Именно тогда я нашел свое место в Париже. Это был Зеркальный коридор в Музее человека – лучшем, возможно, музее из всех, в которых я бывал когда-либо. Там есть несколько залов, посвященных культуре индейцев, и потом этот коридор, который ведет – уже не помню куда. Неважно, куда он ведет. Тут сам коридор важнее, потому что в нем абсолютно достоверно ощущение полета. Или, возможно, хождения по небесам. Пол, потолок, стены коридора – все это сделано из зеркал. Пространство, бесконечно отражаясь в зеркалах, и в отражениях зеркал в зеркалах, и в отражениях отражений, в конце концов исчезает. Вокруг (везде вокруг, справа, слева, под ногами и над головой) – бесконечность. Немногочисленные лампочки подсветки, бесконечное число раз отражаясь в зеркалах, кажутся россыпями звезд. И только сила земного тяготения, которую чувствуют идущие ноги, не дает перепутать верх с низом. И на протяжении всего этого упоительного парения тебя сопровождает волшебный, совершенно невесомый, как дыхание, которым он рожден, звук флейты… Я несколько раз пролетал в Зеркальном коридоре и каждый раз хотел повторения этого волшебного ощущения… Да-а…
Но хватит о том Париже! Он принадлежал другой женщине, и я не буду его больше вспоминать, хотя бы для того, чтобы не ранить другую, любящую меня душу…
Возможно, усталость, накопившаяся за время пребывания в Сен-Мало, давала себя знать. Однако следовало держать в узде свои чувства. На примере отца я знал, что прошлое, хотя бы и чужое прошлое, может, как крыса, изглодать и испортить все впечатление от настоящего. Поезд уже остановился. Впереди, в освещенном пространстве у локомотива, я различаю силуэт Элен. Милая Элен… Сколько раз я отправлял это почтой: «Chere Helene!»51. Но ведь я правда люблю ее. Мы обнимаемся и целуемся, и я вдруг улавливаю от нее хоть и слабый, но бесконечно родной запах моей бабушки. Да, бабушки, ошибки быть не может. Я стою как дурак, и меня рвет на куски от всех этих нахлынувших воспоминаний, от того, что мы снова в Париже, от запаха… Ну-ну, соберись, «удивительный путешественник»! Все впереди. И этот новый Париж, он будет, конечно, другим, отличным от тех Парижей, и моя задача – провести любимую по этому городу, не оборачиваясь назад, чтобы он был и продолжался только праздником настоящего.
Итак, вперед. Первый день или хотя бы первые часы это будет Париж Элен. Ведь мы собираемся, насколько я понимаю, нырнуть в ее мир? Ну да, она говорит, что жить мы будем у нее на квартире. В той ее квартире, где сама она не живет, но живет кто-то, кто не доставит нам никаких хлопот. Прекрасно. Тем более что выбирать не приходится. Мы подхватываем вещи и вслед за Элен спускаемся на четвертый этаж подземного паркинга. В голливудских фильмах в таких подземельях всегда происходят перестрелки между героями. Но здесь тихо. Она разыскивает свою машину. Это старый-престарый, видавший всякие виды «Форд», основательно пропахший собакой. Кажется, даже не одной. Но он трогается. И выезжает наверх. Наконец-то мы в городе!
Мимо пролетает столь хорошо знакомая по прошлому Парижу башня Монпарнас. Ловлю себя на том, что обещал не вспоминать прошлое. Но если Париж отца я выбросил из головы сравнительно легко, то мой остался при мне, пустил какие-то корешки в памяти, стал частью меня. И ничего с этим не поделаешь, можно лишь добавлять новые впечатления к старым, пересиливать ими старые. Вот эта ночь и есть первое впечатление. И оно – как я теперь знаю – не забудется. Париж Элен должен был быть волшебным. И он оказался именно таким. На авеню генерала Леклерка мы оставили машину перед большими воротами и потащили свои чемоданы к ним. Вокруг был нормальный современный респектабельный город с зарешеченными витринами магазинов и кое-где еще светящимися brasseries52 на углах улиц. Но ничего не предвещало. Элен нажала несколько цифр кода и мы вошли…. За стеной современного города скрывался… сад. Как потом выяснилось, даже с кустиками дикой земляники, пробивающейся меж камней. Запах цветущего жасмина окатил нас. Справа был дом – добротный двухэтажный дом конца позапрошлого (теперь уже) века. Но он был реален. Прошла кошка. Да, сюда, направо, последняя дверь… Замок заедает, так что вам придется немножко привыкнуть… Из прихожей мы попадаем в просторный зал, по углам которого прячутся в темноте разные вещи: зеркала, детская лошадка начала ХХ века, индийский слоник в попоне из треугольных зеркалец – и во всю стену стоит библиотека как-то странно опеленутых временем книг. Книг из библиотеки вечности. Их не трогают, не перемещают, не дай бог, не выбрасывают; они занесены в инвентарные списки и расположились здесь навсегда. И вообще, от квартиры веет основательностью ее уюта; такие дома я видел в старом Тбилиси, и там так же старые, отслужившие свое вещи накапливались, наслаивались на другие старые вещи, чтобы со временем создать неповторимый букет. Неважно, что это будет, – духи, вино или память: попробуйте тронуть здесь что-нибудь – и все разрушится.
– Вот, это моя квартира, – объявила Элен. – Вы будете жить здесь. Я здесь не живу, я живу там, с Арманом. А здесь – только Николя. И один раз в неделю приходит женщина, которая дает уроки дикции…
Зажегся свет, возникла кухня: плита, стол под абажуром, две скамейки, стул, похожий на трон, – по-видимому, привилегия этого самого Николя, – который вскоре объявился и сам, слегка заспанный, похожий на Костю Райкина, в туфлях с загнутыми носами, как у старика Хоттабыча.
– Здравствуйте, – сказал он по-русски, – хотите кофе?
Он попытался заварить кофе, но у чайника оторвалась ручка, и мы кипятили воду в кастрюльке; вообще все здесь было испытанное жизнью, поношенное, настоящее, никакого «тефаля», никаких картинок из глянцевых журналов о том, как якобы живут они и как якобы должны жить мы.
– Ну вот, – сказала Элен, когда кофе был наконец готов и мы расселись за столом. – У нас в Париже три дня. Один день вы просто отдохнете. Потом у нас есть визит в «Verdier» – Жерар хочет знать ваши впечатления о Сен-Мало – и маленькое интервью с «Фигаро». А потом мы поедем ко мне. Я познакомлю вас с Арманом. Если хотите, мы пойдем в этот парк, где я гуляю с собаками. Там был песчаный карьер… И вдруг в муниципалитет пришел человек и сказал: а хотите, я сделаю на этом месте парк? С лягушками, с жабами, с птицами? Абсолютно нетронутый уголок живой природы? И они согласились. И он сделал. Абсолютно сумашечий человек! Это лучшее место в Париже. А потом мы поедем в Тюлль, там нас ждет владелец книжного магазина Пьер Ландри – ну, вы еще узнаете Пьера – это тоже абсолютно сумашечий человек! Он распродал в этом Тюлле треть тиража книги и просит еще. Туда тоже спустятся с гор люди, философы, которые ушли туда в 1968-м и до сих пор живут там коммуной… Потом Лаграсс – там «Verdier» открывает книжный магазин, и Боб очень хочет, чтобы открытие совпало с представлением вашей книги. Нас встретит Иван Миньо – о, это необыкновенный человек! Он перевел для «Verdier» всего Хармса и теперь будет переводить Хлебникова…
– Но ведь Хармса невозможно перевести.
– Понимаете, это было невозможно. Это никому не удавалось. Но Иван, он тоже сумашечий человек. И чтобы лучше понять язык, звук Хармса, мы вдвоем ходили по лесу и орали. Целые куски… И это удалось… Поймать музыку…
Часы на стене показали три. Над головами у нас был высокий застекленный потолок, сквозь который, мерещилось, проглядывали зеленоватые звезды. На столе – арбуз, куча продуктов и бутылка вина… Но мы так устали, что хватило и кофе, сваренного Николя. Потом по винтовой лестнице нас провели во второй этаж в небольшую, тоже заставленную какими-то старинными вещами комнату, где мы смогли наконец распаковать свои вещи, открыть окно и погрузиться в сон, волшебный сон эльфов, в котором живут гномы-архитекторы природных ландшафтов, горные философы и Иван Миньо, который, перекликаясь с Элен, как две кукушки, высекает в лесной тишине фразы Хармса…
Мы проснулись в великолепной свежей тишине сада. Вставать не хотелось. Я поразглядывал полки с книгами, из которых половина была на русском. В ванной дверь не закрывалась на замок и была сделана просто из досок, а лампочка была ввинчена прямо в патрон, без всяких абажуров. Это как-то обнадеживало. Свойскость места всегда обнадеживает. Я подумал, что давно не просыпался в такой спокойной обстановке. Потом мы спустились вниз, Николя в своих загнутых туфлях уже был там и варил кофе.
– Привет! – приветствовал он нас. – Хотите кофе?
– Нет, чуть погодя.
– В этом доме в начале ХХ века жило много русских эмигрантов, – сообщил Николя. – Это была совсем окраина Парижа.
– Революционеры?
– Может быть.
– Тогда все были революционеры, – сказал я. – Эсеры или социал-демократы. Это сейчас революция должна искать для себя новые формы. Другие смыслы, другую пластику. Другой темп. Время якобинства прошло. Вы не считаете?
– Я просто не думаю об этом…
Он определенно неплохо говорил по-русски.
– Ваш русский, Николя… – попытался я выяснить этот вопрос. – Откуда он?
Он улыбнулся – совершенно обезоруживающе:
– Нравится…
Мы сходили в ближайший супермаркет и накупили кучу продуктов, чтобы не чувствовать себя в доме только гостями, но яичница со всякой всячиной в два пальца толщиной (рецепт которой я привез из Тбилиси вместе с названием: чижи-пыжи) произвела на Николя, довольствующегося чашечкой утреннего кофе, устрашающее впечатление. Он предупредил, что на несколько дней покинет дом, и на прощание оставил визитку: Nicolas Planchais, comédien voix off53.
Единственное, что меня удивило в нашем последующем кружении по Парижу, так это то, что я вывел Ольгу к Нотр-Даму той самой улочкой Урсэн, как когда-то провел меня к нему отец. Он оставил-таки борозду в моем сознании. Недалеко от Нотр-Дама мы купили подарочки детям: музыкальные шкатулки по типу шарманки – если вертеть ручку, звучит коротенькая мелодия. Я нигде у нас таких не видел. Я наслаждался своей шкату