<...> Скорее всего, там, в той жизни они уже давно встретились. В который раз”.
Прочитал я все эти откровения и подумал: а не сужаю ли я понятие “шестидесятники” до детей “оттепели”, до “детей XX съезда КПСС”? А может быть, наше “шестидесятничество” было лишь частью “мирового шестидесятничества”, куда входили со своими противоестественными страстями и американские битники с лесбиянками, и французские студенты, совершавшие в 60-е годы антидеголлевскую и сексуальную революцию одновременно?
Но забавно то, что, если с нашей, стороны послом этой революции и главным “шестидесятником” был не образцовый мужчина Евтушенко, не брутальный Василий Аксёнов и не сентиментальный Булат Окуджава, а “обращённый” после первого же посещения Америки в религию битников неофит Андрей Вознесенский. После преклонения перед образом жизни американской битнической общины он разыскал в Европе не менее фанатичную ауру, поклонявшуюся фигуре сценариста и режиссёра Пьера Паоло Пазолини, и послал ему для налаживания метафизической связи стихотворный пароль, понятный лишь для посвящённых: “Пазолини вёл на лежбище по Евангелию и Лесбосу”! Не зря же Пьер Паоло Пазолини, задумав съёмку фильма “Евангелие от Матфея”, хотел сначала на роль Иисуса Христа пригласить Евгения Евтушенко, но потом предложил её какому-то молодому испанцу, непрофессиональному актёру, наделив, однако, образ Спасителя некоторыми своими чувственными пристрастиями! Фильм имел колоссальный успех в Италии, получив две премии Венецианского фестиваля, премию национального совета кинокритиков США и множество других наград, что свидетельствовало лишь об одном: Европа начинает обменивать свои вечные ценности на сексуальные побрякушки, свою средневековую аскезу на изощрённое, самоубийственное суперрастление XX века. Не случайно же не так давно датский парламент запретил совокупления людей с животными лишь потому, что оно совершается без согласия животных, поскольку последние не могут говорить, а лишь мычат, лают и т. д.
В 1964 году Вознесенский не без протекции со стороны Аллена Гинзберга был приглашён на шабаш международной нечистой силы, прилетевшей в Лондон на элитарный вечер памяти Элиота в лондонском Альберт-холле. Под пером Вознесенского этот поэтический шабаш, на котором, видимо, был Воланд со товарищи, выглядел на зависть нашим “шестидесятникам” как событие мирового значения:
“Обожали, переполняли, ломились, аплодировали, освистывали, балдели, рыдали, пестрели, молились, раздевались, швырялись, мяукали, кайфовали, кололись, надирались, отдавались, затихали, благоухали. Смердели, лорнировали, блевали, шокировались, не секли, не фурыкали, не волокли, не контачили, не врубались, трубили, кускусничали, акулевали, клялись, грозили, оборжали, вышвыривали, не дышали, стонали, революционизировались, скандировали: “Ом, ом, оом, ооммм...”; “Овации расшатывали Альберт-холл”; “...съехались вожди демократической вольницы поэзии. Прилетел Аллен Гинзберг со своей вольницей. С нечёсаной чёрной гривой и бородой по битническому стилю тех лет <...> уличный лексикон был эпатажем буржуа <это была волна против войны во Вьетнаме>. Он боготворил Маяковского <...>”
Эти сочные глаголы “кололись”, “надирались”, “отдавались” свидетельствовали о единой природе советских, американских, европейских и прочих “шестидесятников”. Неутомимый Аллен Гинзберг, дитя еврея и негритянки, приехал в Лондон без сопровождения Питера Орловски, но не унывал: рядом оказался Вознесенский, с которым они сдружились ещё в 1963-м и продолжали встречаться во всех уголках земного шара. Евтушенко, ревниво следивший за успехами и всякого рода подвигами Вознесенского, в книге “Талант есть чудо не случайное” (М.: Советский писатель, 1980) с одобрением заметил, что “в Австралии было совершено нападение на Андрея Вознесенского, которого по-братски защитили американские поэты Ферлингетти и Гинзберг”.
Оказывается, Андрея Вознесенского эта парочка сопровождала в его рискованных поездках по всему миру и оберегала “по-братски”.
И. Вирабов в книге “Андрей Вознесенский” (М.: Молодая гвардия, серия ЖЗЛ, 2015) пишет:
“Ходили в друзьях у Аллена и русские поэты — и Евтушенко, и Соснора. В завещании Гинзберг специально выделил Вознесенского. Адвокат после смерти главного битника передал Андрею Андреевичу очки Аллена с розовыми стёклышками” (с. 194). “В воспоминаниях Андрея Андреевича изрядное число страниц отводится Аллену — и неспроста” (там же. С. 195).
“Вместе с Вознесенским Гинзберг выступал по всему миру. Помимо американских городов, в Мельбурне, Париже, Берлине, Сиднее, Риме, Амстердаме; А. В. называл А. Гинзберга “брат мой певчий” (И. Вирабов. С. 197). “Когда меня уж очень дома прижали, — пишет А. В., — он пошёл пикетировать советскую миссию ООН в Нью-Йорке с плакатом: “Дайте выездную визу Вознесенскому”.
