Выступления возобновились, теперь уже ни кто ни кого не перебивал, все говорили подчеркнуто спокойно. Это было самое настоящее чудо, и под воздействием этого чуда соборяне словно преобразились. Все теперь лучились взаимной доброжелательностью и даже спорили исключительно любезно. До Собора ни кто и представить себе не мог, что все они дружно сойдут с ума, а потом так же дружно станут обществом смиренных молитвенников.
Ставров, когда началось непотребство, уже собирался кликнуть марковцев, чтобы они своим угрожающим видом поостудили горячие головы, и теперь горячо благодарил Бога за то, что не успел это сделать. Собор был бы сорван. О чем можно было рассуждать под дулами винтовок? Результаты такого собора ни кем не были бы приняты, и в первую очередь самими соборянами. Ставров понимал, что они были в пяти минутах от катастрофы.
После обеда на второй день работы Собора начали опускать в урну бумажки с именами претендентов. Можно было продолжить дебаты, но почему-то ни кому не хотелось. Несколько довольно вялых выступлений завершили второй день.
Утром на третий день патриарх огласил результаты выдвижения. Всего было названо 73 претендента. Имели значения только трое лидировавших по количеству голосов. Все были очень удивлены, что на первом месте оказался князь Олег Владимирович Константинов. Во время обсуждения его имя звучало реже других, выступления в его пользу были далеко не самыми яркими и убедительными, по прогнозам он едва ли мог попасть даже в первую десятку. Сторонникам лидеров «предвыборной гонки» это казалось просто невозможным, они сразу зашептались про фальсификацию. Они не дали себе труда задуматься о том, что в активном обсуждении участвовало не более трети соборян, остальные молчали и слушали, а теперь всего лишь стало понятно, о чем они молчали.
Но окончательно вопрос должен был решиться во время второго голосования, когда в списке будет уже только три претендента. Противники Константинова договорились о том, что не позволят вынести урну из зала и потребуют подсчет голосов у них на глазах. И тут разразился гром среди ясного неба.
На трибуну вышел Ставров и сказал: «Среди вас есть те, кто уверен, будто всё подстроено и сфальсифицировано, что Ставров всеми правдами и неправдами протаскивает своего претендента. Но я ни кого не протаскивал и не собираюсь. Понимаю, что эти слова звучат пустым звуком. Я могу долго рассказывать вам о том, что Божья воля для меня дороже собственной, и это будет звучать, как дешевая политическая демагогия. Так вот, чтобы всем было понятно, что я и сам не буду протаскивать свою волю, и другим не позволю, царя из трех претендентов мы выберем по жребию (По залу прокатился гул). Я мог бы пригласить на роль того, кто будет тянуть жребий, ребенка, но кто-то всё равно скажет, что ребенок специально обучен, и Ставров пообещал ему бочку варенья и корзину печенья. Я мог бы пригласить святого старца, но его святость тут же поставят под сомнение. Поэтому жребий будет тянуть представитель тех сил, которым моя диктатура показалась хуже горькой редьки. Вы думаете, я случайно не вычеркнул из списка явных противников своей политики? Тут-то вы мне и пригодитесь. Бояться вам теперь не чего, уже идёт последний час моей диктатуры. Вторым и третьим номером в списке из трех имен идут ваши претенденты, господа оппозиционеры, так что арифметически у вас хорошие шансы. Можете посовещаться и выбрать «барабанщика»».
Идея избирать царя жребием принадлежала не Ставрову, а Константинову, диктатору она первоначально показалась неприемлемой, потому что не бывает таких диктаторов, которым нравились бы подобные штучки. Человек привыкает к тому, что всё определяет его воля, такому человеку не может быть близка мысль о том, чтобы выпустить вожжи из рук и закрыть глаза. Но Константинов поставил избрание по жребию обязательным условием своего участия в выборах. Ставрова буквально корчило от этой мысли, ведь речь шла о том, чтобы поставить под угрозу результаты огромных трудов. Тогда Константинов горько ему посетовал: «Мы с вами действительно хотим торжества Божией воли, или только прикрываем этой декларацией стремление к тому, чтобы всё было по-нашему?» Ставров думал так же, как и Константинов, но диктатура настолько испортила его характер, что чувствовал он теперь уже по-другому. Ему удалось переломить свой характер, и он сказал: «Я сделал для России всё, что мог. Дальше – дело Божие. Я согласен».
На сцену с величайшим достоинством поднялся вальяжный господин, с нескрываемой неприязнью глянул на Ставрова, своей рукой написал три записки с именами, поместил их в капсулы от киндер-сюрпризов и бросил их в барабан. Потом трижды с силой крутанул барабан, подождал, пока он сам остановится, не глядя, достал одну из капсул, открыл её и убитым голосом прочитал: «Князь Олег Владимирович Константинов».
Все собравшиеся встали, кто-то запел «Боже, царя храни», и весь зал подхватил старый царский гимн. Тогда патриарх сказал: «Извольте к нам, ваше величество». Царь Олег поднялся на сцену. Он не выглядел ни растерянным, ни слишком радостным, он был таким же, как всегда: спокойным, доброжелательным, исполненным достоинства. Но только сейчас те, кто его знал, увидели, что его лицо лучится силой, мудростью и добротой. Это был царь. Воистину царь.
Ставров обратился к залу с самой короткой за всё своё правление речью: «Диктатура завершена. Я больше не диктатор. Надеюсь, на русской земле ни когда больше не будет диктаторов». Эти простые слова произвели на соборян очень сильное впечатление.
Ставров был в парадной форме марковцев с саблей на боку. Он встал перед царем на одно колено и двумя руками протянул ему саблю. Царь взял в руки оружие и задумчиво, как бы ни к кому не обращаясь, но так, чтобы всем было слышно, сказал: «Эта сабля спасла Россию». А потом сказал уже Ставрову: «Встаньте, Александр Иеронович, и возьмите своё оружие. Вам ещё не скоро придётся его сложить».
Соборян охватило удивительное воодушевление. Они кричали: «Да здравствует царь Олег!», «Слава Ставрову!» Они были совершенно по-детски счастливы, и ни кто в тот момент не стыдился выглядеть счастливым ребёнком.
***
Царь с семьей перебрался в Кремль, где для них уже были приготовлены покои. Через неделю в Успенском соборе Кремля состоялась коронация. Государь наотрез отказался венчаться короной Российской империи, сказав: «Я не император, и страна наша не империя. Мы – русское царство». Его венчали шапкой Мономаха. Он был в простом белом костюме и накинутой поверх него горностаевой мантии.
А как неотразимы были в тот день царица София и царевна Людмила – в простых, длинных, элегантных платьях, без каких бы то ни было драгоценностей, лишь с небольшими серебряными диадемами, украшенными русским жемчугом, на головах.
Царевич Дмитрий только что закончил юнкерское училище, получил производство в офицерский чин и поступил в Марковский полк. Он был в парадной форме марковского подпоручика, единственный из всей семьи ни чем, согласно своему положению, не украшенный, просто молодой русский офицер и всё. Но в нём было видно царевича за версту, и казалось невозможным обратиться к нему иначе как «ваше высочество».
Массы народа с восторгом приветствовали царя не просто, как отца родного, а как осуществление своей самой горячей мечты. А ведь ещё 6 лет назад те же самые люди воспринимали любые разговоры о реставрации монархии с иронической усмешкой. Ставров надеялся именно на такую перемену в людях, он 6 лет, не покладая рук, трудился над тем, чтобы эта перемена произошла, а вот теперь смотрел на счастливые лица людей и как будто не верил тому, что видит.
Конечно, он верил тому, что люди приветствуют царя искренне. Но что за этим стоит? Ну, во-первых, он не плохо потрудился, и нет ни чего удивительного в том, что результат так же получился неплохим. Во-вторых, в русских душах, искалеченных коммунистами, живое монархическое чувство не умирало ни когда. Люди и сами об этом не догадывались, но стоило им только помочь, как русское царелюбие хлынуло из подсознания в сознание. Если бы Ставров не опирался на живые свойства русской души, ни какие его титанические усилия не дали бы ни какого результата. Людей невозможно заставить любить то, что им не свойственно любить, но старая любовь, казалось бы уже совсем заглохшая, может вспыхнуть ярче прежнего. А в-третьих, и Ставров вполне это понимал, половина радости на лицах людей связана с прекращением его диктатуры.
От царя ждут послаблений, ждут смягчения некоторых жестокостей диктатуры, ждут, что он всех приголубит и обласкает. О царе, как о человеке, ещё ни чего не знали, и даже не задумывались о том, насколько он будет грозным, а насколько милостивым, знали только, что он – царь, а значит – отец родной, и он обязательно должен осушить слезы, которыми заставлял их рыдать диктатор. Иеронович считал, что это естественно, и даже очень хорошо, но это было чрезвычайно обидно.
Да, он 6 лет запугивал людей, потому что эти люди ни хрена, кроме страха, не понимали. И как будто ему нравилось смотреть, как кто-то корчится под его железной пятой. И ведь корчились только те, кому весь народ желал именно такой участи. Разве его диктатура хоть в чем-то и хоть раз была жестока к массам простых людей? А бедные школьные училки разве не корчились? А что, надо было позволить им и дальше развращать детей коммунистическими и либеральными мифами? А несчастные мелкие чиновники, которых он пачками выбрасывал на улицу, не сильно беспокоясь об их дальнейшей судьбе? Но неужели надо было позволить раковой опухоли бюрократии окончательно погубить Россию?
Каждое из своих действий он мог оправдать и объяснить, и хрен бы кто с ним поспорил, но факт оставался фактом: от его диктатуры устала вся страна, и сейчас радовались не только тому, что у них будет царь, но и тому, что у них не будет Ставрова.
На соборе ещё кричали «Слава Ставрову», но это, похоже, с тем и было связано, что он честно выполнил своё обещание и отказался от власти. А то ведь ни кто до конца не верил, что можно отказаться от такой огромной абсолютной власти. Он не дрогнул, отказался, он не юлил и не вилял, изобретая способы сохранить власть. И ему выразили по этому поводу восхищение. И он тут же стал не интересен. На коронации он был рядом с царем, но его как будто в упор не видели. Он больше не имел значения.