К тому же нельзя забывать, что лет через тридцать, ежели родня перестанет платить за твоё пребывание на “холмах вечности”, твои бренные останки могут быть выкопаны и зарыты в общей могиле для бедняков. Как тут не вспомнить, что в Переделкино литературных классиков до сих пор хоронят даром и гарантируют им согласно русским православным обычаям вечный покой. Вот и плывут по воздуху “философские самолёты” обратно в Россию, подальше от Америки с её “холмами вечности”.
***
Мне всегда были понятнее и симпатичнее русскоязычные “шестидесятники”, не менявшие своих фамилий на псевдонимы и честно, без стеснения, излагающие свои заветные, но неуместные для советского общества суждения.
Таким, к примеру, был поэт Давид Маркиш, сын известного еврейского поэта Переца Маркиша, прославившего в своё время террор 1937 года и сложившего свою курчавую голову в последний год сталинской эпохи. Его сын, переселившийся в 80-е годы прошлого века в Израиль, сочинил на “исторической Родине” своеобразный манифест, “надгробное слово” над Россией с её погостами:
Я говорю о нас — сынах Синая,
О нас, чей взгляд иным теплом согрет.
Пусть русский люд ведёт тропа иная,
До их славянских дел нам дела нет.
Мы ели хлеб их, но платили кровью,
Счета сохранны, но не сведены.
Мы отомстим — цветами в изголовье
Их северной страны.
Когда сотрётся лыковая проба,
Когда заглохнет красных криков гул,
Мы станем у берёзового гроба
В почётный Караул.
Р.5. Это уже не “любовь к отеческим гробам”. Это удовлетворение человека, присутствующего на похоронах своих врагов. Но это ещё не всё:
Щербат и сер луны ущербный серп.
Ещё что? Скажем: мреть и мор на море.
Мы дали Вам Христа — себе в ущерб.
Мы дали Маркса вам — себе на горе.
Откровенные по чувствам и мыслям стихи. Но, когда я прочитал это стихотворение, то не понял: они за наш хлеб “платили” чьей “кровью”?.. Может быть, Маркиш имел в виду “красный террор” 1918 года, когда за наш хлеб было заплачено “нашей же кровью”? Или он вспоминает кровь, пролитую на жертвенник продразверстки и коллективизации? Давайте вспомним сцены из поэмы Багрицкого-Дзюбина “Дума про Опанаса”:
В хате ужинает Коган
Житняком и мёдом.
Иосиф Коган — местечковый комиссар, Опанас — гой, украинский крестьянин, которого облагает данью Коган. А если Опанас не подчинится, то:
Усом в мусорную кучу —
Расстрелять и крышка!
Вот какую картину, видимо, держал в уме Маркиш, когда писал: “мы ели хлеб их, но платили кровью”. Коган ест житный хлеб Опанаса, и если что не так — готов заплатить хлеборобу его же кровью. Но это ведь та же “славянская” кровь, до которой ему, Маркишу, “нет дела”. “Мы дали вам Христа”... Ну это уже беспредельная наглость, поскольку такие, как вы, отправили его на Голгофу.
С такой же вызывающей удивление откровенностью, как и стихи Маркиша, написаны воспоминания известного советского актёра Михаила Козакова, отец которого был драматургом, написавшим пьесу “Чекисты”, членом делегации советских писателей, посетивших в 1933 году строительство Беломорканала, и принявшим участие в создании книги об этой лагерно-ОГПушной стройке.
В своих воспоминаниях Михаил Козаков перечисляет всех друзей-“шестидесятников”, но не из литературной, а из актёрской среды, демонстративно подчёркивая их “шестидесятничество” не только “по духу”, но и по крови: “Я принадлежал к довольно распостранённой в художественных кругах России группе населения, — пишет Михаил Козаков. — Как её определить — право, не знаю. Галина Волчек, Игорь Кваша, Ефим Копелян, Зиновий Гердт, Александр Ширвиндт, Марк Розовский, Михаил Ромм, Анатолий Эфрос... Фамилии и примеры позволительно множить вне зависимости от процента еврейской крови, вероисповедания или атеистического направления ума... Я не скрывал, что во мне есть еврейская кровь, как и другие, ненавидел и презирал антисемитизм и антисемитов.
Как и другие из нашего круга, спотыкался на юдофобии любимейших Чехова и Булгакова, гордился успехами Майи Плисецкой, Альфреда Шнитке или Иосифа Бродского...”.
Вот ведь как бывает: “антисемитизм ненавидел и презирал”, а на “юдофобии любимейших Чехова и Булгакова” всего лишь спотыкался! А ведь на “юдофобии” Пушкина, Гоголя и особенно Достоевского можно было так “споткнуться”, что и не поднялся бы...
Как талантливые вроде бы люди запутывались в этой опасной болтовне, красноречиво рассказывает в книге своих воспоминаний “О друзьях и не только о них” известный в прошлом критик Станислав Рассадин:
“Меня пригласили в “Юность” и: — Стасик! Вы не еврей? — слегка огорошила меня Мэри Озерова. — Нет, русский, — робко ответствовал я. — Ой, как хорошо! А то нас и без того здесь много... —
Смех смехом, но вопрос Мэри Лазаревны надолго породил во мне вполне нешуточный комплекс неполноценности. Вплоть до того, что: “Хочу быть евреем!” — шумел я под хмелем, понимал: хочу пройти испытание недоступным мне “пятым пунктом”, ибо подозревал, что если бы не моё, как говорится, кругом русское происхождение, сама судьба моя сложилась бы иначе...”.
