Бабкин сразу после его прихода к власти в разговорах с ним стал брать официальный тон, говорил предельно сжато, ни когда не позволял себе уклоняться от темы встречи, и улыбался только в ответ на улыбку Ставрова. Он как бы давал ему понять: «Вполне осознаю, что ты больше не Саня Ставров, что между нами теперь пропасть, и не претендую на особые отношения». Это немного напрягало Ставрова, но ведь он понимал, что Бабкин прав. Диктатор ни с кем не потерпел бы панибратских отношений, его уже невозможно было похлопать по плечу. Впрочем, Бабкин всегда был молчуном, горячих диспутов между ними и никогда не было.
Другое дело Мозгов, это был великий и вечный спорщик. Он таким и остался. Тон, конечно, поменял, не дурак же он был, чтобы разговаривать с диктатором, как с одноклассником, но он возражал почти на все предложения Ставрова, хотя бы в мелочах, да находил, с чем не согласиться. Ставров вполне осознавал, что это очень хорошо, что рядом с ним обязательно должен быть человек, который не боится ему возражать. А то все вокруг стали такими послушными. Он мог говорить хоть час подряд, его ни кто не смел перебивать, а в конце звучало одно и тоже: «Будет исполнено, господин диктатор». Кивающие китайские болванчики. Что они на самом деле думают, установить было невозможно. Да и думают ли они вообще? «Не надо думать, с нами тот, кто всё за нас решит». А Мозгов спорит. И это было замечательно. И это всё больше раздражало Ставрова.
Он вдруг осознал, что теперь переносит возражения с большим трудом. Кажется, это было совсем не про него. Он всегда был открыт для полемики, он постоянно спорил с начальством и подчиненным позволял с собой спорить. Он любил не просто приказывать, но и доказывать целесообразность своих приказов. Но так было лишь до тех пор, пока всё население огромной страны не превратилось в его подчиненных. А теперь он уже не выносил возражений, хотя и сам не сразу в это поверил. Значит, власть уже испортила его? Так быстро?
Но ведь ни кто же из них не понимал, какую ношу он тащит на своих плечах. Ему ежедневно приходилось принимать сотни решений, и ни один вопрос не вызывал у него растерянности, он всегда знал, что надо делать, потому что чувствовал положение страны одновременно всё целиком во всех деталях, а ни кому из них это не было дано. И вдруг Мозгов начинал выносить ему мозги своими возражениями. И он должен был тратить время на то, что бы их парировать. Это начинало бесить. Конечно, он ни когда не обрывал Мозгова, ни когда не затыкал ему рот, но он и сам не сразу заметил, что в спорах начал переходить на угрожающий тон. Мозгов заметил это раньше него, и всё чаще стал заканчивать споры словами: «Как скажете, господин диктатор». В этих его словах не было ни обиды, ни иронии, просто понимание ненужности спора. Мозгова было не в чем упрекнуть. А в чем можно было упрекнуть его?
Он как-то хотел пригласить своих друзей на рыбалку, чтобы просто побыть вместе, поболтать без чинов, по-дружески. Но он не стал этого делать, почувствовав, что из этого ни чего не получиться. Не могут они теперь общаться по-дружески. А ведь на то и диктатор, чтобы не тратить время на то, из чего всё равно ни чего не получится.
Ему удалось избежать большой крови, минимизировать жертвы, неизбежные при столь глобальных переменах. Он и сам не ожидал, что всё пройдет так легко, так что теперь имел полное право себя поздравить. Но первая жертва диктатора – это сам диктатор, и этой жертвы избежать невозможно. Ставров понял, что диктатура покалечила его душу. И принял это открытие на удивление легко.
Да и в диктатуре ли только дело? Не любая ли власть калечит? Конечно, любая демократическая власть, возносящая наверх жалких пигмеев, уродует их окончательно. Только прирожденный правитель может избежать губительного влияния власти на душу. Аристократы рождаются со всеми необходимыми прививками. А он не был аристократом. И пигмеем тоже не был. Он был прирожденным диктатором. А диктатура – это ведь не очень хорошо. Это исключительная, крайняя мера, иногда неизбежная, но не слишком благостная.
На чем строится его диктатура? Исключительно на страхе. Только страху он обязан успехам своего правления. Хорошо ли это? Это неизбежно и обязательно. Любая власть должна использовать страх в качестве инструмента политики. Сам смысл уголовного кодекса в запугивании. И армия нужна для того, чтобы вызывать страх у соседних стран. Диктатура отличается лишь резким увеличением уровня страха, который должна вызывать любая власть. Но дело ещё и в том, к чему именно вынуждает власть при помощи страха? К тому, чтобы совершить самоубийство, или к тому, чтобы самоубийства не совершать? Для человека естественно стремиться к жизни, стремиться к смерти для него противоестественно. Если при помощи страха человека пытаются вытолкнуть на естественный для него путь – это правильная диктатура. При помощи страха он всего лишь пытается вытолкнуть русских на русский путь, естественный и органичный для них. Русский человек, приведенный в полную растерянность катаклизмами ХХ века, порою и не знает, и не догадывается, что такое русские ценности, что значит быть русским сегодня, и думать, и говорить на эту тему он не хочет. Диктатура насильно, при помощи страха вынуждает его жить по-русски. Но всё, что делает диктатура, вполне соответствует структуре русской души. И если потом страх убрать, лишь некоторая часть бывших русских рванёт обратно, в привычное болото западных ценностей, а большинству русских понравится быть русскими, и они продолжат движение по этому пути уже добровольно. Если палкой приучить к хорошему, то большинство людей поймёт, что это хорошее, и будет следовать ему и без палки. Вот в чем он видел смысл своей диктатуры.
