Возвращаемся домой, я ложусь спать — и не могу заснуть. Вижу то треугольную полоску тумана и голову Любаши, покачивающуюся сверху; то светло-желтую нерпеночью шкурку в буром мхе, то красные восковые рододендроны, торчащие из темной зелени, — весь этот прозрачный легкий денек вижу, слышу. И удивленно чувствую: нет у меня досады, что так и не попали мы на птичий базар… Похоже, опять Время дает уроки: «…Если бы ты поспешила, то, возможно, успела до прилива пройти на Камни и увидела тьму-тьмущую птиц. Но не кажется ли тебе, что в спешке ты не заметила бы дороги?.. Объясни, что такое заманчивое ждет тебя у Финиша, если ты так торопишься к нему, задыхаешься, не успеваешь думать, глядеть по сторонам, не видишь, кто рядом, что под ногами, не ощущаешь вкуса Дороги?..»
6
Я снова на «Ельце». Ночь, о переборку толкается волна, гремит якорная цепь, ползая в клюзах, храпит боцман. Дверь закрыта, густо пахнет высыхающими полушубками и сапогами.
А какой был сказочный день!.. Начался он рано: «Елец» вывозил из Песчаной бухты дровяные плоты для заставы.
Пока плот обвязывали тросом и стягивали в море, мы с капитаном пошли пострелять птицу на обед. Пошел, конечно, капитан, взяв мелкокалиберку, меня же позвал в качестве зрителя и грузоподъемной силы.
Мы прошли по лайде, к концу бухты — шли минут сорок, разговаривая о том о сем, и вдруг, подняв глаза, я увидела, что скалы, заключающие бухту, какие-то странные — не зеленовато-серые, как обычно, а неровно-черные. Приглядевшись, я поняла, что они просто облеплены птицей; птичьи гнезда теснились на любом малейшем выступе, в каждом гнезде сидело по нескольку уже больших, неуклюжих, покрытых серым пухом птенцов и взрослые птицы. Преимущественно это были урилы. Николай Семенович начал стрелять, урилы падали одна за другой, но оставшиеся не разлетались. Те, что сидели в гнезде, рядом с убитой, просто переступали на освободившееся место, устраиваясь поудобней, только подранки поднимались и, тяжело пролетев, плюхались в море.
— Вот их здесь сколько, как троекуровых собак, — удовлетворенно произнес Николай Семенович свое любимое присловье.
Сначала мы подбирали птицу, потом стали оставлять на валунах, которые повыше, авось песцы не достанут. Песцы подлаивали сзади близко и нахально, лизали кровь, ждали.
— Хотите стрельнуть? — спрашивает Николай Семенович.
— Не хочу, все равно не попаду: плохо вижу. Что зря патроны переводить!
— А чего их жалеть-то!.. — капитан гремит патронами в кармане полушубка. — Вон сколько, стрельните.
Он настойчиво сует мне мелкашку, желая сделать приятное, думает, наверное, что я стесняюсь. А мне просто не хочется, неинтересно. Стреляла я раза три в жизни, всегда прочно мимо. Не вижу в игре этой для себя привлекательности. Но сердце доброе, отказать не могу — беру винтовку, навожу на какое-то черное пятно, добросовестно стараясь, чтобы мушка и прорезь в прикладе пыли в том самом положении, которое растолковывает мне Николай Семеныч. Нажимаю спуск. Урила, перевернувшись животом наружу, размахав черные крылья, хлопается на камни. Капитан подбирает ее.
— Дайте. — Я сама не верю, что все-таки попала, но, видно, птицы так много, что, куда ни стреляй, попадешь. — Я отдельно ее понесу, все-таки раз в жизни кого-то убила. Наши московские пижоны черт-те куда ездят, чтобы несчастного рябчика убить, а я вон какую здоровенную утищу ухлопала!
Беру свою урилу, разглядываю ее иначе, чем чужих. Что-то во мне происходит, я чувствую, как какой-то древний дух просыпается, поднимает во мне жажду умножения этой добычи. Для чего? Сыта я буду и той птицей, что набил капитан: еле дотащить вдвоем. Домой не увезешь, навек не заготовишь. И, грустно проанализировав свое состояние, я понимаю: похвастаться. Зимой встречу кого-нибудь из знакомых, скажу между прочим: «Ездил осенью на охоту? Сколько убил?.. Эх, что вы ездите тут, детские игрушки! Вот я этим летом…»
Да… нехорошо. Но человек слаб, и, когда Николай Семеныч, дает мне мелкашку и горсть патронов, предварительно объяснив, как заряжать и выбрасывать после выстрела гильзу, я иду вперед вдоль этих изобильных скал и стреляю, стреляю, стреляю, половину впустую, но все же убиваю еще четырех урил и одного ипатка. Я не подбираю их: некогда, тороплюсь, но… слава богу, кончаются патроны, я перевожу дух и оглядываюсь. Николай Семеныч машет мне: пора, «Ельцу» еще предстоит сегодня поездка на Юго-восточный.
Я возвращаюсь, отдаю ружье, азарт мой проходит, надо полагать, навсегда. Где еще будет столько птицы, что, куда ни пальни, в кого-нибудь попадешь?..
Песцы поработали: трех урил утащили, ипатку отъели голову. Бестии!.. Но с другой стороны, почему мы только себя считаем полномочными есть других?..
Еле волочим мы эти связки дичи, штук по десять у каждого, неподъемно тяжело.
