“Моя автобиография, напечатанная в западногерманском “Штерне” и во французском “Экспрессе”, вызвала всплеск новой надежды левых сил в Европе после депрессии, вдавленной в души гусеницами наших танков в Будапеште 1956 года”. Ни об американском издании “Автобиографии.”, ни о предисловии Даллеса он, всегда хвастливо гордившийся своими знакомствами со знаменитыми людьми (Никсон, Роберт Кеннеди, Сикейрос, Клинтон, Пикассо и т. д.), не промолвил ни слова. Забыл? Едва ли. Скорее всего, он поступил согласно русской пословице: “Почуяла кошка, чьё мясо съела”.
И таких восторженных ценителей поэтического слова, как Даллес, в сложной жизни Евгения Александровича больше не было. Бывший директор ЦРУ не пожалел для него ни пафоса, ни лести: “Русский поэт Евгений Евтушенко обладает мужеством произнести беспощадный приговор советскому коммунизму”. Похвалы и комплименты Даллеса, сформулированные им в 1963 году, столь глубоко и красноречиво продуманы, что диву даёшься:
“Восстание интеллектуалов, поддержанное многотысячными толпами народа, собравшимися, чтобы послушать, как Евтушенко читает свои стихи, <...> — наиболее опасное для советского режима восстание”... “Вооружённые войска и массовое кровопролитие — бесполезные инструменты против поэтов и артистов”... “Бескровное восстание интеллектуалов в перспективе станет более опасным для коммунистической власти, нежели восстание крестьян в коллективизацию или борцов за свободу Венгрии”...
Как в воду глядел!
Ну, как тут не отдать должное бывшему директору ЦРУ, его пророчествам, его хищному англосаксонскому уму! В 1963 году он предвидел не просто истинную судьбу деятелей, подобных Евтушенко, но и разгул на карте мира всех “цветных революций” конца XX — начала XXI века, начиная от нашей “перестройки” и заканчивая событиями на сегодняшней Украине, в лукашенковской Белоруссии и даже в патриархально-племенной Киргизии. Поистине он, вместе со Збигневым Бжезинским и Фукуямой, могут считаться злыми гениями, играющими азартные партии на шахматной доске мировой истории. Вот как понимал приход к власти Xрущёва выдающийся русофоб и антисоветчик Збигнев Бжезинский в книге “Большой провал”:
“Последствия того, что в Кремле оказался генеральный секретарьревизионист, были огромными. Это должно было привести не только к вспышке более резкой и страстной полемики почти всех аспектов советской жизни. Это так же не могло не оживлять и не усиливать куда более решительный в своих устремлениях восточно-европейский ревизионизм, в то же время лишая Кремль идеологического амвона, с которого можно было бы предать анафеме еретиков”.
***
Евгений Евтушенко на всех крутых поворотах своей авантюрной судьбы с назойливым пафосом и актёрской наивностью сообщал всему миру о том, что он побывал в 94-х странах, что стихи его перевели на 72 языка, что после поэмы “Бабий Яр” он стал любимцем мирового еврейства, которое выдвигает его на Нобелевскую премию, что он стал академиком многих десятков академий земного шара, что был четырежды женат и т. д, и т. п Нечто похожее
было в нашей поэзии после Октябрьской революции, но гораздо в меньших масштабах.
Помнится, как в 1920-е годы Есенин с Маяковским каждый написали стихотворение, обращённое к А. С. Пушкину, стоящему на Тверской площади. В эту же эпоху Блок произнёс знаменитую речь о Пушкине и написал стихотворное завещание “Имя Пушкинского Дома”. А Марина Цветаева в эссе “Мой Пушкин” и Анна Ахматова в стихах объяснились поэту в любви. Одним словом, все знаменитые поэты Серебряного века искали в трудное послереволюционное время поддержки и понимания у “солнца русской поэзии”. Но обращаться только к одному Пушкину? Для Евтушенко этого показалось мало. И он с неподражаемой фамильярностью провозгласил своё кредо: “Дай, Пушкин, мне свою певучесть, свою раскованную речь! Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд! Дай, Некрасов, уняв мою резвость, боль иссечённой музы твоей! О, дай мне, Блок, туманность вещую! Дай, Пастернак, “смещенье дней, смещенье веток!” Есенин, дай на счастье нежность мне к берёзкам и лугам, к зверью и людям! Дай, Маяковский, мне глыбастость, буйство, бас!..” Слава Богу, перечислил всех...
