Василий крикнул еще что-то и отстал от своих. Маняша подбежала к нему.
— Ты что ревешь? — сердито спросил он. — В могилу рано провожать!
— Да что ты, Вася!.. — сказала Маняша. — Разве же я потому? Разве ж я?..
— Радоваться надо, что при семье остался, — торопливо заговорил Василий. — Других позавчера под Москву послали, прямо в пекло. И мне не миновать, да, видно, не сразу. Меня помощником Семенова назначили. Командир знакомый попался. Я его по Некоузу знаю, он тогда в области, в дорожном отделе, работал. Помнишь, может быть, Семенова? Он у нас один раз ночевал.
Маняша покачала головой. Она не помнила Семенова. Не было у нее сил сейчас вспоминать этого Семенова.
— Мне пора, — продолжал Василий. — У нас в школе-семилетке казарма. Принеси вечером пожрать. Паек военный знаешь какой — с гулькин нос. — И он, махнув рукой, стал догонять своих солдат.
Маняша пробежала за ним шагов десять и остановилась. Куда бежать? Зачем? Теперь за Василием не угонишься. Она и раньше-то за ним не поспевала…
Помнится, тогда перехватила ее возле базара соседка, проводившая на войну трех сыновей. Спросила:
— Своего встретила? Здесь будет?..
Маняша кивнула.
— Счастье-то какое! — горестно сказала соседка. — А мои…
И верно, Маняша тоже так думала. Других под Москву, в самое пекло, а муж — здесь, под боком у семьи. Который уж раз Василию фартило вот так-то.
Маняша бежала домой и думала, что бы такое принести Василию. Сказал: «Принеси пожрать». Надо нести. А что понесешь?
Перед войной люди говорили о войне, но все от нее отмахивались: «А-а, может быть, как-нибудь!..» Вот так — как-нибудь да как-нибудь — и дождались двадцать второго июня. Полез немец от моря и до моря. Застал врасплох. Вскоре хлеб уже продавали по спискам. Потом ввели карточки. Цены на базаре поднялись вдвое, втрое, вдесятеро. Литр молока в октябре стоил восемьдесят рублей. Сто рублей — буханка хлеба. Колхозникам еще было ничего, а городских придавила голодовка. Получай по карточке полкило хлеба (на ребятишек — четыреста грамм) — и до свиданья. Подсобных хозяйств у городских жителей не было. У Маняши положение сложилось такое же, как и у всех. Правда, была у нее корова. Но зато и ребятишек пятеро, из них четверо сыновей. Работать — мальчики, есть — мужички. Две буханки хлеба они уминали и при довоенном приварке. Теперь же, кроме пустых щей да картошки (мера — пятьдесят рублей), никакого приварка не стало. Маняшина корова, как назло, была в запуске, раньше начала февраля ждать молочка не приходилось. Крутись как хочешь!
Но если муж просит: «Принеси пожрать» — надо нести. Такой закон на Руси: сам не съешь, а солдату или арестанту отдай. Солдатам и арестантам все равно тяжелее.
Вот Маняша и соображала, торопясь домой, какую еду ей приготовить к вечеру для мужа. Дома у нее, кроме хлеба да щей, ничего не было. На базаре она тоже не сумела ничего купить. То было дорого, другое предлагалось в обмен на хлеб. А где его, хлеба, взять? Дети как голодные галчата… Оставался один выход — кланяться в ноги Пашке Кривобоковой.
Маняша приметила, что на второй или на третий месяц войны в городе появились особенные люди. Не то чтобы они понаехали откуда-то, нет, их и раньше встречали на улице. Но раньше они не обращали на себя внимания, ничем не выделялись среди других. Митрич да Митрич. Тетка Елена да тетка Елена. Пашка да Пашка. Знали их только ближние, соседи да еще сослуживцы. И вдруг они выделились, и теперь уже каждого из них все замечали за версту и, приближаясь, кланялись, как благодетелям. К таким людям принадлежала и Пашка Кривобокова. Она резала хлеб в столовой.
До войны на Пашку, если не считать гулящих мужиков, никто не обращал внимания. Была она незамужней или вдовой — разобрать трудно. Не раз бабы били в ее окнах стекла. Но Пашка не стеснялась. Таким хоть в глаза плюй. Мужиков, мол, на мой век все равно хватит. Маняша догадывалась, что побывал у Пашки и ее Василий. Да ведь из этого колодца кто не напился! Недаром мужики, ухмыляясь, говорили про Пашку: «Чай, она не казенная». А как грянула война — она, Пашка, и показала себя, неказенная-то. Оказалось, что вовсе и не Пашка она, а Павла Александровна.
— Здравствуйте, Павла Александровна!
— Павла Александровна, как поживаете?
— Павле Александровне наше нижайшее!..
Как раз на своем месте Пашка очутилась. Умела она резать хлеб. К хлебу же, как известно, в голодный год золото липнет. И стали загребать его вот такие пашки. Подавай ей царскую золотую пятерку, золотое кольцо, бриллиант, а она тебе — хлеба, мяса, каши, маслица…
Но справедливости ради, надо сказать, что, случалось, давала она еду и так, почти бесплатно. Приди к ней, поклонись хорошенько, поплачь — Пашка махнет рукой и скажет: «Ладно уж, где моя не пропадала, запишу на тебя, Марья (или Пелагея), день (или два) работы. Ты не возражаешь?» И подаст полбуханки или целую буханку. Такой Пашке за версту поклонишься.
У Маняши золота не было, весь расчет у нее был только на поклоны.
«Авось лба не расшибу», — думала она, торопясь домой.