А вот чрезвычайно важное свидетельство об отношениях двух поэтов:
“Однажды Гинзберг рассказал в “Пари ревю” о том, как в первые дни знакомства накормил Вознесенского неким аналогом ЛСД. Тот не подозревал, чем дело обернётся: “молодой был, всё хотел познать. Вдруг откроется нечто?” Открылось, что без помощи врачей не обойтись... Вознесенский, как вспомнит про это, так вздрогнет: “Двое суток я находился в состоянии “хай”, но воспроизвести видения оказалось невозможным. Вывел меня из этого состояния лишь поэтический вечер” (там же. С. 198).
Конечно, все шабаши такого рода не могли не подействовать на впечатлительную душу нашего плейбоя и не могли не отразиться на его творчестве, попавшем под влияние таких “титанов”, как Аллен Гинзберг и Паоло Пазолини. А тут ещё в атмосферу “оттепели” ворвались порывы ветерка из Серебряного века, и Вознесенский разоткровенничался:
Не Анна, Дон Жуан, твоя богиня,
на Командоре поженись!
Влеченье через женщину к мужчине —
Дон Жуанизм.
Любил ли Белый Любу Менделееву —
он Блока в её образе любил.
Можно только представить себе радость поэтов “нетрадиционной ориентации” — Михаила Кузмина и героя ахматовской “Поэмы без героя” Всеволода Князева, если бы они дожили до появления в мире поэзии Вознесенского, воспевшего их традиции! Да и Марина Цветаева, конечно, поприветствовала бы понимание Вознесенским глубины современного феминизма:
Я тебя, сестричка, полюбила в хмеле,
мы с тобой прозрели в ледяной купели.
Давай жить нарядно, поступим в институт.
Фабричные фискалки от зависти помрут.
Побывав в 1961 году в США и став своим человеком в “республике битников”, увидев, какой бешеный культ создаётся вокруг имён Аллена Гинзберга, Питера Орловски, Ферлингетти и других идолов американской молодёжи, Вознесенский, возвратясь на родину, нащупал связи “шестидесятничества” с плеядой обезбоженного Серебряного века: “Тайные мои Цветаевы”, “невыплаканные Ахматовы”, “Кузмин Михаил — чародей Петербурга”, “Люб мне Маяковский — командор, гневная Цветаева-медуза, мускусный Кузмин и молодой Заболоцкий — гинеколог музы”. При этом Вознесенский, конечно, не мог не знать о том, что Ахматова исповедовала истину — “поэтам — вообще не пристали грехи”, что Цветаева была наложницей у поэтессы Софьи Парнок и воспела эту страсть в стихах о “подруге”, что о Михаиле Кузмине (“чародее Петербурга”, по Вознесенскому) “прощавшая поэтам” грехи Анна Ахматова в “Поэме без героя” вспоминала с ужасом и смущением: “Перед ним самый смрадный грешник — воплощённая благодать”. В 1918 году М. Кузмин издал книгу своих стихотворений “Занавешенные картинки” с иллюстрациями некоего Милашевского. И стихи, и картинки этой книги были образцами вульгарной порнографии, которая в послевоенное время появлялась на заборах моей Калуги.
Но этого мало. Восторженно-косноязычные похвалы кумирам Серебряного века у Вознесенского подкреплялись развязными поношениями христианских символов: “Чайка — плавки Бога”, “И Христос небес касался лёгкий, как дуга троллейбуса”, “Крест на решётке — на жизни крест” (о монашеской судьбе), “Человека создал соблазн”, “Я святою водою залил радиатор”, “Нам, как аппендицит, поудалили стыд”, “Реабилитирую понятье греха”... Я уж не говорю о хулиганских плевках поэта в адрес выдающихся творцов русской культуры: “Слушая Чайковского мотивы, натягивайте на уши презервативы” и т. д.
А в поэме “Андрей Палисадов” духовное “дитя Маяковского” дошло до предела в изысканных кощунствах над святынями Православия:
Это было в марте, в вербном шевелении.
“Милый, окрести меня, совершеннолетнюю!
Я разделась в церкви — на пари последнее.
Окрести язычницу совершеннолетнюю.
Я была раскольницей, пьянью, балериной.
Узнаёшь ли школьницу, что тебя любила?
Глаза — благовещенские, жёлтые, янтарные.
Первая из женщин я вошла в алтарную”.
По сравнению с этой изощрённой словесностью бесноватые пляски “Пусси райт” кажутся детским лепетом, или, по крайней мере, мелким хулиганством, за которое наши плясуньи получили, как мне помнится, какие-то сроки лагерной жизни, в то время как Вознесенский получил за своё эффектное посрамление церковной жизни Государственную премию.
“Душа — совмещённый санузел” — вот чем восхищался поэт, известный всему западному миру, получавший в десятках академий Европы и Америки дипломы о почётном членстве. А в это же время мало кому известный, полунищий, бездомный Николай Рубцов трогательно и застенчиво разговаривал со своей душой, как с даром, полученным свыше:
До конца,
До тихого креста
Пусть душа останется чиста.
Перед этой жёлтой захолустной
Стороной берёзовой моей,
Перед жнивой пасмурной и грустной
В дни осенних горестных дождей,
Перед этим строгим сельсоветом,
Перед этим стадом у моста,
Перед всем старинным белым светом
Я клянусь: душа моя чиста.
Пусть она останется чиста
До конца,
До смертного креста.