— Смотрю, несильно в звании поднялся, да? — Морхольд подвинулся к свету. Сосед не показывался. То ли опасался вошедших и их стволов, то ли окочурился. — За два десятка стал только майором из лейтенанта?
— Я так рад… — майор сел на тут же подставленный раскладной стул. — Просто очень. Не помню, как тебя звать, но как только узнал, что среди пленных есть кто-то с Самары, решил проверить — лгут или нет. Не лгут. Никифоров!
— Я, трщ майор! — за спиной военного вырос сержант, если Морхольда не подвел его глаз.
— Прикажите не пороть того, как там… охотника. Он не обманул.
— Есть! — Сержант убежал. Судя по скорости, охотнику Алексею досталось уже немало.
— Все ты помнишь, — поморщился Морхольд, — не звезди.
— А я на всякий случай познакомлюсь еще раз. Майор Дашко, комитет управления Кубанской Директорией.
— Пипец как пафосно, — Морхольд хмыкнул. — Морхольд… просто Морхольд.
— Надо полагать, что ты ни фига не пафосен? — Дашко усмехнулся. Достал из кармана портсигар, предложил Морхольду, протянув папиросу через прутья и поднеся зажигалку. — Смотрю, ты за двадцать лет не просто ничего не заработал, а даже и ума не нахватался. Такой же неудачник, как и был.
— Да иди ты в афедрон, — Морхольд затянулся, — чего приперся, в самом деле?
— Проверить слова подчиненного, я же тебе сказал, — бывший командир Морхольда, цыкнув слюной через зубы, пошлепал стеком по голенищу зеркально блестевшего сапога. — И очень рад, что решил пройтись. Жаль, что дела здесь оставляют. С удовольствием бы поставил на твою смерть в ближайшем бою.
— Может, отпустишь?
— С чего вдруг? — Ровная полоска усов Дашко дрогнула, крупный вислый нос сморщился от улыбки. — Для чего?
— По старой памяти, как сослуживца.
— Ты идиот или прикидываешься?
Морхольд вздохнул:
— Попытка не пытка, мало ли, вдруг прокатило бы. Что так меня не любишь?
Иссиня-черная бровь вопросительно изогнулась:
— Ты назвал меня шакалом.
— Это было двадцать лет назад, Господи прости, — Морхольд закатил глаза. — Да и если разбираться, ты же помнишь из-за чего? Ты себя повел не как офицер, а как самый настоящий шакал. Да прямо как сейчас. Так кто ты после этого? Думал, перед тобой на коленях начну ползать и сапоги облизывать?
— Не отказался бы, — Дашко крутил в руках стек, явно наслаждаясь и собой, и моментом, как было и раньше, когда он только выпустился из училища, а совсем молодой Морхольд только перевалил половину службы в краснодарском оперативном 66-м. — Мало ли, вдруг передумаю?
— Да иди ты. Хотя если ты мне оставишь пару папирос и спички, то буду рад.
— Хам. Я все-таки поставлю на твою смерть. По телефону.
— Вот так и думал, что ты явно не в совете директоров вашей Директории, только понты одни, — Морхольд с сожалением затоптал окурок. — Все скачешь при ком-то.
— Не боишься, что сделаю с тобой что-то?
— А на кого тогда ставить-то будешь? Да и, если у вас связь есть, ты ж уже доложил хозяину — сколько и какой товар. Ты всегда следовал инструкциям и Уставу.
— Из-за этого сейчас и здесь, по эту сторону прутьев, — Дашко встал, — а ты там. Неудачник.
— Конечно неудачник, ты меня спроси, когда телефоном пользовался?
— Думаю, вообще не пользовался. Ладно, я пойду. Хорошей смерти… вернее, болезненной и мерзкой. Попрошу, чтобы тебя с той девкой кинули к вот этому медведю, что лежит в отключке. Раз уж вас вместе поймали.
Морхольд вздрогнул от такой перспективы.
— Милая задумка.
— И я так же думаю. Ладно, — Дашко остановился, — умирающим дают право на последнюю просьбу. У тебя она есть?
— Да. Что с частью и что вообще с самим краем?
Дашко явно удивился, даже развернулся к нему, продемонстрировав заметное брюшко, выпирающее из-под портупеи:
— Лучше бы попросил накормить.
— Волка ноги кормят. Так как, расскажешь?
Дашко вернулся на стул, посмотрел на часы. Щелкнул пальцами и протянул руку вбок, к стоявшим позади солдатам. Теперь Морхольд даже не сомневался. База принадлежала настоящей серьезной силе. Силе, что даже имела шевроны и знаки различия.
Офицеру поднесли чашку… чашку, шайссе, из фарфора с золотой каемкой и витой ручкой. Пахло, как ни странно, чаем. А не какой-то бурдой эрзац-образца. Что удивляться, Кубань же, и ее чай теперь явно лучше цейлонского.
— Часть в Кропоткине. Благодаря таким, как я, офицерам, все было сделано заранее. Подготовлены дивизионные бункеры, маршруты эвакуации личного состава и семей офицеров, проведены работы по консервации складов арттехвооружения и горючего. Последнее поставлено на герметизацию с длительным сроком хранения в транспортируемых цистернах.
— Экие вы крутые, — Морхольд хмыкнул, — молодцы, что сказать.
— После нанесения ударов и выждав необходимое количество времени, была выслана разведка в составе необходимого количества групп. И далее, на протяжении нескольких лет, мы выбирались в Кропоткин как наиболее чистый район у Краснодара. В городе все намного хуже. Да, именно так. И мы сделали все для жизни людей. Создали с ноля. И даже даем им развлечения вроде тех, в которых ты будешь участвовать.
