сштабы и цели репрессий 30-х годов, наши поражения и победы в Великой Отечественной. В конце концов, “мы” и “они” с противоположных позиций оценивали феномен авторитарной власти в СССР. И, конечно же, “мы” и “они” окончательно разошлись по разные стороны баррикад сначала в эпоху XX съезда и “оттепели”, а потом в роковые 1990-е. На протяжении всей жизни нас разделяло отношение к Православию и к многострадальной судьбе в XX веке Русской Церкви. Трещины этого раскола мы нащупывали в нашем Серебряном веке, который страстно обожали “шестидесятники” арбатского разлива и о котором Иоанн Кронштадтский с горечью писал в книге “Путь к Богу”: “Наши светские литераторы при жизни своей сами себя делают богами и по смерти желают своим собратьям по перу дорогих памятников на видных местах... Вот характер наших борзописцев: живя в постоянной прелести самообмана, они прельщаются или стараются прельстить всех и сделать участниками своего самообмана <...> Сеяли суету, суету и пожнут...”
Вспоминаю, как в начале третьего тысячелетия я, издав книгу “Шляхта и мы”, оказался под градом площадной брани со стороны шляхетских националистов, и как охотно к ним присоединилась наша “пятая колонна”! В майском номере варшавского журнала “Новая Польша” за 2005 год было опубликовано коллективное письмо российского Пен-центра, подписанное Вознесенским, Ахмадулиной, Аркановым, Ерофеевым и прочими лидерами либеральной тусовки, в котором перечислялись все преступления России: “катынское злодеяние”, “Варшавское восстание”, “стираемая с лица земли Варшава” — с истерическим воплем: “Какже странно сознавать, что начало этому кошмару практически положил чудовищный пакт Риббентропа-Молотова!”.
Надо было бы знать пен-клубовским подписантам этого письма, что они защищают открыто фашиствовавшую в предвоенное время страну, которая задолго до августа 1939 года вела переговоры с тем же Риббентропом. А до него в Варшаве то и дело гостили министры Третьего рейха Геринг и Франк, множество немецких генералов и дипломатов. Польский министр иностранных дел Ю. Бек ездил на свидание к Гитлеру... Да и сам фюрер после оккупации Польши приказал поставить в Кракове почётный военный караул у гробницы Пилсудского в Вавельском замке, как бы отдавая дань благодарности его профашистской политике и, видимо, вспомнив, что в 1933 году Польша стала первым (после Ватикана) государством, заключившим с Германией договор о ненападении, чем поспособствовала международному признанию фашистского режима.
Нынешние поляки до хрипоты рвут глотки, осуждая сталинское государство за соглашение с Гитлером в августе 1939 года. Но вспомним, что до этого каждый кусок Европы, проглоченный фашизмом, Польша приветствовала с восторгом: оккупацию Рейнской области, аншлюс Австрии, вторжение Италии в Абиссинию, итало-германскую поддержку фалангистов Франко в Испании. Гитлеровскую Германию исключают из Лиги Наций — Польша тут же услужливо предлагает фашистам представлять их интересы в этой предшественнице ООН. А когда произошла мюнхенская драма и Гитлер с согласия Англии и Франции отхватил у Чехословакии Судеты, Польша решила, что за заслуги перед Германией ей тоже положена часть добычи — и отрезала у чехов Тешинскую область.
Из двадцати четырёх российских подписантов письма, опубликованного в “Новой Польше”, более половины — это советские евреи, глаза которых затуманились от ненависти к советскому государству. Ну хоть бы вспомнили, по какой довоенной Польше 1939 года, разорванной “чудовищным пактом Риббентропа-Молотова”, они проливают слёзы. Я тогда посоветовал бы им прочитать отрывок из воспоминаний гражданина Польши, поляка по матери Андрея Нечаева, ныне живущего в Щецине:
“В конце 30-х годов Польша начала склоняться к фашизму — “Фаланга”, ОНР (национально-радикальный лагерь), увлечение Гитлером... У меня в университете был друг-поляк, который бегал на кинохронику в кинотеатр и с удовольствием смотрел гитлеровские парады. Молодёжь из ОНР в дни антиеврейских акций кричала: “Еврей — бешеная собака, которую надо убить!”
Ещё на первом курсе я стал свидетелем ужасающих сцен. В ноябре я пережил в университете антиеврейские дни. Представьте себе такую сценку: из двухсот студентов на медицинском факультете пятеро были евреями. Аудитория заполнена не только студентами, но и уличной шпаной. Почти все орут: “Убей еврея!” Профессор заявляет, что в таких условиях он не может читать лекцию, и уходит. Евреи спасаются бегством, перепрыгивают через балюстрады. Кое-кто из них был сильно избит.
Меня это повергло в шок...
Вскоре в университете ввели гетто — выделенные места для евреев в аудиториях, а затем питегиз пиНиз (запрет евреям поступать в высшие учебные заведения). Евреев вообще не принимали на медицинские факультеты” (Новая Польша, №11, 2004).
Ни в какие времена, даже самые трудные для советских евреев — ни в тридцатые, ни в сороковые годы, ни в эпоху “борьбы с космополитами” — такое в России и СССР представить было невозможно.
Это было подражанием гитлеровским “хрустальным ночам”, но лишь с одной особенностью: в Польше тех времён преследовало и загоняло евреев в угол не столько государство, сколько само общество, население, “соседи”, если вспомнить трагедию местечка Едвабне, в котором осенью 1939 года местные поляки сожгли живьём в громадном бревенчатом сарае около полутора тысяч своих соседей — местных евреев. Государственную практику легко прекратить, общественные нравы искоренить или исправить чрезвычайно трудно, почти невозможно, чего наши “шестидесятники” от Высоцкого до Евтушенко не понимали.
