Шаг-другой, опереться на палки, оттолкнуться, и еще раз, и снова. Километры катились под ноги, давая о себе знать мокрой и горячей спиной, бельем, вновь пропахшим потом, нарастающим гудением мышц.
Когда минуло за полдень, Морхольд решил передохнуть. Пригляделся, отыскав взглядом перекошенный домик автобусной остановки, и двинул к нему.
Внутри места хватало ровно на пару-тройку человек. Так что Морхольд, лыжи, рюкзак и Жуть поместились даже с комфортом.
Вместе с палками ему перепал дополнительный комплект белья. Морхольд, отыскав в округе несколько досок, обгрызенных временем, и кусок покрышки, решил плюнуть на копоть от резины. Переодеваться без костерка он не решился. С воспалением легких не пошутишь. И рискнул создать себе тепло. И даже, наскоро вытеревшись, переодевшись и заменив носки на сухие теплые портянки, обув сапоги, пообедать.
— Смотри, Жуть, — Морхольд, жуя один из последних кусков сала, показал зверюшке на закопченную еще до него стену остановки, — примеры наскальной росписи наших предков и потомков. То есть нас.
Вряд ли Жуть, урчащая и пожирающая предложенную пайку, оценила бы по достоинству глубину отображенной философии. Просто Морхольду давно стало все равно. Просто хотелось поговорить. От молчания у него иногда совершенно ощутимо тек мозг.
«My lifes — my rules».
Морхольд хмыкнул:
— А знаешь ли ты, любезная Жуть, что первая данная надпись появилась на гей-параде где-то в США? Зато потом этой глубокомысленной идеей обклеивали половину ТАЗов в округе. Мол, не только, что за пятьдесят рублей, так еще и не в кредит.
Морхольд замер и замолчал. Прислушался, ловя странные звуки, и тут же, только не сломя голову, а плавно выскользнул наружу. Надеясь на отсутствие осечки в прихваченной «вертикалке».
Он покатился кубарем, помня про остатки легковушки, торчащие сбоку, и намереваясь укрыться за ними. Услышал щелчок снимаемого с предохранителя оружия, уже сам взводя свое и присаживаясь, наводя ИЖ в ту сторону. И замер, глядя в темный провал ствола СВУ, глядевшего на него.
Дом у дороги-11
Какое-то время они молчали. Тлели последние угли в бочках, свистел ветер в окнах.
— Как пацан? — поинтересовался Чолокян. — Нормально?
— Пойдёт, — одноглазый покосился на него, — иди спи.
— Не хочется. Выбраться бы отсюда быстрее. Не нравится мне здесь.
— Почему?
— Тревожно как-то.
Одноглазый кивнул.
— Слушай, а у тебя дети есть?
— Откуда? Только вот женился.
— Поздно. На вас не похоже. Да ещё и русская же жена?
— Русская, — Чолокян вздохнул, — мне теперь родители весь мозг вынесут. Друг один обиделся сначала. На его сестре не женился. А что поделать, если она мне по душе пришлась? А купил её? И что? Другие вон, обязательно калым отдают.
— Ты прямо Ромео, как посмотрю. Много отдал?
— Ну так, — Чолокян вздохнул, закатил глаза, зашевелил пальцами, считая, — патронов полцинка, два пуховика, литр чистого медицинского и «Вепря».
— Не, — одноглазый хмыкнул, — ты ни хрена не Ромео. Тот бы украл. Ты Отелло.
— А кто это?
— Забей, — одноглазый махнул рукой, — ты помнишь прошлое?
— Конечно, — Чолокян пожал плечами, — ты про какое только?
— Тебе сколько лет тогда стукнуло?
— Вон ты про что… Тринадцать.
— Ба. — Одноглазый покосился на него. — Да у тебя…
— Возраст Христа, знаю. Так чего ты спросить хотел?
Одноглазый подумал. А что, на самом-то деле? Снова удариться в нахлынувшую ностальгию? Да ну её.
— Забей. Так, глупый вопрос. Иди спать.
— Я посижу. — Чолокян встал, противореча сам себе. — Сейчас поесть принесу. Мясо вяленое есть. Будешь?
Стоило ли отказываться? Через пару минут оба сосредоточенно жевали, думая каждый о своём. И Чолокян, расчётливый и несентиментальный, неожиданно для самого себя вспоминал прошлое. Солнечное тёплое ласковое прошлое.
Ему тогда стукнуло тринадцать. Или двенадцать? Чёрт знает, если честно. Он плохо помнил возраст, дни рождения или ещё что-то такое. Из прошлого в голове осталось немногое. Две недели у тётки в последнее лето, это да. Почему он жил на море так мало? Чолокян не помнил. Семья всё-таки была городская, сезоном, как большинство родственников, не жила. Стоматологическая клиника у отца, семья у мамы. Возможно, именно поэтому, кто знает.
Солнце. Море. Галька. Никакого песка, только галька в Джугбе. Саркис даже запомнил девушку, откуда-то из городка со смешным названием Нягань. Он даже успел влюбиться. Только не знал во что. То ли в весёлую улыбку. То ли в светлые полоски, видневшиеся из-под второго, совсем маленького купальника. Сейчас он понимал, что те полоски тогда… были так, чтобы похвастаться друзьям. Вот, смотрите, я на фото со своей девушкой. Девушкой… доброй и хорошей пятнадцати ли, шестнадцатилетней девчонкой, веселящейся над потешным и напыщенным армяшкой-малолеткой. Но какая же она была хорошая…
— О, просыпаться начали, — одноглазый кивнул на ворочавшуюся темноту у бочек. — Холод не тётка, а дядька, всем ссать хочется с утра.