— Море накормит, море согреет, море похоронит, — произносит капитан свой очередной любимый афоризм, глядя, как «Елец» стаскивает с песка последний плот, который только что кончили увязывать солдаты. Накупались они все досыта: начался прилив, плот рассыпался в воде.
Боцман, организовав в помощь юнгу, учит меня «раздевать» птицу. Не ощипывать, а именно раздевать: голова и ноги отрубаются, от шеи по животу делается разрез до мяса, затем пальцы запускаются под шкурку, отделяют ее, после кто-нибудь держит птицу за туловище, а другой снимает одежку. Быстро, просто, но руки по локоть в крови… Затем урила бросается в ведро с морской водой, наступает очередь следующей. Через полчаса боцман забрал у нас ведро с «раздетой» птицей: вымачивал и готовил он ее сам. Надо сказать, в его приготовлении урилы были повкуснее уток и рябчиков, которых я пробовала в домах московских охотников.
Боцман Виктор Иваныч Стешенко появился на «Ельце» недавно, в прошлый приход сейнера на Медный его еще не было. Фигура он колоритная. Грязная рваная тельняшка, лицо большое, желтовато-смуглое, заросшее кустиками щетины. Глаза черные, с желтыми белками, беспокойные, на ремне сзади — большой нож в деревянных ножнах. Говорит быстро, чуть заикаясь, сыплет прибаутками, большую часть из которых если и запишешь, да не напишешь… Одна рука у него ранена, локоть не разгибается: Виктор Иваныч во время войны был здесь, на Дальнем Востоке, участвовал во взятии Шумшу и Парамушира. На руке у него, в числе других наколок, есть «18 августа 1945 г.» — дата взятия Шумшу, вероятно, самая памятная в жизни боцмана. Двадцать два года уже прошло, а до сих пор Виктор Иваныч «под банкой» начинает показывать, как они, высадившись ночью на Шумшу, били застигнутых врасплох японцев. Глаза его тогда горят, нижняя губа отвисает, дышит с присвистом:
— Х-хек! Х-хек! Никаких выстрелов — ножи. Или вот так… — Он, согнувшись, коротко ударяет ребром ладони себе по горлу, протягивает мне ладонь: — Пощупай.
Вдоль всего ребра ладони у него мозоль — будто железная пластиночка проложена. Достигается появление такой мозоли непрерывным постукиванием ладонью по чему-то твердому. Я еще в детстве читала про джиу-джитсу, даже сама пыталась наколотить себе подобную мозоль (что значит мужское воспитание!), но терпения не хватило. Человек, знающий джиу-джитсу, не нуждается в холодном оружии: таким железным ребром можно запросто перебить руку; ударив по яблочку — либо оглушить, либо убить человека: все зависит от силы удара. Чего только не умеют эти японцы, но в данном случае с ними сладили их же методами…
Короче говоря, первое впечатление от боцмана — вполне экзотическое, он даже сначала выпадает как-то из общего, добродушно-мягкого фона «Ельца», идущего от капитана. И ельцовские «старики» не сразу принимают боцмана. Капитан то и дело его одергивает: уж очень редко в речи Виктора Иваныча попадаются «штатские» слова. Но приживается постепенно.
Волна. За кормой «Ельца» волокутся два больших плота. С дровами, конечно: печи на заставе угольные, дрова нужны только на разжиг. Карпенко явно рад. Теперь осталось завершить ремонт, заготовить сено, насолить рыбы — и озабоченная складочка на лбу Валентина Давыдыча разгладится.
Он сидит на корме, сунув руки в карманы куртки, смотрит перед собой светлыми напряженными глазами, по худой шее ходит кадык. Думает о чем-то сугубо своем. А солдаты устроились на носу, покуривают, перешучиваются, возятся, пытаясь согреться. И Кривец с ними, тоже мокрый, в болотных сапогах, натянутых до паха, он в них похож на мушкетера. Несет громко какую-то чушь, не думая, что сказать, все равно получается: солдаты хохочут. Полчаса назад он тоже лазал в ледяной воде, помогая солдатам увязывать плот. Полез не потому, что хотел «своим примером увлечь массы», а просто молодой, горячий, везде суется, неизрасходованная энергия играет. Впрочем, какой-то элемент актерства в нем есть, того самого «нужного нам» актерства.
Владимир Андреевич (пожалуй, интуитивно) играет образ веселого командира, требовательного, но справедливого. Получается, солдаты его любят. Вообще Кривец понимает, что командир это не «просто так, от бога». У него, например, заведен «кондуит» на каждого солдата, где записана, во-первых, вся родословная, а потом всякие заметки и наблюдения о характере, привычках, способностях. Кривец рассказывал мне, что ему самому, когда он поступил в летное училище (потом по разным причинам пришлось перейти в пограничное), посчастливилось попасть к командиру, который считал, что «прежде надо понять человека, а потом железо». Подолгу летал с каждым курсантом, приглядываясь, в чем его сила и в чем слабость, одного парня, который боялся высоты, но очень хотел летать, отучил исподволь от этого страха — теперь отличный летчик…
Отвозим в Преображенское плоты и уходим на Юго-восточный. Во-первых, надо доставить бригаде продукты, во-вторых, по дороге капитан мечтает добыть сивуча для норок и песцов на звероферме, это тоже входит в план и обязанности команды «Ельца»: снабжение зверофермы рыбой, котиковыми тушками, а если добудут, то и сивучом.
По дороге становимся накоротке на банку против Корабельной бухты, половить рыбу. Такое я тоже вижу в первый раз.