– обстоятельства его, так сказать, политической жизни.
В начале 1990-х существовали 25 категорий сонбуна и 55 категорий кечхына, причем в 1990-е эти 55 категорий объединялись в три большие группы – «основной слой», «колеблющийся слой», «враждебный слой» (в нынешнем варианте кечхынов имеется уже пять, но мы говорим о ситуации начала и середины 1990-х). К «основному слою» кечхына в 1993 году относились представители таких категорий, как «революционер», «член семьи революционера», «инвалид войны», «раненный на войне», «лицо, встречавшееся с вождем», «герой», «заслуженный деятель», «отставной военный», «родственник жертвы войны», «родственник павшего героя», «родственник патриота». В «колеблющийся слой» входили бывшие заключенные, переселенцы из других стран (включая и симпатизантов режима!), выходцы из семей политзаключенных и участников внутрипартийных оппозиционных групп, выходцы из семей лиц, сотрудничавших с колониальной японской властью, равно как и властями Южной Кореи, – впрочем, приводить весь список едва ли имеет смысл, ибо он слишком длинен. К «враждебному слою» относились бывшие помещики, предприниматели, коллаборационисты, члены внутрипартийной оппозиции, лица, осужденные за враждебную политическую деятельность и шпионаж.
Права и привилегии лиц, принадлежащих к каждому слою – и к каждой группе внутри слоя, – значительно различаются. Сонбун влияет на шансы получить хорошую работу и высшее образование, возможность проживать в Пхеньяне или другом крупном городе и, следовательно, на уровень жизни, определяет суровость наказания в случае уголовного преследования и многое другое. Он также определяет перспективы брака: родители склонны не разрешать своему чаду связать свою судьбу с человеком, который имеет существенно более низкий сонбун.
Численность и сравнительный вес каждой группы и слоя в системе сонбун определить невозможно, так как существующие оценки зачастую противоречат друг другу и в целом выглядят сомнительно. Тем не менее очевидно, что полуфеодальная система сонбун доживает свой срок. Экономические потрясения последних 25 лет, равно как и естественное течение времени, серьезно подорвали ее позиции. Система сонбун была создана в свое время для того, чтобы обеспечить привилегированное положение тем, кто с самого начала поддерживал Ким Ир Сена в его борьбе с врагами внешними и внутренними (причем среди последних немалую роль играли коммунисты, относившиеся к другим внутрипартийным группировкам). Она эту роль выполнила, причем довольно давно.
Хотя в северокорейских текстах постоянно подчеркивается важность социального происхождения, уже в 1990-е многие вполне преданные существующему строю северокорейцы стали выражать недоумение по поводу той дискриминации, которой подвергались внуки былых врагов, так что система сонбун стала вызывать все больше вопросов даже у той части населения страны, которая не была готова критиковать политику режима. К тому же прошли времена, когда жизненный успех определялся в основном карьерными возможностями. В условиях, когда реальные богатства делаются или на рынке или, скажем так, вокруг него, важность сонбуна и кечхына не могла не снизиться: внук помещика может торговать сушеным минтаем ничуть не хуже, чем внук убитого под Сеулом в сентябре 1950-го танкиста. Более того, наличие связей за рубежом (особенно в Китае), которые на протяжении десятилетий сильно портили анкету, превратилось в немалое преимущество.
Семейная традиция
Мечта о равенстве была когда-то едва ли не главной движущей силой коммунистического эксперимента. Коммунисты обещали и в большинстве случаев сами искренне верили в то, что их будущая победа в мировом масштабе положит конец материальному неравенству, не говоря уж о наследственных привилегиях. Там, где коммунисты приходили к власти, их победа поначалу действительно приводила к беспрецедентному всплеску социальной мобильности. Дети рабочих и крестьян делали блестящую карьеру в государственном аппарате и вооруженных силах, а временами и в мире науки и искусства, в то время как выходцы из рядов бывшей элиты подвергались дискриминации, хотя в итоге им часто все равно удавалось сделать неплохую карьеру (благодаря лучшему образованию и хорошо развитым социальным навыкам). Тем не менее самые амбициозные, волевые и талантливые выходцы из низов в полной мере использовали предоставленные им революцией возможности и, естественно, приветствовали новую систему.
Однако дальше случилось то, чего никак не ожидали беспощадные мечтатели, стоявшие у истоков коммунизма: придя к власти, бывшие аутсайдеры все чаще стали вести себя так же, как и их предшественники. Стареющие «новобранцы революции», как и прежняя элита, не только хотели жить лучше, чем простонародье, но и стремились к тому, чтобы их высокий общественный статус унаследовали и их дети. Строго говоря, наследование статуса самым явным образом противоречило официальной идеологии, которая в странах советского социализма была радикально-эгалитарной и всячески подчеркивала принцип равных возможностей (а то и прямых преференций для «выходцев из рабочего класса»). Однако идеологию постепенно и незаметно отодвигали в сторону.