Пашка Кривобокова тоже жила на Ярцевской горе, рядом с Маняшей, только пониже. Во второй половине дня она всегда бывала дома, и Маняша это знала. Поэтому она решила заглянуть к Пашке, не забегая домой.
Пашка открыла не сразу, проворчала, снимая крючок:
— Отдохнуть не дадут… как на каторге!..
Но увидев, кто пришел, подобрела:
— А-а, это ты, Маняша! И тебе ко мне понадобилось…
— Понадобилось, Павла Александровна, что понадобилось, то понадобилось! — сказала Маняша со вздохом.
— Теперь я всем нужна стала. — Пашка зевнула. — Ну говори, что тебе надо. Что принесла?
— Что я могла принести, — опять вздохнула Маняша. — Ничего у меня нету.
— А дом купила, — усмехнулась Пашка.
— В дом-то все и убухала. Продавать одежонку пришлось. Сама, чай, видишь… Павла Александровна.
— Александровна, Александровна! — Пашка засмеялась, показывая свои белые, как снег, зубы. — Мы-то с тобой можем и попросту. Зови меня Пашей. Я ведь и помоложе тебя буду. Годков на десяток, а?
— На двенадцать лет, — ответила Маняша. Она и это знала.
— На двенадцать, — повторила Пашка. Это ей понравилось. — На двенадцать! — сказала она еще раз. — Выходит, тебе и сам бог велел звать меня — как? Пашей. Ну так чего тебе?
Маняша только сейчас заметила, что Пашка встретила ее в исподнем, но в туфлях на высоком каблуке, и этот Пашкин срамной наряд (рубашка до коленок) поразил и смутил Маняшу. Грудь почти голая, из-под рубашки сверкают белые коленки…
«Вот он разврат-то!» — подумала Маняша.
Пашка села на кровать, закинула ногу на ногу. Совсем срамота! Маняша глаза опустила.
— Ну так выкладывай, за чем пришла? — спросила Пашка, вынимая из коробки папиросу.
— Все за тем же, за чем и другие, — прошептала Маняша.
— Хлеба нужно?
— Да и хлеба бы. Может, и еще чего дашь…
— Еще чего дашь! — обозлилась вдруг Пашка. — Ну и народ! Вы что, думаете, у меня здесь склад? Шоколад да мармелад?
Маняша знала, перечить нельзя. Пришла просить — стой, терпи, слушай. Бог терпел и нам велел. Да чего уж, люди много напридумывали для таких случаев поговорок.
Пашка закурила, пустила в потолок колечко дыма и, любуясь, как оно расплывается под потолком, сказала:
— Бумажки принесла? А бумажек мне не надо. Что, ими стены обклеивать, что ли, бумажками?
— Я отработаю. В долгу не останусь, Павла Александровна, — тихо проговорила Маняша. — Помою что, постираю, огородик вскопаю…
— Да я уже на год вперед знаю, кто на меня будет шить, мыть и стирать.
— Жизнь-то не на один год. На второй тоже кому-то надо мыть и стирать, — заметила Маняша.
Эти слова заинтересовали Пашку.
— А ты думаешь, это больше года продлится?
— Кто знает, — вздохнула Маняша. — Может, и больше…
— Господи, господи! Для кого тебе надо? Заболел кто?
И тут Маняша, хоть и не хотела этого, сказала:
— Да нет… Василий просил очень… Василию бы понести…
Не выдержала — сказала все-таки.
На Пашку это произвело впечатление, и она сразу соскочила с кровати.
— Солдату? Солдату — пожалуйста. Я и записывать не буду. Не такая я гадина, чтобы солдату куска не дать.
Пашка подбежала к полке, отдернула занавеску и, схватив тарелку, протянула ее Маняше.
— На! Себе на ужин принесла…
В тарелке была лапша, а сверху лежали две большие котлеты.
Пашка открыла шкафчик, вынула полбуханки хлеба.
— Вот еще. Бери.
Маняша подумала: «Скажет, чтобы привет Василию передала, — брошу тарелку ей в харю!»
Но Пашка ничего не сказала, и Маняша ушла домой не униженная. Кто ее знает, эту Пашку. Может, и не была она с Василием. Маняша их не видела. Никто ей не говорил. А Догадки, они не всегда верные…
«Я ей все равно отработаю, — подумала Маняша. — Задарма-то чего же брать? Не годится».
Она забралась по Ярцевской горе на следующий порядок и уже подбегала к дому, как вдруг вспомнила о детях. Тарелка с лапшой и котлетами была у нее в кошелке. Лежали там еще три большие свеклы и пять морковок. Только свеклу и морковь купила Маняша на базаре. Красная свекла хороша пареная. Вполне идет вместо сахара. А сушеной морковкой теперь заваривали чай. За продуктами к чаю и ходила на базар Маняша. За чем ходила — выходила, да принесет еще лапшу с котлетами. Младший сын схватит кошелку, заглянет туда и закричит от радости. Сбегутся остальные. А Маняша скажет: «Не для вас, детки, для отца…» Как они станут расходиться, с какими лицами!
Маняша знала, что ни один из них не упрекнет ее, не скажет и слова. Разве что младший похнычет. Младшему-то можно бы отломить кусочек. Но зачем же остальных расстраивать?
«Нельзя нести, — подумала Маняша. — Спрятать надо».
До вечера было еще далеко. Снег скрипел под ногами. Щеки пощипывал мороз. На дворе не спрячешь: к вечеру вся еда в ледышку превратится. «Спасибо, — скажет, — угостила ледком!»