С памятью о Великой Отечественной вообще было очень трудно. В предыдущее правление четверть века лютовало по всей стране самое настоящее победобесие. Историческая правда вообще ни кого не интересовала, её спокойный поиск подменили истеричным псевдопатриотизмом. А тех, кто пытался думать своей головой, травили за «искажение исторической правды». По всей стране, как грибы после дождя, росли памятники победы с пятиконечными звездами. Ни кто не давал себе труда задуматься над тем, что в этой войне победила Красная армия, незадолго до этого одержавшая победу над русским народом. Победили представители самого ужасного и омерзительного направления за всю историю человечества. Вот их-то и прославляли, как победителей «коричневой чумы», как будто «красная чума» была хоть чем-то лучше. Большевики погубили русских людей куда больше, чем нацисты, но, в отличие от нацистов, они не только не ответили за свои преступления, но их ещё и прославляют, как спасителей.
Ставров не выносил эту мерзость победобесия, но понимал, что нельзя вдруг начать говорить людям нечто прямо обратное тому, к чему они привыкли. Всю национальную гордость русских людей четверть века строили на прославлении победы заклятых врагов русского народа. Надо сначала дать русским людям другие опоры для национального самоуважения, а это требовало времени.
Ставров лишь приказал пока закрыть по всей стране так называемые «вечные огни», поставив на их месте поклонные кресты. Начали было вякать, что те люди победили под знаком звезды, а не под знаком креста. Он спокойно ответил: «Да, те люди действительно воевали под сатанинской пентаграммой, но многие из них оставались православными, то есть нормальными русскими людьми. Им мы и отдаем дань памяти, а не бесноватым комиссарам, которые заклеймили русских людей пятиконечной звездой».
В этом вопросе Ставрова неожиданно поддержало рядовое духовенство, явно по собственному почину, без указки сверху. Иные священники спокойно говорили прихожанам: «Вечный огонь бывает только в аду». Иные ярились: «Мало того, что нас заставляли поклоняться адскому пламени, которое вырывается из-под земли, так оно ещё и вырывается через бесовскую пентаграмму».
Основные мероприятия по декоммунизациии прошли спокойно, без нервов, без массовых протестов, либо при поддержке населения, либо при полном его равнодушии. Во-первых, информационная подготовка дала свой результат, а во-вторых, в России, похоже, не осталось настоящих коммунистов. Лишь немного поворчала в Рунете гнилая интеллигенция: «Ставровская Россия отрекается от своего прошлого, пытается вычеркнуть из истории страны целый период, пляшет на гробах своих предков».
Сначала Ставров не обращал внимания на это вялое вяканье, а потом решил ответить всем носителям подобной точки зрения: «Мы не отрекаемся от своего прошлого, мы его переосмысливаем. Мы не делаем вид, что советской власти не было, мы лишь даем ей честную оценку. Хотя коммунисты вполне заслужили того, чтобы от них отреклись, потому что сами пели: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног». Это они пытались перечеркнуть тысячелетнюю историю России, это они растоптали русские ценности, основанные на православии, это они оплевали и разрушили всё, что дорого и свято русскому человеку. Мы признаем, что советская власть есть явление русское, но олицетворяющее всё то худшее, что есть в душе русского человека. В каждом человеке есть плохое и хорошее, в каждом народе так же есть плохое и хорошее. Мы должны осудить плохое в самих себе, в этом и есть основа нашего отношения к советской власти.
Мой прадед был коммунистом, причем убежденным, ревностным. Я ни когда от него не отрекусь, ни когда не скажу, что он для меня ни кто. Но я скорблю о его заблуждениях. Я молюсь за него, поскольку он был крещеный. Он отрекся от Бога, и это было страшной духовной трагедией. Я от него не отрекусь, но я отрекусь от его заблуждений. А если мне кто-то скажет, что я пляшу на его могиле, дам в морду.
Что касается того, что мы хотим вычеркнуть советскую власть из истории страны, то это откровенная нелепость. Мы говорим о советской власти гораздо больше, чем говорили в предыдущее правление. Кажется, это не похоже на попытку сделать вид, что советской власти не было».
***
Ставров напряженно ждал военного мятежа. Не могло же ему безнаказанно сойти с рук то, что он растоптал демократию. Интеллигенция только и способна была, что обосраться. Как только либеральные романтики поняли, что шутить с ними ни кто не будет, они как-то сразу затихли. Военные – другое дело. Там кто-то обязательно должен был запеть: «Офицеры, россияне, пусть свобода воссияет». Пары-тройки сумасбродов для этого вполне достаточно, хотя, конечно, не они будут главной движущей силой мятежа. Жирные отставные генералы, наворовавшие себе на десять жизней, в ближайшее время должны были или расстаться с награбленным, или попытаться удержать за собой капиталы. Было мало вероятно, что они не попытаются использовать для этого армию, где сохраняли крепкие позиции. Ставров вполне понимал, что, отменив конституцию и объявив диктатуру, он поставил себя вне закона. Юридически он был узурпатором, следовательно, любой мятеж приобретал легитимность. Кадровых военных бывает трудно склонить к тому, чтобы они изменили присяге. Тут всё было гораздо проще. Они получали возможность выступить на защиту конституционного строя, а потому присяге не изменяли.
