Вызывая заключенного на допрос, один полковник НКВД мочился в стакан и требовал, чтобы узник выпил мочу. И если тот не выполнял гнусного требования, то нередко погибал, не будучи даже допрошенным.
По свидетельству С. Газаряна, не добившись от Coco Буачидзе, командира грузинской дивизии, нужных показаний, ему распороли живот и бросили умирающего в камеру. И в ту же камеру перед допросом посадили Давида Багратиони, одного из друзей Coco. Зверским избиениям подвергали и самого Газаряна, в недавнем прошлом ответственного работника НКВД. О множестве подобных утонченных и страшных истязаний рассказывают в своих книгах А. Солженицын, В. Шаламов, Е. Гинзбург, Л. Копелев и многие другие. Приведем лишь отрывок из мемуаров белорусского партийного работника Я. И. Дробинского о методах следствия в Минской центральной тюрьме в 1938 г.:
«В десять его вновь провели через этот коридор, в эту комнату – но какая разница! Днем это был тихий коридор, тихие кабинеты, в которых аккуратные, прилизанные люди листали папки. Вечером Андрей шел, как сквозь строй, – крики истязаемых, площадная брань истязующих неслись из всех комнат. Где-то промелькнуло лежавшее на полу тело. Андрей увидел побагровевшее знакомое лицо. Это был Любович – старый большевик, заместитель председателя Совнаркома республики, председатель Госплана. Он был в первом правительстве, созданном Лениным в октябре 1917 г. Он вошел туда как зам. наркома связи Подбельского. Он был членом Малого Совнаркома, работал с Лениным. Сейчас он лежал на полу, его хлестали резиной, и он, старый шестидесятилетний человек, кричал: “Мама!” Мгновенье, но оно врезалось в память навсегда. Пыточная XX века. Его ввели в кабинет. Как и днем, их было двое – Довгаленко и спортсмен.
– Ну, – деловито спросил капитан, – передумали? – Андрей отрицательно мотнул головой.
– Сними гимнастерку.
Андрей не двигался. Резким движением молодой рванул ее кверху, гимнастерка треснула, оползла. “Эх, хоть раз ему дам”, – Андрей рывком толкнул правый кулак к подбородку молодого и попал в воздух. В ту же секунду он получил два удара ладонью по рукам. Острая боль пронизала их, и руки повисли, как плети. И сразу молодой – сильными ударами раз, другой, третий в грудь… Андрей оперся о стену. Эти подошли к большой вешалке, вытащили две толстые палки и деловито начали работать. Они с двух сторон ритмично колотили по затылку, по ребрам, по спине. Стиснув зубы, Андрей кряхтел, главное – не кричать, не доставлять удовольствия этим… Боль была невыносимой, потом она тупела. Тогда они чем-то обливали, йодом, соленой водой или просто водой, и тогда боль становилась ужасающей, нестерпимой. Тело рвали зубами какие-то дикие звери, сотни псов грызли это бедное, измученное тело.
– Ну что, будешь писать?
Он не ответил. Чтобы ответить, надо было открыть рот, а тогда он начнет кричать. Кричать нельзя. Кричали из других комнат. “Убийцы, фашисты, – кричал молодой женский голос, – не смейте, не смейте! Как вы смеете!” “Боже, – думал Андрей, – что они с ней делают”» [406] .
Следует сказать несколько слов о поведении людей, подвергшихся пыткам в застенках НКВД. Большинство из них не выдержало жестоких истязаний и подписало фальшивые протоколы следствия. Старый большевик С. П. Писарев свидетельствует: «Только в двух тюрьмах – во внутренней на Лубянке и в Лефортовской – я подвергся 43 сеансам чудовищных издевательств с плевками в лицо и грязной матерщиной – сеансам под несвойственным им названием “допросы”. Из них 23 раза – сеансам физических пыток многих разновидностей из-за отказа себя оговорить. Немного было в то страшное время заключенных, которые были бы “удостоены” столь долгих и утомительных для палачей пыток… Всего в разных камерах четырех крупнейших московских тюрем моими сокамерниками в те годы оказались примерно четыре сотни таких же, как я, заключенных. Кроме двух человек, это были все коммунисты. Почти все были с солидным партстажем. Самым старым по партийному стажу был член партии с 1905 года, большевик-латыш Ландау, многие годы возглавлявший в Москве Анилинтрест. Были профессора, командиры полков Красной Армии, много военачальников и политработников с фронтов Испании, литераторы, даже прокурор Субоцкий. И вот из всех этих заслуженных коммунистов всего четыре человека сумели выдержать пытки и ни себя, ни кого другого не оговорили. Я был в числе этих четырех человек. Все ждали или расстрела, или отправки в лагеря. Большинство мечтало об отправке в лагерь как об избавлении от пыток и спасении от расстрела» [407] .
Было бы ошибкой осуждать этих людей, деморализованных, сбитых с толку, не понимавших, что происходит в стране, – все это неизбежно ослабляло их волю к борьбе. Нельзя согласиться с генералом А. В. Горбатовым, который в мемуарах, опубликованных в 1964 г. журналом «Новый мир», возмущается не столько следователями, истязавшими узников, сколько узниками, не сумевшими выдержать эти истязания. Конечно, разные люди вели себя по-разному. Было немало людей, которые сразу же и без всякого сопротивления начинали давать любые показания, оговаривать десятки невиновных людей. Иногда, даже независимо от требования следователя, они писали доносы на своих знакомых и сослуживцев, требуя их ареста. Такие люди становились тайными осведомителями НКВД, «стукачами», и доносили на своих соседей по тюремной камере или по лагерному бараку. Другие заключенные после первых же допросов кончали жизнь самоубийством, они разбивали голову о стены камеры, об умывальник, кидались на охранников во время прогулок, бросались в пролеты лестниц, в окна, вскрывали себе вены. Третьи долго и упорно сопротивлялись, но все же не выдерживали пыток и ставили свою подпись под фальшивыми протоколами. По свидетельству С. О. Газаряна, пятнадцать дней подряд пытали известного грузинского большевика Давида Багратиони – до тех пор, пока он не потерял контроль над собой и подписал все, что от него требовали. Несколько месяцев, по свидетельству И. П. Алексахина, не давал показаний о своей «вредительской» деятельности видный работник Наркомтяжпрома И. П. Павлуновский. Он выдержал все пытки. Но когда его бросили в карцер, полный воды и кишащий крысами, он не выдержал, стал стучать в дверь: «Варвары, что хотите, то пишите…» По свидетельству М. В. Острогорского, бывший нарком юстиции Н. В. Крыленко стал давать показания лишь после жестоких истязаний. Он потребовал несколько листков бумаги в камеру и здесь в присутствии других заключенных начал «создавать» свою контрреволюционную организацию. При этом он бормотал примерно следующее: «Иванова жалко, он хороший работник и человек, я его не буду записывать. А вот Петров – дрянь, его запишем…» Ленинградскому партработнику М. Р. Маеку предъявили показания Позерна, «сознавшегося» в том, что он создал в городе контрреволюционную организацию и завербовал туда и Маека. Не поверив, что Позерн, интеллигентный, честный человек, один из организаторов Красной Армии, мог подписать подобные показания, Маек потребовал очной ставки. Как рассказывал уже много лет спустя М. Р. Маек, в кабинет следователя вошел изможденный до предела старик, в котором он с трудом узнал Позерна. «Как же так, Борис Павлович, как же вы могли написать такую нелепость, что вы завербовали меня в антисоветскую организацию?» – спросил Маек. Но Позерн, глядя вниз, повторял: «Ничего, голубчик, завербовал, завербовал». Все стало ясно.
Некоторые из подследственных подписывали любые показания, которые касались их лично, но отказывались наотрез оговаривать кого-либо из своих товарищей. «Не хочу врать, – писал в своих мемуарах М. Д. Байтальский, – будто вел себя на допросах героем и не подписывал никаких протоколов. Подписывал, если дело касалось меня одного или речь шла о заведомо известных вещах. А где следователь припутывал мне людей еще живых – там отрицал. Мне пришивали моего старшину – я не дался. Еще энергичнее навязывали Бориса Горбатова. Его я отстаивал – то есть от него открещивался, сколько было сил. И кажется, не без успеха: он умер в своей постели, а не в лагере, хотя следователь мне сказал: “Нам лауреаты до хрену, а твои воинские награды в той же цене. Тысячу раз будь хорош, а один раз не угоди – достаточно. Понял?”» [408]
И наконец, были такие, кто прошел через тяжелейшие испытания и не подписал фальшивых протоколов. Ничего не подписал С. П. Писарев, о котором была речь выше. Ничего не подписывали Сурен Газарян и А. В. Горбатов. Самые изощренные истязания перенес Н. С. Кузнецов, но не оговорил ни себя, ни своих товарищей. В первый же «конвейер» он простоял восемь суток подряд перед следователями, на девятый день потерял сознание и упал, но ничего не подписал [409] . Никаких ложных признаний не подписала и жена Нестора Лакобы, посмертно объявленного «врагом народа». Вскоре после неожиданной смерти Лакобы, отравленного на обеде у Берии, его жена, молодая и красивая женщина, которую молва считала грузинской княжной, была арестована и отправлена в тбилисскую тюрьму. По свидетельству Нуцы Гогоберидзе, находившейся в 1937 г. в одной камере с женой Лакобы, эту молчаливую и спокойную женщину ежевечерне уводили на «допрос», а утром, окровавленную и без сознания, втаскивали в камеру. Женщины плакали, требовали врача, приводили несчастную в чувство. Она рассказывала, что от нее требуют подписать фальшивку о том, как Лакоба «продал Абхазию Турции». Жена Нестора односложно отвечала: «Не буду клеветать на память своего мужа». Она устояла даже тогда, когда арестовали ее горячо любимого сына, 16-летнего школьника, избили и плачущего втолкнули в кабинет следователя во время одного из допросов. Сказали, что мальчика убьют, если мать не подпишет протокол (угрозу позднее выполнили). Однако протокол так и не был подписан. После одной из пыток она умерла в камере.
Стойко держались на следствии и руководители ЦК ВЛКСМ во главе с А. Косаревым. Этих молодых и сильных людей не удалось сломить, несмотря на самые жестокие истязания. По свидетельству В. Ф. Пикиной, именно стойкость Косарева и его соратников помешала НКВД организовать открытый «молодежный» судебный процесс.