттолкнула Санаткина.
— Врать не надо, Лукьян Макарыч, вот что я скажу! Я и сама ведро-то подыму. Ну-ка, поди прочь! Отойди, я тебе говорю, дальше! Ишь, помощник нашелся, кольцо он подкинул! Твое, значит, колечко? У-у, врун старый! А еще газетки читаешь!
— Обижаешь, Маняха, — грустно покачал головой Санаткин. — В такой день обижаешь… Ну вот. Я потерпевший. Погорелец. Зачем обижаешь?
Маняша молча вытащила из колодца бадью, долила из нее в свое ведро, подняла его и, не отвечая дяде Лукьяну, пошла к калитке. Нечего тут! Пусть знает, как врать. Вот еще чего вздумал!
— Напрасно, невеста, ты, напрасно, — вслед ей твердил дядя Лукьян, — напрасно это. Ни за что обижаешь. По больному бьешь. Пра слово, ни за что лупишь.
Не удостоив соседа взглядом, Маняша скрылась у себя во дворе. Поставила ведро у крыльца, прижала ладонь к груди. Зашлось сердце, заболело, словно иглу кто воткнул. Сын увидел в окошко, выбежал:
— Мама, да разве ж я воды не принес бы!
Маняша вдохнула побольше воздуха. Ничего, отошло вроде бы…
— И-и, сынок, — сказала она, — всю воду ты мне все равно не перетаскаешь. Я привычная. Ношу да ношу помаленьку. Тут вот соседушка-то наш что удумал. Скажу, так не поверишь. Ну и хи-и-мик! Про колечко-то…
Маняша присела на кровать. Меньшой поставил ведро с водой на веранде, вошел в чулан.
— Только, сынок… зачем ты ему про колечко сказал?
— Я сказал? Нет, мама, я ни слова не говорил.
Маняша всплеснула руками.
— Подслушал, бес! Под окном стоял, слушал! Вот он какой, наш Лукьян Макарыч!
— Любопытный старик. Так что же он удумал?
— А вот что…
Сын слушал, покачивал головой, тихонько посмеивался.
— Подскажи, говорит, кого кулачили, когда я тебе колечко совал, — Маняша тоже засмеялась. — Да еще в какой карман — сказать надо. Ишь хитре-ец! Чего он хотел-то хитростью своей, как ты думаешь? Может, колечко выманить?..
— Скорее всего, жизнь свою хотел приукрасить, мама.
— Это как же?
— Да очень просто. Романтической историей. Никто не хочет, чтобы о нем люди плохо думали. А похвастаться, случается, особенно нечем. Вот и…
— Так, может, и Пашка так?
— Может, и так. Хотя, я думаю, все гораздо сложнее. Мы про Кривобокову мало знаем, мама. Жизнь Санаткина была у нас… у тебя, во всяком случае, вся на виду, а Павла жила потаенно…
— Верно. Больно она ко мне в подружки навязывалась, как вспомню! — вздохнула Маняша.
Сын положил на ее плечо руку.
— Кривобокова на свет шла, а пришла… в церковь. Вот как бывает.
— Ты вроде меня осуждаешь, сынок?
Меньшой покачал головой.
— Я говорю только, как непроста жизнь. Скоро судить это легче всего. Жизнь спрямлять мы все мастера. Одно отсечем, другому не придадим значения. А иногда задумаешься…
«Про сон ему не расскажу, не надо», — испуганно подумала Маняша.
— Да нет, — перебил свои мысли меньшой, — дядя Лукьян тоже корысти не искал. Ах, чудак! Ах, лирик!..
— На стакашек-то уж непременно напрашивался, — не совсем уверенно предположила Маняша.
— А мы ему и поднесем, мама. Иди, зови соседа к столу.
— Зачем, сынок? Посидели бы вдвоем. Вдвоем бы поваднее. А то он и слова сказать не даст. Его не переслушаешь.
— То-то и хорошо! А вдвоем мы еще посидим, — сын поднял Маняшу, прижал к груди. — Мама, ты же добрая! Добрая ты, да? Ну конечно, добрая, и дядю Лукьяна тебе жалко. Я уверен, что жалко. Жалко?
— Да, жалко, сынок, — всхлипнула Маняша. — Ну куда он теперь, старый бес? Жил-жил и вот…
Сын поцеловал Маняшу.
— Ну так зови старика, а я пошел бутылку открывать!
Лукьян Макарыч Санаткин сидел за столом по-хозяйски, обводил всех торжествующим взглядом.
«Ишь ты, сияет, как начищенный пятак!» — подумала Маняша.
— Попробуй, дядя Лукьян, вот этой рыбки, — потчевал меньшой. — В баночке, видишь?
— Вижу, Серега. Такая махонькая? Пескари?
— Сардины, Макарыч. Не наши. Марокканские.
— Марокканские? Сардины? В песке живут?
— Почему в песке? В Средиземном море.
— Ну вот, — дядя Лукьян торжествующе поглядел на Маняшу. — Я к тому, что Марока эта — страна песчаная. Жить людям там худо. Оттого и Марока. Я в точку гляжу, Серега?
— Бери, бери рыбу, Макарыч. Дай-ка, я сам тебе положу.
— Во, Маняха! Во, сын-то у тебя!.. А! Пра слово. Уважил, угодил. Ну, уважил, угодил! Да мне что? Мне много ли надо? Уваженья маленько — вот и все.
— Конечно, дядя Лукьян, конечно.
Санаткин совсем расчувствовался, пальцами вытирал слезы на обвисших щеках.
— Я ить какую жись-то прожил? Ты, Серега, может, и не знаешь, какая у меня жись за плечами. Я все видел. Ну вот. Спроси меня, чего я не видел? И я тебе скажу: все видел! Пра слово.
— Конечно, конечно, Лукьян Макарыч.
— Во!
— Да что ты мне все пальцем грозишь? — не выдержала Маняша. — Что ты, дядя Лукьян, меня все пронзить желаешь? Не пронзишь, и не думай.
— Это как же тебя понять, Маняха? — удивился Родимушка. — Пальцем пронзить-то? Как это в природе возможно? Я не пронзить хочу, я факт контракт… констракт…
— Констатируешь, дядя Лукьян.
— Константирую! — снова вознес палец над головой Санаткин.
— А-а, — досадливо отмахнулась Маняша. — Ты вроде как поп на амвоне!
— Ну вот. Какой же я поп? Я с ними, с попами, всю дорогу не прикладая рук боролся. Они меня анафеме за это предали. И ты не махай, ты тоже не махай, невеста. Чего махать-то? Уж чего тут? Пра слово. Все вместе. Все за столом.
«Как свой!» — мелькнуло у Маняши.
— Ты бы лучше кофту надела, — продолжал дядя Лукьян. — Показалась бы в новой кофте. А, Серега? Подскажи матери, чтобы она в праздничной кофте за стол села. Красивая ж кофта! Ты моложе в ней будешь, невеста, пра слово!
Маняша поняла: от Родимушки теперь не отвязаться. Да ей и самой хотелось кофту новую примерить. Она вопросительно поглядела на меньшого.
— Надень, мама, чего ж, в самом деле.
Сын немного выпил. Глядел то на дядю Лукьяна, то на Маняшу, светло улыбался.
В новой кофте Маняша несмело вошла в комнату, остановилась возле порожка, сложив на животе руки. Богатая была кофта, что и говорить, длинная, теплая, и цвет приятный — такой серовато-голубоватый, правда, маркий, надо сказать. Да ведь не у печки стоять в этой кофте, не у керогаза и не обедать садиться — раз в год выйти на люди, на улице покрасоваться.
— Ну, Маняха, ну, невеста, ну!.. — закричал дядя Лукьян, голос у него сорвался, перешел в хриплый лающий кашель. Поперхнулся, что ли?..
Меньшой пошлепал его легонько ладонью по спине.
— Ты что, дядя Лукьян?..
