Нормировщик показывает мне йодную траву — йод-от, это довольно большие, овальной формы, нежно-зеленые листья, с лица и изнанки они покрыты колющим пушком. Я растираю их в ладонях: выжимается несколько капель коричневой, пахнущей йодом, жидкости — мажу свои ссадины, сбои, покусы. Помогает как мертвому припарки, впрочем, если даже сплошь будут изодраны в кровь ноги и руки, я и слова не скажу. Я просто не помню об этом, я хочу только ехать вперед, бесконечно.
Закипает котелок, туда бросают горсть смородиновых листьев, и мы пьем этот ароматнейший, припахивающий дымом чай — любимый чай всех таежных скитальцев. Вот и еще одно причастие приняла я сегодня… Иду в заросли смородины, набираю прямо в подол кофты — черные, крупные, как вишни, сладкие ягоды и еще кислицу — так зовут в Сибири красную смородину, ее тут и за ягоду-то не считают.
Через час трогаемся дальше, ноги после отдыха плохо гнутся, еле забираюсь в седло (на этот раз сама), тело ломит: устала. Но не то еще будет завтра утром…
— Поедем немного рысью, — говорит мне мой провожатый, теперь вроде бы без подвоха, — так скорее разомнешься. Я тоже давно не ездил верхом, отвык, тело болит.
После я узнаю, что это нормальное явление: застоялась молочная кислота в нетренированных мышцах, циркачи называют эту боль «крепатурой».
Едем рысью. Все у меня перебалтывается внутри, косы расплетаются, платок сваливается, оттого что я при каждом скачке лошади то взлетаю вверх, то плюхаюсь на седло. Но мне кажется, что так и надо, я счастлива скачкой, тело вроде правда меньше болит. Провожатые мои давятся от смеха, а я не замечаю, мне хорошо. Ох, не скоро я еще научусь ездить по-настоящему — так и буду взлетать и плюхаться, думая, что еду как надо. Показать-то некому. Но, однако, придет время — научусь. Вдруг осенит — так, видно, осенило первого всадника…
Неподалеку от тропы несколько стогов сена, рядом человек ворошит скошенную траву; полетели к нам навстречу, залаяли три беленькие, с хвостами колечком, собаки. Человек распрямился, взглянув на меня, поздоровался по-русски. Он русский.
Поговорили. Он назвался лесником Труновым, тут неподалеку его пасека.
— Нам говорил старик, тут кержак живет?
— Не знаю, я один только тут живу.
— Может, он про вас и говорил? Ну да, три собаки… Медведя вы не убивали?..
— Я убил.
— Значит, вы и есть.
— Только я не кержак.
— Закурим тогда, если не кержак, — вступает в разговор мой провожатый, протягивая Трунову сигареты. Тот берет одну, закуривает. Однако же в гости к себе, посмотреть на убитого медведя, к великому моему сожалению, не приглашает. Мы трогаемся дальше.
— Кержаки — это староверы, — объясняет мне провожатый. — Они не пьют, не курят, не дают никому есть из своей посуды. Тут много деревень старообрядческих было: переселенцы с Керженца, оттого «кержаки». Мы мальчишками баловались: идет старовер с пасеки, ведро меду несет. Подкрадешься, своей кружкой черпанешь — он обернется, плюнет, ведро поставит и уйдет. Больше он ни мед этот есть не может, ни ведром пользоваться…
А я все вспоминаю Трунова: не очень-то он высокий, не очень сильный даже. Застиранная рубаха с расхристанным воротом, морщинистая шея, покрытая красным загаром. Лицо некрасивое, простоватое, глаза с прищуром, что называется, себе на уме…
Первый человек, убивший медведя, встретившийся мне на пути. Убивший медведя…
Смеркается, тропу еще видно, лошади прибавляют шаг: скоро должно быть жилье. Завтра и послезавтра мы будем ночевать в тайге, у костра, как мечталось. А сегодня в доме. Проводники мои оживились, шутят, спрашивают меня о чем-то, а я все вижу Трунова и медведя с растопыренными лапами, поднявшегося на дыбы…
Издали слышится тоненькое ржание, наши лошади отвечают. Поселок совсем близко.
— Есть в тайге такая птичка, — говорит мой провожатый, — похожа на скворца с длинным хвостом. Ее называют «асхан-кизи-ады-нинь» — «конь заблудившегося охотника». Она кричит точно как жеребенок, только более тоненько и нежно. Легенда такая: охотник заблудился в тайге, никак не мог прийти к тому месту, где шалаш и привязанная лошадь. Умер с голоду. А лошадь ржала, звала его, потом оторвалась, ходила по тайге, опять звала. Бог пожалел ее и обратил в птицу, она до сих пор летает, его ищет…
В сердце спускается что-то — старухи сказали бы: «Тихий ангел пролетел…» Светлая печаль — ты улыбаешься, а глаза грустят. Я очень люблю сумерки — прогал между днем и ночью, когда на тебя спускается умиротворение, тихий покой после дневной беготни. И тревога, сладкая тоска о том, что все равно всего не успеешь, все не напишешь, всего не увидишь. Не встретишь, наверное, того, кого надо, не встретишь…
Еду и молчу, смотрю на серое, послезакатное небо, вдыхаю предночной холодный запах воды и росы. Стволы остывают, потрескивают тихонько; екают селезенкой, торопятся лошади. Мне хорошо.