Саркис Чолокян кивнул, промолчав, и пошёл посмотреть — как там жена.
Глава 11Бело-алое безмолвие
Ствол винтовки не качался. Его держала очень крепкая и уверенная рука.
Морхольд сплюнул, спросил:
— Почему не стреляешь?
Хозяин винтовки, замерший на лыжах прямо напротив, аккуратно поднял оружие вверх. Морхольд, не торопившийся убирать свой ствол, понял сразу несколько моментов.
Человек — одиночка. Следы от лыж за его спиной были одни. Насколько видел глаз. А видел он где-то метров на сто — двести, упираясь в подъем, откуда сам Морхольд недавно спустился.
Человек промышляет непростой работенкой. Такой же, как недавно у самого Морхольда. Странно белолицую голову, висевшую на поясе, прикрученную за длинные волосы к карабинчикам, сложно перепутать с чем-то другим.
И еще…
Человек, незаметно и грамотно подобравшийся к нему, — женщина. Ничем иным объяснить выпуклость на груди не получалось.
— Ты не из Детей.
А голос только подтвердил догадку. Молодой женский голос. Не девочка, но и вряд ли прямо женщина. Лет двадцати двух, не больше.
— Каких детей?
— Зимы, — она не торопилась совсем убирать оружие. — Ты не местный. Местные не спрашивают, каких. Разреши мне проверить остановку.
— На предмет чего?
— Это порядок, — девушка притопнула лыжей, стряхивая снег, — разреши.
— Не заходи внутрь, — Морхольд отодвинулся, давая ей возможность заглянуть и не опасаться его, — у меня там зверушка. Может покусать.
— Не буду. Мне только взглянуть.
Морхольд подождал. Недолго, смотреть особо и не на что.
Девушка повесила СВУ на плечо, повернулась. Откинула капюшон самодельной белой шубы и стянула шерстяной низ, подняла наверх кожаную маску с козырьком над глазами и чем-то прозрачным в щели для глаз.
Молодая. Кожа намазана чем-то, скорее всего жиром, смешанным с какой-то взвесью серого цвета. Из-под мазков проступали веснушки. Лицо… тюркское, тут ошибиться невозможно. Явно тюркское лицо.
— Я Милена.
— А я Морхольд.
— Далеко идешь?
— К Пролетарску.
— По пути. Я против не буду, — тут она улыбнулась. — Патронов нет. Вот и не стреляла, кстати.
— Хорошие дела, — буркнул Морхольд, — искренне рад.
— Заметила твой след где-то часа два назад, пошла по нему. Ты хорошо бегаешь, только что-то с ногами. Хромаешь?
— Со спиной.
Адреналин в крови рассосался, хотя напряжение не отпускало. Казалось бы, все неплохо, девчонка явно не из мимолетных преследователей, а все равно…
— Ты вместо зайцев на людей охотишься?
Она погладила голову.
— Да, охочусь на вот этих тварей.
— Из-за чего?
Она нахмурилась.
— Это личное. Оно тебе важно?
Морхольд пожал плечами.
— Не особо. Я про них мало что знаю. Если поделишься по дороге, буду только рад.
— Поделюсь. — Она кивнула на Жуть, переставшую скалиться из проема и любопытно принюхивающуюся. — Мне бы немного отдохнуть. А потом побежим дальше. К ночи успеем в Гундорово. Или забежим в Орловский. Там у нас есть место, чтобы переждать ночь.
— Заходи.
Морхольд оглянулся, рассматривая окрестности.
— Там нет никого километров на пять, не меньше, — донеслось изнутри остановки, — волки прошли к югу, гонят сайгу. Детей в округе пока нет. А те, с кем ты шел утром, давно ушли по своему пути.
— Ты прямо Чингачгук…
— Кто это?
— Великий Змей, вождь могикан из делаваров.
— Мутант?
— Типа того.
Морхольд забрался внутрь. Огляделся.
Девушка по имени Милена, спокойно скинув лыжи, отдыхала. И ела. Угощая, само собой, Жуть. То ли полоски копченого мяса сыграли роль, то ли пресловутая женская солидарность, но все было тихо и мирно. Благодать, в общем.
— Угощайся, — она подвинула мясо, разложенное на чистом платке, — говядина. Халяль, можно сказать.
— Спасибо, поел.
На всякий случай Морхольд предпочитал не есть предлагаемое другими. Если он влип, так влип, и поганиться человечинкой ему не хотелось. Хотелось верить во что-то хорошее.
— Как хочешь. Далеко идешь?
— Очень. А ты где живешь?
— В Пролетарске. Приезжали с родителями в гости, вроде как. И застряли.
Она терпеливо жевала явно жесткое мясо.
— Перед войной?
— Да.
— И как в Пролетарске? Жить можно?
— Можно. Если не попадаться этим вот уродам.
Голову она не отстегнула. Так и сидела, мотая ею при движении и немного волнуя Жуть.
— У тебя они кого-то забрали?
Милена замерла, глядя перед собой. Ответила не сразу, спокойным и очень ровным голосом.
— Дети Зимы забрали всю мою прошлую жизнь. Всю. И стали новой. Где есть цель.
Морхольд кивнул. Что тут непонятного? Если у девчушки погибли все, много останется, кроме как месть? Вполне себе ясно.