А причиной этого “отказничества” было то, что многие почитатели Слуцкого и его современники возмутились, когда прочитали несколько его стихотворений о Сталине. Бенедикт Сарнов в своих воспоминаниях о поэте буквально выходил из себя: “Меня особенно покоробило слово “величество”. А о стихотворении Слуцкого, посвящённом подвигу Зои Космодемьянской, крикнувшей в лицо немцам с эшафота: “Сталин придёт!” — Бенедикт Сарнов с возмущением писал: “Ужасно, что чистая, самоотверженная девочка умерла с именем палача и убийцы на устах”. Однако Слуцкий был непоколебим, и стихотворение “Зоя” заканчивалось невыносимой для сарновых строфой:
О Сталине я думал всяко-разное,
Ещё не скоро подобью итог.
Но это слово, от страданья красное,
За ним. Я утаить его не мог.
И всё же вода, как говорится, камень точит: в годы начавшейся перестройки на закате жизни целая армия сарновых (в книге “Борис Слуцкий: воспоминания современников” из пятидесяти авторов более сорока человек — по происхождению и убеждениям — “сарновы”) добилась того, что Борис Абрамович (“Абрамыч”, как называли его мы с Кожиновым и Передреевым) дрогнул и написал стихотворение, удовлетворившее его местечковых соплеменников:
Сталин взял бокал вина
(может быть, стаканчик коньяка),
поднял тост, и мысль его должна
сохраниться на века:
“За терпенье!”
Это был не просто тост
(здравицам уже пришёл конец).
Выпрямившись во весь рост,
великанам воздавал малец
за терпенье.
Трус хвалил героев не за честь,
а за то, что в них терпенье есть.
— Вытерпели вы меня, — сказал
вождь народу. И благодарил.
Это молча слушал пьяных зал.
Ничего не говорил.
Только прокричал: “Ура!”
Вот каковская была пора.
Страстотерпцы выпили за страсть,
выпили и закусили всласть.
Стихотворение пересказывает знаменитую речь Сталина на приёме 24 мая 1945 года в честь нашей победы. Но принимая во внимание его пошловатую развязность, будем считать, что Борис Абрамович “прогнулся” дважды: один раз — с речью о Пастернаке, второй раз — со стихотворением о сталинском тосте. Скорее всего, знаменитый тост Сталина был неприемлем для Слуцкого потому, что в нём шла речь об исключительной роли русского народа в победе над мировым злом, но в нём не было ни слова о советском интернационализме, ни, тем более, о роли еврейства. И это не было случайностью, ибо Сталин и в других своих выступлениях не раз подчёркивал решающий вклад русского народа в историю Великой Отечественной войны:
“Самые большие уступки русскому национальному сознанию, — пишет историк А. И. Вдовин в книге “Российская нация”, — были сделаны в критический для страны 1942-1943 годы (сражения под Сталинградом и Курском), ставшие переломными не только в войне, но и в идеологической работе, в установках партийной пропаганды.
Именно тогда получило широкую известность беспрецедентное сталинское суждение о национальном вопросе и смысле войны. “Необходимо, — говорил он, — опять заняться проклятым вопросом, которым я занимался всю жизнь, но не могу не сказать, что мы всегда его правильно решаем... Это проклятый национальный вопрос...
Некоторые товарищи ещё недопонимают, что главная сила в нашей стране — великая великорусская нация, а это надо понимать!” Далее в адрес некоторых недопонимающих товарищей было сказано: “Некоторые товарищи еврейского происхождения думают, что эта война ведётся за спасение еврейской нации. Эти товарищи ошибаются. Великая Отечественная война ведётся за спасение нашей Родины во главе с великим русским народом” (Вдовин А. И. “Российская нация”. С. 130).
***
Однако Борис Слуцкий, всё-таки называвший Сталина “жестоким величеством”, был куда более справедливым, нежели другой знаменитый поэт-“шестидесятник” — “дворянин с арбатского двора”, у которого, по его словам, “арбатство, растворённое в крови, // неистребимо, как сама природа”. Он не мог удержаться от соблазна “опустить” образ “мудрого” “человекобога” с мифологической высоты на кухонно-коммунальный уровень:
В Дорогомилово из тьмы Кремля,
Усы прокуренные шевеля,
Мой соплеменник пролетает мимо.
Он маленький, немытый и рябой,
И выглядит растерянным и пьющим,
Но суть его — пространство и разбой
В кровавой драке прошлого с грядущим.
Однако этого Окуджаве показалось мало, и, находясь в маниакальном состоянии, он впал в другую крайность: ему стал сниться соплеменник, но уже не “растерянный”, а властный и даже всесильный в своём зле:
Стоит задремать немного,
Сразу вижу Самого.
Рядом, по ранжиру строго,
Собутыльнички его.
Сталин трубочку раскурит —
Станут листья опадать.
Сталин бровь свою нахмурит —
Трём народам не бывать.
Оставалось Булату Шалвовичу как бывшему фронтовику вспомнить о том, что представители “трёх народов” выходили с дарами навстречу гитлеровским войскам, о том, как молодые сыновья трёх народов, спасаясь от призыва в армию, уходили в горы, в ущелья, в “зелёнку” в те дни, когда немцы рвались на восточный берег сталинградской Волги, когда немецкие танки вот-вот должны были выйти к грозненской и бакинской нефти, когда судьба священной войны висела на волоске.