— От такой красоты, Серега… это самое… дыханье сперло. Пра слово. На мать погляди-ка, а! Королева. Королева заморская ты, Маняха!
— Пошел, поехал! — смущенно отозвалась Маняша, не двигаясь с места.
— Ну вот. Вспомни, что я тебе говорил? Слушай, Серега, я что скажу. Сон ей был. Мамаше твоей — сон. А я и говорю…
— Молчи, помолчи, Лукьян Макарыч! — всполошилась Маняша. — Нечего безделицу нести, ты о деле, о деле лучше.
Про сон она не хотела вспоминать. Не думала о нем рассказывать. К чему такое знать меньшому?
— Все, невеста, все, — послушался дядя Лукьян. — Но ты имей в виду: я привел тебе свое доказательство.
— Привел, привел.
— Послушай сына теперь, Маняха, вот послушай. Ну вот. Я ему… это самое… про кровь. Ну, что открытие сделал. А он… — Санаткин наставил палец, словно пистолет какой, в грудь меньшому. — Ты что, Серега, про меня сказал, а?
— Я сказал: ты голова, дядя Лукьян.
— Видала?! — Обрадовался Родимушка, бодро встряхиваясь и даже пытаясь вскочить. — Слушай, что твой сынок Серега про дядю Лукьяна говорит! Ну вот. Ему с высоты виднее. Го-ло-ва!
Он так и не смог вскочить, только стол толкнул, на нем зазвенели рюмки.
— Не делай землетрясения, дядя Лукьян, — сказал меньшой. — А ты, мама, садись. И прямо в кофте, зачем снимаешь?
— Но ты подтверди, подтверди, Серега, — потребовал Санаткин. — Голова, а?
— Так я же сказал: голова. Голова, Лукьян Макарыч. Правда, не всегда попадаешь в цель.
— А что такое, Серега? — встревожился Родимушка.
— Зачем ты матери про кольцо наплел? Ведь соврал.
Санаткин очумело поглядел на меньшого.
— Признайся, что соврал, Лукьян Макарыч.
— Н-ну, Серега! — тонко вскрикнул Родимушка. — А ты тоже голова! Го-ло-ва!
— Нет, ты скажи: соврал?
— Соврал, Серега. Честно, как на духу, соврал! Ну вот. Не было такого. Пра слово.
— А зачем? Зачем тебе это? Ты же говорил: жизнь такую прожил! Разве тебе мало разного другого?
Теперь Маняша торжествующе смотрела на дядю Лукьяна. Но Санаткин не смутился.
— Чего уж, — сказал он, — угодить хотел тебе, Маняха. Лучше нет, как хорошему человеку угодить, ничего лучше этого нет. Пра слово. Порадовать я тебя хотел.
— Ну да, радость принес.
— А чего? А чего, невеста? Я как рассуждаю. Я так рассуждаю. Ну вот. Ты бы сказала разок мне доброе слово, я и порадовался бы. Все же мне приятно было бы.
— Я тоже так думаю, дядя Лукьян, — примирительно сказал меньшой. — Голова ты.
— А чего ж, Серега, — грустно продолжал Санаткин, не обратив внимания на похвалу. — Приятное слово сказать, ох, как много значит! — Он совсем пригорюнился.
— Ну ладно, Лукьян Макарыч.
Санаткин сидел, грустно покачивая головой.
— Дядя Лукьян, — тихо произнесла Маняша, — ты бы выпил еще винца. Чего уж там…
Санаткин поднял голову.
— Нет, не мешай пока разговору, невеста. Я вот что хочу спросить, Серега. Можно тебя спросить?
— Конечно, можно. Спрашивай, Лукьян Макарыч.
— Так ли люди живут, Серега?
Повернувшись к Санаткину, меньшой долго смотрел на него, но ничего не говорил.
— Что ты молчишь? Я спрашиваю, так ли люди живут? Правильно ли?
— Вон ты какой вопрос задаешь, Лукьян Макарыч. А сам-то как думаешь?
Меньшой уже не улыбался по-своему, говорил серьезно.