Ну, что было делать с такого рода амикошонской откровенностью? Разве что руками развести и вспомнить, что его грандиозные эпопеи “Казанский университет” и “Братская ГЭС” по объёму чуть ли не превосходят пушкинский роман в стихах и некрасовскую поэму “Кому на Руси жить хорошо”. Однако, обуреваемый всяческими грандиозными замыслами, наш рекордсмен умел вершить и благие дела. Однажды, прочитав в юности антологию русской поэзии Ежова и Шамурина, он возмечтал создать шедевр подобного рода, после чего у нас появилась его антология “Строфы века” объёмом в тысячу страниц, затмившая ежовошамуринскую и по толщине, и по количеству поэтических имён. В этой гигантской книге были опубликованы стихотворные подборки тысячи с лишним поэтов, каждая подборка была снабжена и осмыслена предисловием составителя. Вес этого фолианта достигал нескольких килограммов, что свидетельствовало: русская поэзия ХХ века является самой увесистой поэзией мира. Словом, мировой рекорд был установлен во всех смыслах, труды составителя по изданию этого шедевра были неимоверными: “Я начал работать над этой антологией, — сообщил нам тяжелоатлет, — ещё во времена холодной войны”. И его великодушию при отборе стихов не было равных: “Составитель, — писал он о себе, — включил в эту антологию стихи некоторых поэтов, глубоко чуждых ему самому по гражданской нравственности (?), и даже своих ярых “литературных врагов”. Его историческая объективность была по тем временам небывалой: “Я всегда хотел, чтобы эта антология была похожа на дом Волошина в Крыму, где во время гражданской войны находили братский приют “и красный вождь, и белый офицер”. Его уверенность в том, что он, издавая “Строфы века”, вершит великое миротворческое дело, была по-своему даже трогательной, а рассказ о том, как Марина Влади перевозила через границу “чемодан поэзии” ради того, чтобы первое издание “Антологии” появилось на свет в американском издательстве “Дабльдэй”, ставит эту конспиративную “операцию” рядом с историей издания на Западе “Доктора Живаго”, появившегося на белый свет благодаря стараниям ЦРУ.
“Почему мой чемодан с рукописью антологии я дал именно Марине Влади? После процесса над писателями Синявским и Даниэлем, когда за романы, стихи, статьи и речи диссидентов начали бросать в лагеря и психушки, таможенники беспощадно конфисковывали все рукописи в багаже, идущем за границу. Но Марина Влади была близка к французским коммунистам, впоследствии даже стала членом их ЦК, и её чемоданов обычно не открывали. Поэтому я и попросил именно её нелегально перебросить сразу примерно 250 русских, поэтов в Париж. В чемодане было 15 килограммов поэзии.
Под облупленной крышкой моего чемодана, переданного Марине, в первый раз оказались вместе символисты, акмеисты, футуристы, ничевоки, пролеткультовцы; белогвардейцы, красные комиссары; аристократы и их бывшие крепостные; революционные и контрреволюционные террористы; элегантные строители башни из слоновой кости, пахнущие духами “Коти”, и пахнущие луком и водкой разрушители этой башни при помощи двух, основных инструментов — серпа и молота; эмигранты четырёх волн, оказавшиеся за границей поневоле, и те, кто никогда даже краешком глаза не видел ни одну другую страну; западники и славянофилы; знаменитости и те, кто не напечатал в жизни ни строчки; жертвы лагерей и жертвы страха оказаться в этих лагерях; лауреаты Сталинских, Ленинских и Нобелевских; некоторые — увы! — талантливые реакционеры с шовинистским душком и некоторые — увы! — гораздо менее талантливые прогрессисты; революционные романтики и отчаявшиеся диссиденты; представители так называемой эстрадной поэзии и представители так называемой тихой поэзии; затянутые в чопорные сюртуки формы классицисты и сардонические неоавангардисты в грязных продранных джинсах; смертельные литературные враги в прошлом и смертельные литературные враги в настоящем. Вот каким разным было шумное, спорящее, воюющее друг с другом иногда даже после смерти население чемодана с рукописью антологии русской поэзии. А помог Марине Влади дотащить этот чемодан до таможни аэропорта “Шереметьево” не кто иной, как актёр Театра на Таганке, поэт-мятежник с гитарой, муж Влади и один из будущих авторов этой антологии — Владимир Высоцкий”.
Сказано вроде бы страстно и убедительно, и “всё же, всё же, всё же”, впадая во вдохновенное краснобайство, Евтушенко умалчивает о том, что многих, враждебных ему по мировоззрению поэтов, он не включил в свою “великодушную антологию”, а над некоторыми стихами поработал, как настоящий и беспощадный цензор, а в своих предисловиях к стихотворным подборкам не раз наклеивал унизительные и несправедливые ярлыки на имена поэтов, неугодных или враждебных ему. Своя рука, как говорит пословица, владыка.
Одним из самых значительных литераторов начала ХХ века, вышедших, подобно Есенину, из крестьянства, был Пимен Карпов. Его первую поэтическую книгу “Говор зорь” одобрил Лев Толстой, Александр Блок, прочитав роман Карпова “Пламень”, отозвался выше некуда: “Из “Пламени” нам придётся — рады мы или не рады — кое-что запомнить о России <...> Плохая аллегория и “святая правда”. Сергей Есенин высоко ценил его как поэта.
Но когда в 1921 году руководством к действию для ЧК стало письмо Ленина о борьбе с религией, когда в Европу был отправлен “философский пароход”, когда в 1922 году для борьбы с русским свободомыслием был создан цензурный комитет, когда в 1923 году состоялся общественный суд под четырьмя поэтами-выходцами из крестьянства — Сергеем Есениным, Алексеем Ганиным, Сергеем Клычковым и Петром Орешиным, — суд спровоцированный, как и многие судебные дела той эпохи, “на почве антисемитизма”, вот тогда Пимен Карпов, увидевший, куда завела революция русское простонародье, излил свои чувства, написав в письме своему другу К. А. Рудневу: