«В марте началось массовое выселение из Ленинграда “чуждого элемента”. В газетах было опубликовано краткое сообщение о том, что из Ленинграда выселено некоторое количество “граждан из царской аристократии и из прежних эксплуататорских классов”. Редактор “Ленинградской правды” писал, что “в городе Ленина имеют право жить только настоящие пролетарии, только честные труженики”.
Я отправился на Шпалерную посмотреть на высылаемых. Никогда не забуду этого дня. Еще не доходя до Шпалерной, я увидел старую даму, лет за 70, видимо, из очень хорошего общества, которая еле двигалась на своих подагрических ножках; в руках она держала какую-то зеленую бумажку. Встретившимся знакомым она громко жаловалась, что ей предложено уехать куда-то в Башкирию в течение 24 часов. Все улицы, прилегающие к Шпалерной, были заполнены такими же пожилыми людьми. С перепуганными лицами, с прекрасными манерами, нагруженные вещами. Район Литейного – район аристократических особняков – и многие уцелевшие хозяева этих особняков ютились в дворницких и подвалах своих бывших домов. Теперь всем им надо было уезжать. Куда? Зачем? Неизвестно. Но вот я дошел до Шпалерной, с трудом протиснулся в приемную… Боже, что я здесь увидел! Большой зал, битком набитый людьми. Такого отчаяния, такого ужаса я еще никогда не видел. Порядок был такой. Человека арестовывали. Через 2 дня отпускали, предписав явиться в НКВД с паспортом, паспорт отбирали и вместо него давали предписание – в 24 часа выехать в определенную местность. (Ту самую зеленую бумажку, которую я видел в руках старой дамы.) В приемной было очень много бывших офицеров. Эти держались намеренно бодро, даже шутили друг с другом, но и у них на лицах я увидел ужас и безнадежность… Высылка производилась по следующему принципу: брали старую справочную книгу “Весь Петербург” и тех, кто уцелел, высылали. Высылали также по доносам. Высылали всех “бывших”: бывших дворян, бывших аристократов, бывших офицеров, бывших купцов, бывших лавочников, бывших торговцев…» [324]
В меньших масштабах такая же высылка «бывших» производилась и в Москве. Позднее в западной печати можно было встретить сообщения о высылке нескольких сотен семей или, напротив, о том, что в 1935 г. из Ленинграда была выслана чуть ли не четверть населения. Это неверно. Хотя точные данные отсутствуют, можно предположить, что из Ленинграда было выслано несколько десятков тысяч, а из Москвы – несколько тысяч человек. Конечно, это была ничем не оправданная и жестокая репрессивная акция.
ПРОДОЛЖЕНИЕ РЕПРЕССИЙ 1935 – 1936 гг.
На протяжении 1935-го и первой половины 1936 гг. экономическое положение в стране стало улучшаться. В городах была отменена карточная система. Однако политическое напряжение в стране и в партии непрерывно росло. По всем партийным организациям в эти месяцы проходила кампания «покаяний» и «признаний ошибок».
«Большие, многолюдные залы и аудитории, – писала в своих воспоминаниях Е. С. Гинзбург, – превратились в исповедальни. Несмотря на то что отпущения грехов давались очень туго (наоборот, чаще всего покаянные выступления признавались “недостаточными”), все же поток “раскаяний” ширился с каждым днем. На любом собрании было свое дежурное блюдо. Каялись в неправильном понимании теории “перманентной революции” и в воздержании при голосовании оппозиционной платформы в 1923 году. В “отрыжке” великодержавного шовинизма и в недооценке второго пятилетнего плана. В знакомстве с какими-то грешниками и в увлечении театром Мейерхольда…» [325]
Постепенно ужесточалось советское законодательство. 30 марта 1935 г. был принят Закон о наказании членов семей изменников Родины. Всех ближайших родственников изменников Родины должны были высылать в отдаленные районы страны, даже если они никакого отношения к совершенному преступлению не имели. Система заложничества становилась, таким образом, частью советского законодательства. Хотя в Указе ЦИК СССР говорилось об «изменниках, бежавших за границу», в последующие годы уже не существовало никакого различия между понятиями «изменник» и «враг народа». 7 апреля 1935 г. ЦИК СССР принял указ, разрешающий привлекать к уголовной ответственности детей с 12-летнего возраста. При этом, по смыслу указа, на них могли распространяться все предусмотренные Уголовным кодексом наказания вплоть до смертной казни.
«Выборочные» репрессии не прекращались на протяжении всего 1935 г. и первой половины 1936 г. В каждой области и республике оказались в тюрьме несколько десятков человек как из числа бывших оппозиционеров, так и коммунистов, никогда не примыкавших ни к каким оппозициям. Одновременно сотни членов партии сурово наказывали «за связь с враждебными элементами» или «недостаток бдительности». Начавшаяся еще в 1933 г. «чистка» партии была продолжена не до конца 1934 г., как предполагалось, а до конца 1935 г. Фактически до середины 1936 г. прием в партию был закрыт. Однако большинство бывших руководителей и активных участников «правой» и «левой» оппозиции продолжали оставаться до осени 1936 г. на свободе; они по-прежнему занимали ответственные посты в наркоматах, органах печати, учебных заведениях. Н. Бухарин редактировал «Известия» и даже выезжал за границу для переговоров о покупке для Института Маркса – Энгельса – Ленина части архива германской социал-демократии. Г. Пятаков напряженно работал в качестве первого заместителя наркома тяжелой промышленности. Статьи К. Радека почти еженедельно появлялись на страницах центральной печати.
Репрессии почти не затронули высшие партийные и государственные круги. Однако были арестованы некоторые работники среднего звена (член бюро Дальневосточного крайкома партии П. И. Шабалкин, один из руководителей Управления Волго-Дона В. В. Дьяков и др.).
В 1935 г. был арестован видный историк партии, директор Библиотеки имени Ленина В. И. Невский, в прошлом один из руководителей Военной организации при ЦК РСДРП. Он был крупным идеологическим работником партии и при этом сохранял определенную самостоятельность. По свидетельству М. А. Солнцевой, Невского арестовали после того, как он запретил изъять из фондов библиотеки значительную часть «неугодной» политической литературы и не подчинился даже тогда, когда явившиеся к нему работники НКВД предъявили ему письменное распоряжение Сталина. «Я не сторож, – заявил Невский. – Партия поручила мне хранить все это».
Тогда же, в 1935 г., погиб В. В. Ломинадзе, секретарь Магнитогорского горкома партии. В этот период Сталин ввел в практику такой обычай: членам Политбюро и некоторым видным партийным работникам рассылали копии протоколов допросов, проводимых в НКВД. Эти протоколы направляли часто и тем, чьи фамилии упоминались во время допросов. Так, например, Ломинадзе получил копию допроса Л. Каменева, на котором тот дал показания о своем разговоре с Ломинадзе летом, во время отдыха. На большом приеме в Кремле в честь металлургов Сталин прошел мимо Ломинадзе, не поздоровавшись, хотя именно Ломинадзе возглавлял большую группу магнитогорцев. После возвращения домой Ломинадзе получил распоряжение немедленно прибыть в Челябинск. По дороге в автомашине он попытался застрелиться и умер в одной из челябинских больниц.
Из членов ЦК ВКП(б) пострадал, по-видимому, только секретарь ЦИК СССР Авель Енукидзе, который был исключен из ЦК и из партии, но не был тогда еще арестован. Авель Енукидзе считался, и не без оснований, одним из немногих личных друзей Сталина. Их дружба возникла еще в начале века – в годы совместной работы в Закавказье. Тем не менее А. Енукидзе обвинили в потере бдительности и моральном разложении. Поводом для таких обвинений послужило то, что в аппарате ЦИК СССР были «обнаружены» некоторые бывшие дворяне, меньшевики и эсеры. Так, например, юрисконсультом ЦИК работал бывший меньшевик Э. Э. Понтович. Однако все эти работники были в прошлом активными участниками русского революционного движения и теперь честно работали в аппарате ЦИК, подчиняясь директивам ЦК ВКП(б). Бывших дворян, меньшевиков или эсеров можно было встретить тогда и в аппарате Прокуратуры СССР, в Госплане да и в самом НКВД. Для Сталина это никогда не было секретом. Подлинной причиной опалы и отстранения Енукидзе было его возмущение фальсификаторской книгой Л. Берии «Из истории большевистских организаций в Закавказье», где Сталину приписывались несуществующие заслуги, в том числе и те, которые в действительности принадлежали А. Енукидзе. На заседании пленума ЦК Сталин молчал, делая вид, что он не хочет вмешиваться в это дело. Молчал, впрочем, и Енукидзе, он не стал выступать ни с покаяниями, ни с возражениями. Только тогда, когда на пленуме зачитывали подробные и явно ложные показания арестованных работников аппарата ЦИК СССР, Енукидзе выкрикнул со своего места: «Будь у меня власть Ягоды, я бы мог зачитать здесь и еще более нелепые показания!» После пленума ЦК «проработка» Енукидзе продолжалась несколько недель по всем партийным организациям.
Значительно усложнилось в 1935 г. положение А. М. Горького. Вскоре после убийства Кирова было принято постановление об усилении охраны «вождей» и членов правительства. Это постановление позволяло также усилить контроль за деятельностью членов правительства со стороны НКВД [326] . Горький был включен в список «вождей». Утром 3 декабря он обнаружил неожиданно для себя, что для его охраны выделено чуть ли не целое подразделение войск НКВД. Это лишило А. М. Горького свободы передвижения, так как все свои поездки он должен был теперь согласовывать не только с врачами, но и с начальником охраны. И. С. Шкапа, давний сотрудник Горького, посетивший его в сентябре 1935 г., писал в своих воспоминаниях:
«В пятницу 20 сентября я снова был в кабинете Горького. Он слушал мой доклад о вторичном посещении Краматорки… В соседней комнате зазвонил телефон. Крючков (секретарь Горького) ушел на несколько минут. Мы остались вдвоем. Вдруг, наклонившись ко мне, Горький сказал:
– Что происходит, мой друг? Неужели головотяпство нельзя выкорчевать?
Не получая ответа, он продолжал:
– Устал я очень… Сколько раз хотелось побывать в деревне, даже пожить, как в былые времена. Не удается. Словно забором окружили, не перешагнуть!