В СССР 1970-х все знали анекдот: «Может ли сын генерала стать маршалом? Нет, конечно, не может – ведь у маршала есть свои сыновья!» Действительно, с течением времени социальная мобильность в СССР медленно, но неуклонно снижалась: дети чиновников обычно становились чиновниками (или диссидентствующими интеллигентами), а дети рабочих – рабочими. Из этого правила были исключения, о чем, в частности, свидетельствует судьба автора этих строк, но с течением времени такие исключения встречались все реже и реже. В Северной Корее аналогичный процесс начался очень рано – возможно, раньше, чем в любой другой социалистической стране. В АВПРФ, то есть архиве российского МИД, есть относящаяся к середине 1950-х запись беседы советского дипломата с тогдашним ректором Университета Ким Ир Сена Ю Сон-хуном. Ю Сон-хун, выходец из советских корейцев, вскоре впавший в немилость у Ким Ир Сена и изгнанный из страны, тогда жаловался дипломату на то давление, которому он подвергается во время вступительных экзаменов. Он говорил, что в период экзаменов у его офиса стояли «вереницы машин» – в Северной Корее того времени автомобили были признаком чрезвычайно высокого положения. Ректор жаловался своему советскому собеседнику на то, что местное начальство проталкивало своих отпрысков в университет с такой настойчивостью, что для тех молодых парней и девушек, у которых есть способности, но нет связей, в университете оставалось совсем мало мест.
Похоже, в Северной Корее проблема наследственной элиты оказалась выраженной ярче, чем в большинстве других социалистических стран. Возможно, наследственное правление само по себе создает атмосферу, в которой передача любого статуса по наследству начинает выглядеть более естественно. Если полагается считать, что мудрость и лидерские качества Вождя переходят к его сыну, то вполне можно предположить, что «революционный энтузиазм» и «нерушимая верность» его верных министров и секретарей ЦК также наследуются их детьми. Особая роль социального происхождения, воплощением которой стала система сонбун, также способствовала тому, что КНДР (в отличие, скажем, от Советского Союза) стала обществом с очень низкой социальной мобильностью – впрочем, сонбун был не единственной причиной, по которой социальные лифты в КНДР остановились еще в 1960-е.
Северокорейское общество с 1960-х годов в определенных отношениях стало напоминать общества феодальные. На самом верху пирамиды находится Семья Ким, которая всегда была широко представлена в высших эшелонах власти – в разное время высокие посты занимали десятки родственников вождей. Вторыми после родственников Ким Ир Сена во властных структурах считались (и считаются) люди, которые относятся к двум основным группам, известным как «люди горы Пэкту» (Пэктусан чульги) и «люди реки Рактон» (Рактонган чульги). Первая группа считается более престижной и состоит из потомков тех партизан, которые в 1930-х годах сражались под командованием Ким Ир Сена. Вторая группа включает в себя детей и, в наши дни, внуков тех видных военных руководителей (в основном в генеральских званиях), которые возглавляли северокорейские вооруженные силы во время Корейской войны. Значительную часть высших должностных лиц составляют либо выходцы из одной из этих двух групп, либо люди, тесно с ними связанные – как правило, через брак. Дети элиты живут в мире, который сильно отличается от мира простолюдинов. Они посещают привилегированные школы, поступают в престижные университеты, в том числе в Университет Ким Ир Сена, откуда переходят на работу в партийный аппарат, МИД, органы внешней торговли.
Однако в настоящем феодальном государстве, помимо рыцарей-землевладельцев, как все хорошо знают, были и купцы, которые тоже жили куда лучше, чем простонародье, хотя надменные феодалы и смотрели на торгашей свысока. Роль таких людей в Северной Корее времен Ким Ир Сена, то есть, условно говоря, 1960–1990 годов, часто играли те, у кого имелся доступ к иностранной валюте (а сейчас эта роль перешла к капитанам нового частного и получастного бизнеса, но это уже отдельная тема). В некоторых случаях эти преференции предоставлялись в качестве награды за верную службу стране и Вождю. Например, в группу состоятельных северокорейцев входили дипломаты, моряки загранплавания, люди, работающие за рубежом (при Ким Ир Сене последняя группа состояла в основном из тех, кто провел несколько лет на лесозаготовках в Восточной Сибири). На свои доллары или иены эти люди могли свободно покупать товары в валютных магазинах, которые действовали в Пхеньяне и других крупных городах с конца 1970-х годов. Некоторые из этих товаров затем перепродавались на черном рынке с огромной прибылью.
В некоторых случаях, однако, позиция властей по отношению к той или иной социальной группе была более двусмысленной. В странном и противоречивом положении, например, оказались те этнические корейцы Японии, которые в 1960-х годах под влиянием пхеньянской пропаганды переехали в КНДР. Среди них изначально были и обеспеченные, и даже богатые люди. Вдобавок, пока «возвращенцы» приспосабливались к северокорейской жизни, которая разительным образом отличалась от того, что они видели в пропагандистских журналах, Япония продолжала богатеть. В результате в 1970-е и 1980-е годы оказалось, что у большинства «возвращенцев» есть в Японии родные и знакомые, которые готовы более или менее регулярно посылать им деньги – небольшие по японским меркам, но весьма солидные по меркам северокорейским. Репатрианты тратили деньги в тех же валютных магазинах, что и дипломаты с моряками загранплавания. В некоторых случаях за счет японских родственников репатрианты покупали право на проживание в Пхеньяне и (или) квартиру в хорошем доме. При этом с точки зрения властей «возвращенцы» всегда считались политически подозрительным и потенциально ненадежным элементом и не имели доступа к ключевым должностям в государственном и партийно