И вскоре в одной из подмосковных частей не то что бы вспыхнуло, а сильно зашаяло. Один подполковник и два майора объявили, что не признают диктатуру и считают, что власть Ставрова утратила легитимность. Они начали агитацию в своей части, предлагая бороться за демократию. Кто-то их вроде бы поддержал, кто-то слушал молча, а военные контрразведчики лишь загадочно улыбались и говорили, что всё надо обдумать, а сами тем временем обо всем докладывали начальству. Ставров долго смеялся, узнав об этом «мятеже». До чего же глубоко проникла интеллигентщина даже в армию. Эти люди способны только языками чесать, хотя тут надо было действовать быстро и решительно, да куда уж. Он послал в мятежную часть роту из придворной дивизии. Люди с холодными и равнодушными глазами кому надо врезали прикладом, провели дюжину арестов, и через час с мятежом было покончено. Началась спокойная, но быстрая работа следственной бригады. Вскоре военный трибунал троих приговорил к расстрелу, да ещё несколько человек к каторжным работам.
Ставров остался доволен действиями офицеров придворной дивизии, но ни тогда, ни после он не испытывал к ним ни малейшего уважения. Эти люди выполнили бы любой приказ, они с такими же равнодушными лицами арестовали бы и его и расстреляли бы его собственноручно, не испытывая по этому поводу ни каких эмоций. У них не только не было ни каких убеждений, они вообще не понимали, что это такое. Принято считать, что армия должна быть вне политики, офицеры даже бравировали своей аполитичностью. Конечно, армия не должна позволять втягивать себя в политические дрязги, но базовые ценности у офицера всё же должны быть. Раньше это формулировалось просто: «За веру, царя и отечество». Только в 1918 году вдруг оказалось, что ни царь, ни вера для большинства господ офицеров ни чего не значат, и отечество они готовы понимать, как угодно. Вот такие и шли служить к красным, а могли и к белым, если идти было ближе. Это была плата за аполитичность армии, за то, что формально провозглашенные ценности ни кем по-настоящему в сознании не утверждались. Что уж говорить про постсоветскую эпоху, когда и ценностей ни каких не провозглашали даже формально.
Ставров вполне понимал, что совершенно безыдейные офицеры, не имеющие вообще ни каких убеждений, сейчас являются его главной опорой. Они будут с ним до тех пор, пока его власть не вызывает сомнений в том, что это власть. Но на Дон с такими не уйдешь. Они будут служить хоть черту, если он придет к власти.
Вот только вдруг оказалось, что коммунистов он недооценил, и что декоммунизация только внешне прошла гладко, а на самом деле она вызвала большое внутренее напряжение в некоторых слоях общества. Оказалось так же, что есть ещё в армии идейные офицеры, вот только это его идейные противники.
В дивизии, дислоцированной в одной из центральных губерний, вспыхнул коммунистический мятеж. Эти не стали размазывать сопли по тарелке, а сразу начали действовать решительно и на удивление грамотно. В первую очередь арестовали особистов и взяли всю связь под контроль. Потом сорвали триколор, водрузив вместо него красное знамя. Совершенно растерявшегося командира дивизии бросили в кутузку, построили личный состав и объявили, что они – Красная Армия и будут бороться с фашистской диктатурой Ставрова за советскую власть. А кто не согласен – три шага вперед. Офицера, рискнувшего сделать роковые три шага, застрелили на месте. Больше отказников не нашлось, все присягнули красному знамени.
Потом красноармейская дивизия двинулась на ближайший райцентр и взяла его с ходу, без боя. Военных частей там не было, а полиции предложили сложить оружие, потому что теперь будет народная милиция, в которой они же и будут служить, если присягнут на верность трудовому народу. Полицейские сочли за благо стать милиционерами, надели в знак этого красные повязки и поцеловали красное знамя.
Народ смотрел на происходящее ошарашено и с полным недоумением. Всё это ни у кого не вызвало ни восторга, ни протеста, так же люди реагировали бы на вторжение инопланетян – хрен знает, что это такое и что из этого получится. А красноармейцы тут же озаботились обретением популярности. На главной площади города они соорудили виселицу, на которой вздернули десять самых богатых людей уезда, потом попросили назвать десять самых бедных семей города и переселили их в шикарные дома богачей. И объявили: «Вот зачем нужна советская власть». А потом предложили всем служившим в армии мужчинам до 50 лет записаться в Красную армию. Добровольцев набралось около тысячи. Мужчины шли записываться в Красную армию с веселыми глазами, с шутками и прибаутками, предвкушая, что теперь они будут заниматься экспроприациями, то есть грабежами, за которые ни чего не будет. Тут же назвали ещё с десяток «недорезанных буржуев», которых быстро дорезали, а в их дома вселили семьи бедняков, а таковыми оказались самые активные добровольцы.