и водки, потом приносит стакан сметаны.
— Вы выпьете со мной? — спрашивает он робко, хотя градусов у него, против давешнего, явно прибавилось. — Нет?.. Тогда вот сметану ешьте… Ну хоть ложечкой мешайте, не уходите.
Он выпивает водку, не закусывает ничем, да и нечем закусывать: кроме сметаны и старых рыбных консервов, в буфете ничего нет.
— Вы не хотите поговорить со мной? — жалко произносит он, видя, что я встаю.
— Хочу. — Я и правда хочу, но укачалась, меня подташнивает, надо лечь. — Завтра поговорим, Толик, нам еще ехать и ехать…
От соседнего стола на меня с сомнением смотрят научники. Две девушки в брезентовых штурмовках, молодой мужчина, судя по акценту, эстонец, и мужчина в годах, видимо, руководитель партии. Здесь, в этом краю, среди прочего люда много, как иные аккуратно выражаются: «потерявших себя» женщин-бедолаг, которым все нипочем и море по колено. Мой разговор, мое явное тесное знакомство с пьяным Толиком, видимо, наводит научных девочек на мысль, что и я этого поля ягода, а поскольку моя койка в том же отсеке, где разместились научники, возникает вопрос: дам ли я им спокойно спать?.. Ах, девочки, девочки, все мы одним миром мазаны, и никто, особенно в вашем возрасте, себя до конца не знает — выплывешь из сложившейся ситуации или бесславно пойдешь ко дну?
Жаль, что меня укачало. Каждому человеку в трудную минуту нужен исповедник. Толик сегодня решил, что я пастор его прихода, — отчего бы не послужить людям в этом качестве?.. Но укачалась.
Ложусь. В нашей каюте кроме меня и научников еще девочка-алеутка, оба «бича», приблатыканный, затем мужчина из этой же группы вербованных, но с лицом и руками рабочего, и две вербованные женщины — обе большие, с перманентом, серьезные, молчаливые, в широких байковых брюках и вязаных кофтах. Сидя за столом, они едят что-то сильно пахнущее, похожее на толстую лапшу. «Бич» с усами пристает к ним:
— А где вы, девчата, покупали кальмара?
Оказывается, это кальмар. Странное состояние укачавшегося, — хочется есть, аж под ложечкой сосет, и в то же время подташнивает.
— Иди. Не цепляйся, — отвечает одна из женщин. И, видя, что это не убеждает «бича», дает ему точный адрес: — Иди к…
«Бич» уходит. Я засыпаю. Среди ночи просыпаюсь: в каюте переполох.
— Это надо до такого скотства дойти! — кричит одна из научниц. — Животное какое-то, никогда не видела.
— Сейчас же оденьтесь. Оденьтесь! — тормошит кого-то дежурная. — Слышите, что я сказала?
В ответ — мычание, потом женский пьяный смех, сюсюканье, которое снова перекрывается голосом дежурной, призывающей кого-то одеться, а кого-то сейчас же выйти.
— Нельзя так, нехорошо, — убеждает дежурная. — Вы позорите этим свое искусство.
Почему она решила, что эти «бичики» имеют отношение к искусству, — непонятно. Или был какой-то опыт, повод к тому? Ввязывается одна из вербованных женщин, с грехом пополам укрывает снявшего с себя верхнюю одежду, но позабывшего, что нижняя отсутствует, Толика; выталкивает приблудившуюся откуда-то пьяную женщину, цыкает на «бича», «позорящего свое искусство». Порядок кое-как водворяется, девочки-научницы, попищав, как разбуженные птахи, засыпают тоже. Тишина нарушается мощным храпом руководителя научников да периодическими вскриками Толика:
— Мама? Ма-ма… М-ма-ма!
Должно быть, ему, голому, снится, что он еще маленький, надо позвать маму, она укроет, пожалеет…
И все.
На следующий день экзотика кончается, — видно, допивали на последнее. Утром Толик спит или делает вид, что спит, когда же я возвращаюсь после завтрака, его в каюте уже нет, и до самого конца путешествия на глаза мне он не попадается. Стыдно, наверное? Наверное, стыдно…
— Мы от него не ожидали, — говорит вербованная женщина. — Такой тихий, даже говорить не мог как следует. Водка…
— Мне сказал, что он ваш руководитель: везу, мол, ребят…
— Ну, Толик! — вербованная смеется. — Да мы тут все одинаковые, бумаги подписали — едем. — И спрашивает у красивой тоненькой алеуточки Лиды: — Как, можно там заработать?
— Можно… — неуверенно говорит Лида и с сердцем дает подзатыльник дочке: — Не крутись, надоела хуже собаки! Сейчас за борт выкину!.. — Потом продолжает: — Мужчины хорошо зарабатывают, рублей по двести, по триста. На забое, на мездрении… Женщины выжимальщицами, считайте: три копейки шкура. Да если котик есть, можно заработать… Ты будешь вертеться? Ну, погоди!..
Лидиной дочке лет шесть, самой Лиде на вид лет девятнадцать. Отец ее татарин, мать — алеутка, коренная жительница Командор, отец приехал на Командоры давно, еще в тридцатые годы. Лида чернобровая, черноглазая, белозубая, похожа скорее на украинку, чем на алеутку. В красном кожаном пальто, красных японских ботиках, которые с золотой цепкой на подъеме (интересно, для себя японцы производят такую безвкусицу? Они нам и кофты продают, застегивающиеся на золотую цепочку, отделанные ни к селу ни к городу белым сутажом), в серых финских рейтузах, подстрижена по-модному, по-русски говорит без всякого акцента — южный быстрый говорок, сама быстрая, нервная, острая. Девчонка у нее такая же заноза, так что зря она ее дергает: взрослому тошно это медленное качание, не то что ребенку. Тем более что девочка от первого брака, новый муж Лиды — парень молодой, надолго ли хватит его великодушного терпения к приемным детям?..