Я еще только начинаю, я полна надежд и чувства собственной безопасности и всесилия, я еще даже не знаю, что тайга — вот, вокруг меня: просто в Сибири так называют любой лес, независимо от того, насколько он густ и непролазен. Я еще побываю во всякой тайге, я еще только начинаю… Мне невдомек, что я, в общем, родилась в рубашке: через пять дней мы случайно выедем по Тёе к Бискамже, а там строится железная дорога Сталинск — Абакан. На будущие десять лет жизнь строителей-железнодорожников станет моим хлебом, горьким и сладким, моей любовью, моей заботой. Тут я буду учиться писать, постигать сложность человеческих характеров в конкретных сложных обстоятельствах, буду слушать, как говорят эти русские люди, собранные волей случая со всей России, как прекрасно они говорят. Ну а об этой моей первой командировке я так ничего и не напишу — первый удар по моей самонадеянности. Да и что можно написать? Без человека в деле, без мыслей о делах его — проза мертва.
II. ЛЮДИ НА ЗЕМЛЕ ЖИВУТ ОЧЕНЬ ДАВНО…
Позже, когда я попала в Самарканд, я все время думала об этом. В Угличе и в Ярославле, в Старом Братске возле темнобревных острожных башен, в одной из которых томился раскольник Аввакум, в Нижне-Илимске, возле бревенчатой часовни, где останавливался сосланный Радищев, — все время помнишь, как давно живут на земле люди, какое несчетное количество следов уже впечатано в ту крохотную пядку земли, где остался твой след. Но едва попадаешь в тайгу, начинает казаться, что уж здесь-то история пошла от тебя, что тут нога человека не ступала. Про теперешних строителей сибирских у нас принято говорить: «пионеры, покорители Сибири…»
Как-то я стала копаться в старых книгах, рассказывающих о заселении Сибири, и вот что вычитала.
История Западной Сибири, удаленной от стран, оставивших повествования о жизни и судьбе древних народов, бедна преданиями. Из китайских летописей известно, что южная часть Западной Сибири еще в глубокой древности, за две тысячи лет до нашей эры, была местом обитания и ареной столкновения многочисленных племен, то наводнявших Китай, то отливавших к Сибири и по ее равнинам перекочевывавших в Европу. Через алтайские долины, лежавшие на пути переселения народов, проходила, по-видимому, большая часть племен, двигавшихся в Европу.
У Геродота есть упоминание о гриппах, живших в горной стране, где почва восемь месяцев в году бывает замерзшей, и стерегущих там золото. Речь идет, вероятно, о народе, населявшем тогда Красноярский край.
Позже пространство между Обью и Енисеем занимали белокурые, голубоглазые племена: киень-куни (хакасы), динь-лини, дулгасцы. Судя по типу письма, близкому к руническому, племена эти принадлежали к скандинавским народностям, в частности к финнам. Впоследствии, при нашествии татаро-монголов, племена эти смешались с тюрками.
Известие о первом знакомстве русских с сибирскими народами приходится на XI век. Новгородцы в те дальние времена уже делали набеги на Югру через северную часть Уральского хребта, или, как он назывался в старину, через «каменный пояс». Эти набеги делались с переменным счастьем, и из шайки в несколько сот человек в Новгород возвращались лишь десятки. Но дорогие звериные шкуры, моржовые клыки, «закамское серебро» и «узорочье» привлекали все новых и новых любителей легкой наживы. В первой половине XIII века Югра считалась уже в числе новгородских волостей.
С падением Великого Новгорода роль его по отношению к Югре перешла к Москве. В 1483 году при Иване III был предпринят поход на «Обь — реку великую», причем московские воеводы, разбив вогул при устье реки Пелыма, пришли в «сибирскую землю», где взяли большую добычу и по Иртышу и Оби спустились в «югорскую землю». Поход кончился покорением Югры, и в 1488 году Иван III уже именовал себя князем югорским. Но и впоследствии при Василии Иоанновиче, и даже вначале при Иване Грозном Москва ограничивалась полуданническими отношениями с сибирскими ханствами: было не до них. Не могли еще расправиться с казанскими и астраханскими татарами, тревожащими царство с юга, не было сил для настоящих походов в Сибирь.
Заселению русскими Сибири помогло вольное стихийное движение «охочих людей», среди которых важное место заняли солепромышленники Строгановы. В царствование Ивана Грозного они быстро заселили Камский край, основав поселение, названное Солью Камской, и стали расширять свои владения на восток. В 1574 году Строгановы получили разрешение строить города и заселять земли по Тоболу и Иртышу. В продвижении Строгановых на восток огромную роль сыграл предводитель ватаги волжских казаков Ермак.
Много споров было о происхождении самого имени Ермак. Думали, что это прозвище, обозначающее то ли азиатскую монету, то ли жернов, то ли артельный котел. Но скорее всего это просто испорченное имя Ермил, Ермолай. Этим объясняется и тот факт, что, по сказаниям, в том же 1581 году на Руси было три атамана Ермака: один на Дону, другой на Днепре и третий в Сибири.
С 1579 года Ермак со своей ватагой попал на службу к Строгановым, которые нуждались тогда в ратных людях для защиты своих поселений. Кроме того, таким путем они страховали себя от опасного соседства казаков Ермаковой бесшабашной ватаги.