— Ясно. А как с побережьем?
— Позагорать у тебя не получится. Новороссийск накрыло полностью, били по морякам. Анапа… мы туда пока не добрались и вряд ли пойдем.
— Почему?
Дашко внимательно посмотрел на Морхольда.
— Туда идет Бригада Смерти. Несолоно похлебавши у нас, отправились захватывать себе кусок. После этих ублюдков остается выжженная земля и поля трупов. Зачем нам это нужно? Есть еще вопросы?
— Сколько нам ехать?
— Столько, сколько нужно. Отдыхай, солдат, набирайся сил. Отправление через пять минут. И не переживай по поводу радиации. Пару районов, где она еще есть, мы пройдем быстро. А стенки вагона проложены свинцом. Он немного снижает воздействие.
Дверь скрипнула, заезжая на место, загрохотали запоры и замки. Морхольд выругался. Жуть, выбравшись из одеяла, ластилась. А он злился. Бригада, мать ее, Смерти. Да что ж такое, а?
— Почему ты спросил про Анапу? — Милена придвинулась к решетке.
— Тебе-то какая разница?
— Интересно… — она прижалась к прутьям спиной. — Теперь все не играет роли. Я ошиблась, не смогла оценить ситуацию. Что остается, как не провести время хотя бы с каким-то интересом. Ты вот не жалеешь, что воспользовался моментом тогда, в водонапорке?
— Я тебя умоляю, — Морхольд вздрогнул, — мне от тебя хочется мурашками покрыться и яйца прикрывать руками.
— Фу-фу, — она засмеялась, — как можно так девушке говорить. Так почему Анапа?
Морхольд вздохнул. Мысли о том, как сбежать, в голову не приходили. Вскрывать замки с помощью честного слова он не умел. Да даже имея отмычку, если уж честно, не справился бы.
— К семье я шел.
— И правда с Самары?
— Не с Самары. С области.
Она фыркнула. Так, легко и непринужденно. Фырканье совершенно не вязалось с ней, женщиной, убившей за свою жизнь много бродяг. И не только.
— Чья голова висела у тебя на поясе?
— Смога. Он сломал обе ноги и позвоночник, когда решил скатиться по склону. Как ты. Пришлось освободить брата от мучений и воспользоваться им, чтобы втереться к тебе в доверие.
— Гуманизм — великая штука.
— Что?
— Ничего.
Вагон вздрогнул, заскрипел, трогаясь. Застучали колеса, прямо как в старое доброе время… недели три назад, дома. Морхольд вздохнул, понимая, что эта поездка может все-таки оказаться и последней.
— А это чудовище? — В голосе девушки мелькнул неприкрытый страх. Показалось ли Морхольду или нет, но уважение в нем тоже было. И неизвестно, чего больше. — Откуда взялся он? Ты знаешь?
— Я не чудовище.
Морхольд вздрогнул. Жуть зашипела, скрывшись у него за пазухой. Милена замерла, лишь повернув голову к голосу. Даже шевеление и поскуливание в дальнем углу прекратилось.
Низкий и хриплый голос перекрыл стук катков, грохочущих внутри железной коробки. Скорее всего, только свинец, проложенный между внешними и внутренними стенками, как-то скрадывал звук. Голос пророкотал, оставив после себя привкус страха. Ощутимый и пряно-уксусный, так и щиплющий язык и скатывающийся вниз.
Голос, идущий из клетки с Молотом. Голос Молота.
Дом у дороги-13
Просыпаться в густых сумерках ужасно. Просыпаться в темноте, едва освещаемой уже практически потухшими бочками, где закончились дрова, куски мебели и обрезки найденных покрышек, совсем мерзко.
Холодно и темно. Одуряюще хочется сбегать по нужде, но непонятно, куда. Рядом кто-то чешется, кто-то мотает так и не высохшие, жутко разящие вонью, портянки. Кто-то, без затей и стеснения, пускает злого духа в штаны. Или в юбку, какая разница? Запаха от этого меньше не становится. Особенно если кишки давненько уже болят.
Утро наступало медленно. Даже не будь зимы, солнце ещё бы не выглянуло. А сейчас, с низко прогнувшимися над бедной землёй тучами, так вообще. Ни зги не видно, только тлеют алым жаром через прогары и трещины угли в обрезанных и раскалившихся бочках. Сидит истуканом мрачный лохматый силуэт у лестницы. Чего сидит, кого караулит? Всю ночь проспали, плохого и не ждали. Небось, теперь ещё заплатить потребует. Едой там или ещё чем.
Вон, пацан его проснулся, свернулся калачиком и снова дохает. Чего он дохает, как будто поперхнулся и никак не откашляется? А вдруг чем болеет заразным? Чахоткой там, или Эболой? Чё? Рот закрой, дочка, молода ещё отцу указывать. Эбола, свиной этот, грипп, чего только не было до войны. И сейчас есть, вот как Бог свят.
Встать, почесать живот, поскрести бороду. Снова день наступает, чёртов проклятый день. Сколько их ещё будет таких? Грешно, грешно так говорить… а жить так не грешно? Уже третий десяток скоро начнётся, как не жизнь, а ад сущий на земле.
За что, Господи прости? Мало, что ли, делали? Работал ещё пацанёнком, девяностые чуть было не достал. А в этих треклятых нулевых, прямо так всё гладко-сладко было? Чё ворчу? А тебе какая разница? Ты мне тут не грози, ишь, г