Я глажу девочку по затылку:
— Ладно, не дуйся.
Она поднимает на меня туманные, полные обидой глаза — и вдруг рассиялась, забормотала что-то, закокетничала. Ребенок-оптимист, без рефлексий и комплексов…
Холодина, сыплет дождь, небо и земля закрыты серой хмарой — ноябрь, а не конец июля. К тому же ветер — даже в теплой куртке и свитере пробирает до костей. Лида говорит, пытаясь произвести сильное впечатление:
— Ну, у нас, на Медном, бывает жарко: десять… — Пауза, и как совсем невероятное: — Пятнадцать градусов…
— Пятнадцать? — удивленно ухватываюсь я за максимальную цифру. — У нас ранней весной пятнадцать, все в пальто ходим.
— А у нас разденутся, платье с коротким рукавом, загораем… Купаемся! — Опять пауза, после чего Лида говорит: — Муж солдатам-дружкам пишет: служить хорошо на Медном, сюда проситесь. На материке жарко: двадцать пять градусов!
Таким тоном я, вероятно, произнесла бы «сорок пять»… «Да не может быть, — думаю я. — Ерунда, не может быть, чтобы в июле — августе тут не было какого-то элементарного тепла, смешно. Ну не двадцать пять, так хоть восемнадцать градусов. Здесь же не Северный полюс, острова — на широте Москвы. Для холодов моя одежка не больно-то приспособлена…»
Забегая вперед, могу сказать, что когда я на Медном сошла на берег, мне дали теплую солдатскую куртку, до моего отъезда с островов я ее не снимала…
— Здесь влажность большая, туманы все время. Влажность девяносто — сто, редко восемьдесят, — говорит какой-то мужчина. — Если бы еще жара, жить невозможно, как в бане, представляете? А так — климат хороший, зимы теплые. Снежные, правда. Я вам скажу, кто привык к умеренному климату, тому на материке трудно. Приятель мой уехал на материк в отпуск: лето, жара около тридцати. Он помыкался-помыкался, дышать нечем. В погреб залез, просидел там три дня, снялся — и обратно улетел!
Господи, какие страсти…
— Птицы у нас много, — рассказывает Лида. — Рыбы всякой. А морские ежи какие вкусные!..
— Морские ежи?.. — изумляюсь я. — Разве в них есть что есть?
— О… — Глаза Лиды загораются, она сглатывает слюну. — Иногда они пустые, а вот в мае — июне, да и сейчас… В них икра. Попробуйте, приедете. Потом ракушки еще едим. Тоже вкусно.
— Устрицы, что ли? Сырыми?
— Нет, разные ракушки. В печке натомим, едим. Да приходите к нам, попробуете. Языки котиков варим, из ласт котиков студень делаем. Трава есть у нас на горах, вроде как петрушка, только с красной каемочкой, — добавляем. Душистая… А цветов сколько… Приедете, потом вспоминать будете, скучать, вот увидите!..
Увижу…
Мы с утра стоим в Жупанове, туристов высадили, на пароходе остались только «свои» — те, кто по делу. На Командоры туристов не пускают. Утром при разгрузке утопили шестьдесят три мешка муки: прорвался кошель, сейчас ее вылавливают тралом, благо мука, подмокнув сверху, образует корку, сохраняясь внутри сухой. Матросы с плашкоута и наши тягают из глубей морских мокрые огромные мешки, мы ждем. Кое-кто ловит рыбу с кормы на поводок, попадается камбала, палтус, треска — скучная серая рыба, под цвет пейзажу. Вербованные женщины чистят ее, организуя себе обед.
Мы в общем-то все перезнакомились уже, доложили друг другу, «кто есть кто». Женщины, как и Толик, работали на строительстве Солнечногорска штукатурами, теперь вот завербовались сюда. Холостые, все умеющие, уверенные в себе: «Да не понравится — уедем. Что нам? На Север уедем, на селедку». Самостоятельные женщины. Опять же забегая вперед, скажу, что на Беринге они устроились работать доярками, хорошо зарабатывают, прилично живут. Все умеющие, военного формирования, российские женщины — где их только нет, какой только нелегкой работенкой они не занимаются!..
Вроде бы мы с ними разговариваем и общаемся запросто: они берут у меня кружку напиться, я у них — зеркало причесаться, вроде бы никаких сложностей между нами нет. Но я почти физически ощущаю, что нас разделяет черта… Такие бабочки работали рядом со мной на заводе, таких я видела на стройках Сибири, еще до того, как туда приехали первые комсомольцы (а с ними и корреспонденты в большом количестве), с такими я спала бок о бок в общежитиях, о них писала лет десять подряд. Только о них. Правда, тогда между нами не было черты, мне не надо было прилагать усилий, чтобы выглядеть среди них своей, я и сама была почти так же одета, так же разговаривала, так думала. Ну а сейчас, видно, пообтесалась, хотя и не замечаю этого. Что ж, тринадцать лет уже «в литературе», должно же это наложить какой-то отпечаток на мою среднерусскую, вовсе не интеллектуальную физиономию…
Хотя научники меня тоже не сразу приняли за свою: либо виновато мое вчерашнее тесное общение с Толиком, либо, скорее всего, «от одних ушла, к другим не пришла»… Здесь ведь судят не по одежке: одеты мы все более-менее похоже, судят по печати на челе. У меня ее, выходит, нет. И не будет уже, значит, теперь. Жаль…