Диктатура большевиков была прямо обратного свойства. При помощи страха они вынуждали русских людей отречься от собственной души, оплевать и разрушить всё, что от века дорого русскому человеку. Это было очень трудно сделать, и то ведь получилось у подлецов, только страха потребовалось очень много. Ставрову теперь гораздо легче. Уговорить человека не совершать самоубийства неизмеримо проще, чем уговорить его совершить самоубийство. Ведь жить на самом деле хотят даже те, кто склонен к самоубийству. И в каждом человеке заложено глубинное чувство того, что естественно, а что противоестественно. А тех, чья человеческая природа уже окончательно извращена, не спасает ни какой страх, ни какая диктатура, они обязательно вернутся на свою блевотину. Но Ставров ведь и не идиот, чтобы пытаться отменить своими действиями последствия первородного греха.
Впрочем, он прекрасно видел, что радикальное превышение нормальной дозы страха, который должна внушать власть, уже сейчас приводит к не самым лучшим последствиям. Общественная атмосфера в стране стала очень тяжелой. «Заставь дурака Богу молиться, так он и лоб расшибёт». И ни какой страх не заставит дурака поумнеть. На местах самые лучшие инициативы проводили в жизнь самыми худшими методами.
Он время от времени смотрел любительские записи митингов, которые проводились по всей стране в поддержку мероприятий диктатуры. Он ни когда не требовал проведения таких митингов, впрочем, и запрещать их у него не было оснований. Если местные элиты хотят прогнуться под диктатора, так пусть прогибаются. Но тональность этих митингов была ужасающей. Ораторы буквально бились в истерике, брызгали слюной, бешено вращали глазами и сыпали проклятиями. Неужели это он, Ставров, вызвал к жизни этот тупорылый фанатизм? А кто же ещё? Больше было некому. Но ведь сам он ни когда таким не был. Но его так поняли. Выражать свою преданность диктатору считали за благо, а при помощи истерики пытались доказать свою искренность. Ещё хуже было, когда доморощенные ораторы пытались подражать речевой манере Ставрова. Страх внушает сила, а попытка внушить страх при отсутствии силы всегда выглядит комично.
Меньше всего раздражали митинги, где выступающие держались в рамках традиций советских дикторов, то есть говорили скучно, нудно, невыразительно, совершенно без души. Это были митинги, проведенные для галочки по требованиям губернаторов. Ораторы ни чего не пытались из себя изобразить кроме одного: «Я не виноват, меня заставили». Воистину, казенная скука не самое худшее из того, что порождает власть.
Лишь изредка Ставров видел на митингах умные, живые, искренние лица ораторов, в выступлениях которых не было ни фанатизма, ни казенщины, ни скуки. Эти люди действительно были очень увлечены происходящими переменами и поддерживали их от души и творчески. На таких людей он всегда просил установочные данные.
Митинги были ещё половиной беды, а вот школьные учителя – это было что-то с чем-то. Иногда ему присылали записи их гневных выпадов против учеников. Ставров ни как не мог понять, откуда в этих женщинах столько тупого и злобного высокомерия? Как они теперь ненавидели демократию! Примерно, как троцкистов при Сталине и агентов ЦРУ позднее. Стоило какому-нибудь ясноглазому мальчишке хоть пару слов сказать в защиту демократии, как эти училки набрасывались на него коршунами, оскорбляли и позорили и чуть ли не перед классом выставляли, как образец вырожденца. При этом они ни чего не могли доказать детям, да и не пытались, а если пытались, то говорили такие благоглупости, что Ставрову хотелось сквозь землю провалиться. А как они теперь любили Русскую Церковь! Кажется, КПСС в своё время любили не настолько взахлеб. Как истерично они позорили безбожников, как тупо над ними издевались.
Когда-то Ставров читал советские газеты 1937 года и был потрясен тем уровнем ненависти и агрессии, которые брызгали с их страниц. Проклятия, оскорбления, призывы уничтожить… И вот теперь он был куда более потрясен, когда видел, что его государственные СМИ становятся похожи на те газеты. Ненависть, проклятия и оскорбления постепенно становились новым стилем СМИ.
А как высокомерны стали многие православные, изображавшие теперь из себя «расу господ». Уже объявили, что на соборе будут избирать царя только граждане православного вероисповедания, и теперь они чувствовали себя, как представители правящей партии. Ставров не раз говорил об этом с патриархом, и тот его понял, согласившись, что это серьёзная проблема. Теперь священники чуть ли не в каждой проповеди развивали тему о том, что желающий быть первым, должен стать для всех слугой. И власть в России теперь принадлежит не людям Церкви, а Богу, и православные – лишь инструмент в Его руках, и похоже, что довольно плохой инструмент, так что у них нет ни каких оснований считать себя гражданами первого сорта и