Если приехать в город, где ты жил ребенком, спустя много лет, то видишь, что время материально. Вытянулась береза, стали меньше дома, уйдя в чернозем по самый подбородок, стали ниже люди, казавшиеся тебе в детстве огромными. Короче улица, потому что длиннее твои шаги.
Для живущего на одном месте — мир постоянен. Человеческий глаз не может отметить и запомнить ежедневных изменений. Мир постоянен — наверное, так спокойнее, уютнее жить?
Вероятно, этим стремлением к покою объясняется то, что, прожив в какой-то точке земного шара десять дней, я привыкаю, и мне жаль, не хочется трогаться дальше. Уезжаешь с грустью, и неуютно тебе на первых порах в новом месте, особенно если это большая, суетная, неналаженная стройка Байкальск.
Особенно если приходится первые дни спать в коридоре гостиницы — и мимо тебя днем и ночью проходят озабоченные люди, они не хотят, не могут остановиться, чтобы взглянуть на тебя, рассказать о себе, установить с тобой тот человеческий контакт, без которого живому человеку плохо.
Особенно если через участок, про который ты собираешься писать, прошла вереница торопливых корреспондентов, и на тебя на первых порах смотрят неприязненно: «Лишние заботы…», «Пишете… Читаешь после, уши горят!», «Мешаетесь только… Что от вас пользы?..»
Ты не виноват, но тебе грустно и обидно, потому что ты член какой-то касты и отвечаешь за всех, так же, как они за тебя. Но это первые два-три дня. Потом все незаметно меняется. Тебя переселяют из коридора в комнату, где стоит семь коек, где живет семь командированных девчат. И хорошо разговаривать с ними о пустяках, слышать ночью их дыхание, хорошо, когда ты не один. В командировках я не люблю отдельных номеров. Я не жажду одиночества, я могу работать, когда кругом смех и разговоры, когда поют и плачут.
Через два дня и на участке ты уже свой. С тобой здороваются улыбаясь, тебя зовут даже просто так на воскресенье в тайгу. К тебе привыкли, тебе поверили.
17
— Ботик третьи сутки борется со стихией, — говорит Коля Нищеглот и улыбается.
Култук разогнал по Байкалу тяжелую волну, рвет барашки. Дождь. Низко плывет серое небо. Холодно… За Байкальском на сопках лежит снег, светит белым — и по нему черными черточками стволы.
Еще позавчера был жаркий летний день: гладенький, тихий Байкал маслился под солнцем, а утром уже летела по нему высокая волна, грохотала, разбиваясь о берег, хлестал дождь, а на сопках засветился, с каждым днем опускаясь все ниже, снег…
Вчера сорвало и унесло куда-то в море маленький красный ботик; второй бот, побольше, с которого водолазы спускаются под воду, тоже страшно мотает на волне. Волна тяжело хлобыщется о берег, с рокотом подбирает под себя гальку. Водолазы в плащах с поднятыми воротниками, в сапогах топчутся на берегу, гадают: сорвет или не сорвет?..
Женя Лукьянцев сбрасывает плащ, опускает ремешок мичманки под подбородок, отдает бумажник с документами и партбилетом: еще намочит!
Он и старшина станции Володя Речкин садятся на весла, Коля Нищеглот становится на носу, держа наготове багор, чтобы оттолкнуться. Рабочие подхватывают шлюпку под борта: толкнуть вместе с откатывающейся волной.
Но волна налетает на шлюпку, поворачивает ее боком и, накренив, захлестывает. Воду выливают, шлюпку снова нацеливают на волну, но волна ускользает, как язык пламени, ее, рокоча, сменяет другая, хлобыщет по шлюпке, опрокидывает, вымочив водолазов вконец. Наконец шлюпка вылетает на волне в Байкал, ребята резко и часто гребут, стараясь скорее отойти от берега, шлюпка то скрывается за волной, то колеблется на гребне, то попадает под «девятую», шипящую, высоченную, тяжко бьющую в борт — чуть уступи, оступись, поставит поперек, накроет, перевернет… И не выплывешь, разобьет о камни.
Здесь, в этом месте, строят насосную станцию, которая будет качать на комбинат воду. Нужно вырыть на дне глубокую траншею, а потом уложить в нее трубы. Траншею роет ковш, который таскает лебедка. Техника на грани фантастики: ковш, зацепив валун, каждый раз застревает, трос рвется, его высвобождают, связывают. Иногда траншеи углубляют взрывами, и водолазам приходится закладывать снаряды. А вообще, когда море спокойно, водолазы моют траншею помпой, убирают большие валуны. Но сейчас под воду не пойдешь…
Ребята наконец на ботике. Вытравили подлиннее якорь, пособирали ведра и спасательные круги, которые еще не сорвал ветер, — и вот уже прыгают с борта в шлюпку, ерзающую на волнах.
Потом они едут вдоль оборванного и заваленного камнем троса, высвобождают его. Им помогает на берегу бульдозер. Наконец они подходят к берегу, волна выкидывает шлюпку, и рабочие быстро подхватывают ее, оттаскивают подальше.
Скоро оказывается, что нужно что-то наладить и посмотреть на поплавке, за который зацеплен трос, ребята снова садятся в шлюпку и снова опасно качаются вверх-вниз…
Так проходит час, два, три, четыре… Идет дождь, хлещет ветер, обносит сырой пылью волны.