***
Поучительно и даже интересно сравнить образы женщин-матерей у поэтов и прозаиков, выросших на Арбате или в Доме на набережной, с материнскими образами из книг многих моих друзей — выходцев из простонародья.
***
У Анатолия Передреева старенькая мать, крестьянка, родившая семерых детей, трое из которых не вернулись с войны, а четвёртый вернулся без ног, молится на ночь, вспоминая их всех:
Уляжется ночь у порога,
Уставится в окна луна.
И вот перед образом
Бога Она остаётся одна.
Туманный квадратик иконы,
Бумажного венчика тлен.
И долго роняет поклоны
Она, не вставая с колен.
И пламя лампадки колышет,
Колеблет листочек огня.
Ночной её вздох — не услышит
Никто его, кроме меня!
Лишь сердце моё шевельнётся,
Сожмётся во мраке больней...
Никто никогда не вернётся
С кровавых и мёртвых полей!
Не будет великого чуда,
Никто не услышит молитв...
Но сплю я спокойно, покуда
Она надо мною стоит.
1961
Ни у кого из “солистов” Политехнического или Лужников нет ни стихов, ни воспоминаний такой веры, такого чувства. Есть трогательное стихотворенье у Булата Окуджавы, но это стихи не о молящейся матери, а о революционерке, похожей на девушку из рассказа Алексея Толстого “Гадюка”, или на женский образ из некогда знаменитой светловской “Каховки” — “...и девушка наша в солдатской шинели // горящей Каховкой идёт”... У Окуджавы причастность героини к главному делу её жизни — революционной борьбе — обозначена талантливо и точно: “.но привычно пальцы тонкие // прикоснулись к кобуре”. Юная мать нашего героя — это “комиссарша в пыльном шлеме”, по убеждениям — родная сестра Розалии Землячки, Ларисы Рейснер и прочих фурий революции. Так уж стихийно получилось, что мои друзья по литературе и искусству, которых я уважал и ценил, почти все, за исключением Вадима Кожинова, были крестьянского происхождения. Николай Тряпкин — из подмосковной деревни Лотошино, Валентин Сорокин — из челябинского села Ивашла, Виктор Боков — из подмосковной деревни Язвицы, Юрий Кузнецов — из станицы Уманьской Краснодарского края, Анатолий Передреев — из поволжского села Старый Сокур, Николай Рубцов — из вологодской Николы, Фёдор Сухов — из нижегородского Красного Осёлка, Иван Переверзин — из якутского посёлка Жатай, Василий Белов — из вологодской Тимонихи, Валентин Распутин — из приангарской Аталанки, Василий Шукшин — из алтайского села Сростки, Виктор Астафьев — из красноярского села Овсянка, Вячеслав Клыков — из курской деревни Мармыжи, Владимир Солоухин — из владимирского села Алепино, Фёдор Абрамов — из пинежской Верколы. Все значительные вологодские поэты — Сергей Викулов, Александр Романов, Виктор Коротаев, Ольга Фокина, Сергей Орлов — вышли из своей деревни или села сначала в Вологду, а потом в Россию. А каково было происхождение “детей XX съезда? Оба деда у Евгения Евтушенко по отцу и по матери были из революционной интеллигенции. О деде Рудольфе Гангнусе Евтушенко писал: “Рудольф Вильгельмович прекрасно говорил по-русски, по-немецки, по-латышски, но, конечно же, был немцем”, он работал учителем в московских школах и писал учебники по математике. В 1938 году был арестован по 58-й статье, но вскоре был освобождён и умер своей смертью. А дед по матери, Ермолай Евтушенко, — из рода польских шляхтичей, после Первой мировой войны сделал выдающуюся военную карьеру: дослужился до заместителя начальника всей артиллерии нашей страны, но сложил свою голову в 1938 году как участник военного заговора. Иногда он, встречаясь с внуком Евгением, пел ему свои любимые революционные песни: “По диким степям Забайкалья.”, “Дубинушку”, “Варшавянку”.
Я сам, работая над этой книгой, не ожидал, сколько талантливых детей русской деревни мне придётся вспомнить, чтобы осознать правдивую картину жизни нашей литературы во второй половине XX и в начале XXI веков. Все они честно отслужили в армии положенное время срочной службы (Анатолий Передреев, Василий Белов, Владимир Крупин, Сергей Поликарпов) или на флоте (Николай Рубцов, Василий Шукшин). В суворовских училищах отучились Олег Михайлов и Анатолий Ланщиков, в Нахимовском был спасён от участи беспризорника военных лет Анатолий Штыров, ставший впоследствии знаменитым командиром подводной лодки, а потом — контр-адмиралом, поэтом и прозаиком. А что же “дети XX съезда”? Насколько мне известно, никто из них — ни Василий Аксёнов, ни Евгений Евтушенко, ни Роберт Рождественский, ни Андрей Вознесенский, ни Иосиф Бродский, ни Виктор Ерофеев, ни Александр Галич, ни многие другие — не попробовал солдатской каши и не узнал, что такое военная присяга. “Шестидесятник” Роберт Рождественский, носивший фамилию отчима, офицера советской армии, на самом деле бывший сыном сотрудника НКВД, поляка по происхождению Петкевича, был назван Робертом в честь одного из самых жестоких партийных руководителей 30-х годов, латыша Роберта Эйхе.