Вот так “шестидесятники” Давид Маркиш, еврей по отцу и по матери, Михаил Козаков, полукровка, и Станислав Рассадин, стопроцентный русский, “поделились” со мной своими мыслями по “русско-еврейскому вопросу”. А вскоре к ним примкнул ещё один известный в те годы, а ныне подзабытый литератор Геннадий Красухин, с наивным простодушием вспомнивший о том, что такое либеральная шестидесятническая тусовка:
“Компания, образовавшаяся вокруг тебя и неизменно приезжавшая в Дубулты аккурат перед Новым годом, воодушевляла. Булат пел свои песни. Олег Чухонцев читал стихи, которые смог напечатать только в перестроечное время. Михаил Козаков декламировал запретного Бродского, не отредактированных цензурой Самойлова и Рейна <...> Завораживал своими смешными и трагическими байками бесконечно влюблённый в русскую историю Натан (для друзей — Таник) Эйдельман, Стасик Рассадин делился своими парадоксальными мыслями о драматурге Пушкине. Алик Борин живо воспроизводил эпизоды из зала суда, а писатель врач Юлий Крелин вспоминал много любопытного из богатой медицинской практики, но лучшим рассказчиком безусловно признавали Булата Окуджаву” (Г. Красухин “Портрет счастливого человека”. М. 2012 г.)
Именно о такого рода посиделках “либерально-масонской ложи” пел Окуджава: “Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке”. А о том, как Натан Эйдельман был “бесконечно влюблён в русскую историю”, рассказал в переписке с ним Виктор Петрович Астафьев, к сожалению, не знавший, что отец Натана Эйдельмана, журналист 30-х годов, подписывавшийся под псевдонимом Э. Дельман, так излагал в мае 1935 года на страницах “Литературной газеты” судьбоносный процесс над выдающимся русским поэтом Павлом Васильевым: “Лжёте, Павел Васильев! Нагло клевещете на советскую литературную общественность, которая вышвырнула вас из своих рядов из-за ваших “волчьих” повадок, несовместимых с высоким званием советского писателя. Вам не удастся прикрыть свою уголовную сущность громкими фразами. Вам не удастся скамью подсудимых превратить в пьедестал для монумента самому себе. Вы разоблачены до конца”...
Не об этом ли возмездии писал потомок “комиссаров в пыльных шлемах”: “Поднявший меч на наш союз достоин будет худшей кары”?
Под впечатлением от такого рода посиделок, я, не раз бывавший в Дубултах и видевший, как смягчились в 60-е годы литературные и общественные нравы по сравнению с 30-ми годами, отзывался на эти посиделки вполне лояльными, но отнюдь не либеральными стихами:
Пятнадцать лет тому назад т
ри друга жили здесь беспечно...
Ну что ж — никто не виноват,
что это не продлилось вечно.
Ужель предопределена
навек вся наша доля свыше?
Как развела друзей она —
один в земле, другой в Париже...
А третий вешний воздух ртом
хватает горестно и жадно
и снова думает о том,
что жизнь, как совесть, беспощадна,
что тяга родины-земли,
её укор, её тревога —
затем,
чтоб в мировой пыли
не сгинула твоя дорога!
То, что такого рода “посиделки” добром не кончатся, что рано или поздно проклятый “русско-еврейский вопрос” потребует своего разрешения, было понятно многим моим современникам. Вот что писала об этом идеологическом расколе весьма осторожная в своих мыслях и поступках генеральская дочь и русская поэтесса Лариса Васильева:
“В нашем литературном мире разделённых на правых — славянофилов, и левых — западников лакмусовой бумажкой для определения принадлежности писателя к тому или иному лагерю был еврейский вопрос. Если ты еврей, значит, западник, прогрессивный человек. Если наполовину — тоже. Если ни того, ни другого, то муж или жена евреи дают требе право на вход в левый фланг. Если ни того, ни другого, ни третьего, должен проявить лояльность в еврейском вопросе. Точно так же по еврейскому признаку не слишком принимали в свои группы правого, славянофильского фланга” (Л. Васильева “Дети Кремля”, М. 1997 г.)
***
Одной из душевных болезней “западных шестидесятников” (“штатников”, как называл их и себя Василий Аксёнов) было равнодушие, а скорее даже враждебность по отношению не только к государству, но и к отечеству. Какими бы “пушкинианцами” или поклонниками Александра Сергеевича они ни называли себя, как бы ни клялись в стихах и прозе в любви к поэту, на деле его “любовь к родному пепелищу” была им чужда. Потому-то в последние советские времена, а тем более, в рыночно-демократические они словно по команде свыше разбежались по разным странам Западного мира.
Бегство их, несмотря на “победу демократии” в СССР, на отмену цензуры и “крах тоталитаризма”, на ликвидацию “кровавой гэбни” и прочих “уродств” советского мира, было массовым. Гражданами, подданными или временными жителями американского мира стали Е. Евтушенко, В. Аксёнов, Б. Парамонов, Д. Петров-Шраер, А. Межиров, А. Янов, А. Грушко, С. Довлатов, А. Рыбаков, П. Вегин, Целков, В. Соловьёв, Е. Клепикова, Э. Неизвестный, Н. Коржавин, Ю. Алешковский, М. Юпп, Д. Бобышев, С. Резник, П. Грушко, С. Эткинд, А. Шрагин, Л. Халиф и многие-многие другие любимцы муз. Поневоле вспоминаются опять же стихи Пушкина: “Сколько их? Куда их гонит? Что так жалобно поют?” А на каком языке поют? — на русском...