Еще один такой же день. Еще один. Еще…
— Во: троса рвем! Это два раза в столовой рубаем, а если три раза будем? — говорит мне Володя Речкин. Он самый высокий из троих, у него широкие брови, светлые усы на большом белом лице и усмешечка в глазах.
— …Были в Москве, кума в метро железные руки ухватили, я их кинулся растягать, а кум им пятак сунул — они и отпустили…
Кум — это Коля Нищеглот. Они с Володей подружились еще в армии и с тех пор ездят по стране вместе. Когда они работали на спасательной станции в Ханты-Мансийске, к ним присоединился Женя. И вот их трое. Они спокойно дружны, не считаются работой. Хорошие ребята…
Ночь, на столбе горит прожектор, толчется в луче сырь, качаются, грохаются о берег волны. Лебедка работает, ковш таскает грунт, водолазам пока делать нечего.
Когда выберут до нужной глубины траншею и начнут опускать трубу, вот тут уж водолазам будет трудно и весело, вот уж тут посъедется местных корреспондентов, операторов, фотографов. А пока я одна коротаю с ребятами длиннее часы. Они сочувствуют мне: не повезло! Что вы можете о нас написать!..
В маленьком, наскоро сбитом домике конторы топится чугунная печка, сушатся наши плащи и сапоги. Володя читает какую-то толстую книгу. Он все время что-нибудь читает, и я с завистью раздумываю: какую же надо написать книгу, чтобы ее читали вот эти ребята? Читали не от нечего делать, а с наслаждением, вырывая друг у друга из рук…
Володя Речкин прошлой зимой в тридцатипятиградусный мороз разыскивал утонувшие с почтой и деньгами аэросани. Нырнул с аквалангом, поплыл, а вода в трубке застыла, начал задыхаться — никак прорубь не найдет… Еще раз нырнул, и опять такая же история!.. Только с третьего раза нашел.
А Женя Лукьянцев работал водолазом на Витиме. Поднимали затонувший пароход «Сухона», он теперь снова ходит по Лене, даже план перевыполняет. А так вообще — ежедневная, обычная работа по очистке фарватера капризного, часто меняющего русло Витима от высоких камней, какие-то другие мелкие, незапоминающиеся дела.
Ищешь камушки, заложишь взрычатку — стукнешь… Через десять — пятнадцать метров опять спускаешься. И так всю смену. Хромая кобыла, на которой они возили по льду оборудование, была слабосильной. Приходилось перевозить сначала помпу, а после уж водолаза.
— Ждешь, смерзнешься, скрючишься, тебя навалят на сани, из чайника в клапан чуть-чуть польют горячей — бросят в воду: сам оттаешь!..
— Писал о нас один корреспондент, — смеется Женя. — До нашей палатки не доехал, в Витиме в контору зашел, расспросил, написал; смешно и обидно!.. Оборудование, оснащение у них, мол, наравне с веком… Водолаз, мол, закладывает заряд, прораб командует: «Пли!..» Как при Петре Первом: «Пли!..»
Женька насмешливо щурит свои красивые глаза в пушистых светлых ресницах. Думает небось: ну, а ты, корреспондент, как будешь расписывать наши подвиги?..
Я понимаю теперь, почему они, в общем, так спокойно относятся к своей ежедневной опасной работенке. Просто им есть с чем сравнивать. Если вытащил аэросани из-под воды один раз — это подвиг, но если каждый день совершаешь что-то равноценное — это уже просто жизнь. Жизнь, иная, чем у других.
Летчик-испытатель Марк Галлай, проживший трудную жизнь, написал в своей книге «Испытано в небе» умные и справедливые слова о том, как же такая жизнь действует на того, кто ею живет. Я позволю себе их процитировать:
«…Боюсь утверждать, что подобные номера сами по себе доставляли мне особенное удовольствие. Но, благополучно окончившись, они неизменно оставляли после себя очень сильное — и столь же приятное — чувство какого-то внутреннего удовлетворения. Используя в течение многих лет собственную персону в качестве «подопытного животного» для психо-физиологических наблюдений, я обнаружил интересную закономерность: выкрутившись из очередного сложного положения благодаря собственному опыту, отработанной реакции, навыкам, знаниям, всегда испытываешь прилив оптимизма, уверенности в своих силах, активного желания тут же немедленно лететь на строптивой машине снова. Зато самый что ни на есть благополучный исход опасной ситуации, в котором оказываешься обязанным случаю, слепому везению, счастливому стечению независимых от летчика обстоятельств, действует как-то не очень приятно: сегодня, мол, повезло, но завтра может и не повезти! В естественном человеческом стремлении к собственному благополучию хочется опираться не на случайность, а на закономерность…»
И мне снова хочется повторить, что мы, средние городские люди, очень ровно, вяло живем. И от этой ровной жизни возникает тяга к покою, нежелание испытывать лишний раз судьбу: как бы чего не вышло!.. И потихонечку утрачиваешь что-то, демобилизуешься…
Хлещет ветер с дождем, мотает по Байкалу тяжелую волну; быстро плывет черное низкое небо. Будьте счастливы, все трудно живущие, хорошие люди! Будьте счастливы, пусть с вами всегда идет рядом заслуженная удача!..