Но обо всём этом сын и племянник двух крупнейших грузинских профессиональных революционеров (его отец был секретарём горкома ВКП(б) Нижнего Тагила, а брат отца Мишико — руководителем партийной организации советской Грузии) не думал, лелея в своём воображении облик соплеменника — “маленького, немытого и рябого”.
Но вот как вспоминал о Сталине его политический враг — польский генерал Андерс, в отличие от Окуджавы, встречавшийся со Сталиным: “Сталин — невысокого роста, коренастый, крепкий, широкоплечий, производит впечатление сильного мужчины. Бросаются в глаза его большая голова, густые чёрные брови, чёрные с проседью усы. Коротко остриженные волосы. Но больше всего в память врезаются глаза, чёрные без блеска, ледяные. Даже когда он смеётся, глаза его не смеются. Движения очень сдержанные, как бы кошачьи. Говорит только по-русски с довольно сильным кавказским акцентом, спокойно, обдуманно. Видно, что каждое его слово рассчитано. Властен, и это чувствуют все вокруг. Он всегда был очень вежлив... В присутствии Сталина все, не исключая и Молотова, совершенно съёживались. Чувствовалось, что они ловят каждый его жест, каждое слово и готовы выполнить любой приказ во что бы то ни стало”.
Вот вам и “маленький, немытый и рябой”, “растерянный и пьющий”. Впрочем, эпитетом “рябой”, позаимствовав его у Окуджавы, воспользовался Евтушенко в стишке о похоронах Сахарова: “За ним следил Малюта в снежной пыли, // и Берия, и тот палач рябой”. Фантазии придумать что-либо своё у Е. Е. не хватило.
***
Один из мелких идеологов “шестидесятничества” и крупный чиновник ельцинско-горбачёвского режима Евгений Сидоров в своих “Записках из-под полы” попытался было защитить имя Булата Окуджавы:
“Политическая полемика, между тем, то и дело принимает в поэзии “Нашего современника” малоприличные формы. Словно бы продолжая старую линию журнала на развенчание Булата Окуджавы, малоизвестный стихотворец из Санкт-Петербурга Владимир Шемшученко бросает в спину давно ушедшего поэта грубый выпад: “Ты принял свободу — как пёс от хозяина кость”. В этом стихе, кроме плебейской уязвлённости и комплекса неполноценности, ничего другого, к сожалению, не содержится”.
Увы, Е. Сидоров ошибается: за своё глумливое и садистское оправдание крови, пролившейся в октябре 1993 года (“Для меня это был финал детектива...
Я наслаждался этим <...> никакой жалости у меня к ним не было” — Б. Окуждава. “Подмосковные известия”, 11.12.1993), Окуджава получил от “хозяина” не просто “кость”, а целый “вкусный” набор посмертных памятных наград. Специальный указ был подписан палачом русского простонародья во имя памяти своего лакея с гитарой. Вот текст этого уникального и в истории императорской России, и в истории СССР, и в истории “России демократической” документа:
“УКАЗ Президента РФ от 19.06.1997 № 627
“ОБ УВЕКОВЕЧЕНИИ ПАМЯТИ ОКУДЖАВЫ Б. Ш.”
Отмечая выдающееся значение творческого наследия Окуджавы Б. Ш. и его особый вклад в отечественную культуру, постановляю:
1. Учредить ежегодную Литературную премию имени Булата Окуджавы, присуждаемую Президентом Российской Федерации.
Руководителю Администрации Президента Российской Федерации в месячный срок представить проект положения о Литературной премии имени Булата Окуджавы.
2. Правительству Российской Федерации установить стипендии имени Булата Окуджавы для студентов Российского государственного литературного института и присуждать их ежегодно.
3. Министерству культуры Российской Федерации и правительству Москвы осуществить разработку на конкурсной основе проектов памятника Окуджаве Б. Ш. и мемориальной доски на доме, где жил поэт.
4. Рекомендовать правительству Москвы:
установить памятник Окуджаве Б. Ш. в районе улицы Арбат;
присвоить имя Окуджавы Б. Ш. одной из улиц или площадей г. Москвы и одной из школ с гуманитарным уклоном в центре г. Москвы.
Президент Российской Федерации Б. ЕЛЬЦИН”
Не хватало только того, чтобы какой-нибудь город в России переименовать в Окуджавск...
Вдова Булата Окуджавы Ольга Арцимович выступала 27.12.2018 года в программе “Совершенно секретно” с известным “шестидесятником” Марком Розовским, выходцем, подобно Булату, из семьи профессиональных революционеров, ставших после революции семьёй профессиональных прокуроров. Марк Семёнович Розовский учился в элитарной московской 170-й школе в одном классе с Радзинским. Известный немецкий социал-демократ Платтен был мужем одной из его тёток. Чистейшей воды “шестидесятник”, единомышленник Булата!
Зная всё это, Ольга Арцимович зачитала Розовскому Указ президента Ельцина об увековечивании памяти дворянина с арбатского двора. Зачитала она этот Указ с вдохновением, горечью и причитаниями, что не до конца он исполнен нынешней властью. Марк Розовский подливал масла в этот костёр жалоб: