Между тем энкаведистам не требовались какие-то новые средства принуждения, чтобы заставить Крестинского внезапно изменить свою позицию. Эта попытка отречься от собственных показаний была не более чем актом все того же фальшивого спектакля, который разворачивался на суде по сталинским указаниям. Сталин знал о подозрениях, вызванных на Западе тем, что на первых двух процессах все обвиняемые в один голос признавали свою вину, и, вместо того чтобы подыскивать смягчающие обстоятельства, каждый из них старался взять на себя львиную долю преступлений, в которых их обвиняли.
Он понял, что зарубежные критики нащупали слабое место в его процессах, где подсудимые так старательно следовали предназначенной роли, что даже переигрывали. Теперь он решил показать, что не все обвиняемые ведут себя точно автоматы. Выбор пал на Крестинского. Он уже на следствии в НКВД показал себя одним из наиболее уступчивых, а во-вторых, как бывший юрист он скорее мог уловить поощрительные намеки прокурора и отреагировать на них, включившись в игру в наиболее подходящий момент» [338] .
Мы не считаем эту версию достаточно убедительной.
Не вполне обычными были и показания Н. И. Бухарина, во всяком случае они дают пищу для размышлений. Из них видно, что судили врага Сталина и врага Советской власти. Однако вдумчивый исследователь найдет в показаниях Бухарина множество намеков, которые ставят под сомнение версию суда и следствия. Признавая свою принадлежность к контрреволюционному «правотроцкистскому блоку», Бухарин тут же говорил, что эта организация недостаточно сознавала свои цели и не ставила все точки над «i». Признавая свое руководство в «блоке», Бухарин тут же отмечал, что именно как руководитель он не мог знать, чем конкретно занимались участники «блока». Заявив, что «блок» стремился к реставрации капитализма в СССР и что «мы все превратились в ожесточенных контрреволюционеров, в изменников, в шпионов, террористов… мы превратились в повстанческий отряд» и т. п., Бухарин тут же решительно отвергал обвинения в конкретных преступлениях, таких, как убийство Кирова, Менжинского, Горького, Куйбышева. Столь же категорически он отрицал свою причастность к подготовке убийства Ленина в 1918 г., когда возглавлял фракцию «левых коммунистов».
Касаясь своей поездки за границу весной 1936 г., Бухарин сказал, что эта поездка якобы помогла ему установить связи с руководящими кругами меньшевиков. Там он узнал, однако, что и без его информации меньшевики были в курсе главных соглашений между бухаринцами, зиновьевцами и троцкистами и хорошо знали рютинскую платформу. Поэтому единственное, о чем Бухарин якобы договорился с меньшевиками, – это о той кампании, которую поднимет Интернационал в печати в случае провала «правого» центра.
Признав вначале, что все «они превратились в шпионов», Бухарин вдруг заявил, что о «шпионской работе блока совершенно ничего не знает». На протяжении всего процесса Бухарин продолжал утверждать, что никаким шпионажем не занимался и об актах шпионажа не знает. Подробно рассказав о своих «связях» с Троцким и подготовке государственного переворота, Бухарин, несомненно, сознательно допустил множество противоречий в этих показаниях и, кроме того, решительно отверг какую бы то ни было связь своего «блока» с белогвардейскими и фашистскими организациями и английской разведкой.
После признаний в самых немыслимых преступлениях Бухарин в своем последнем слове сказал: «Признания обвиняемых не обязательны, признания обвиняемых есть средневековый юридический принцип». Все эти оговорки вызывали нескрываемое раздражение у обвинения и судейской коллегии. На одном из заседаний Ульрих не выдержал и воскликнул: «Пока вы еще ходите вокруг да около, ничего не говорите о преступлениях!» Вышинский также с раздражением сказал Бухарину во время допроса: «Вы, очевидно, придерживаетесь определенной тактики и не хотите говорить правду, прикрываетесь потоком слов, крючкотворствуете, отступая в область политики, философии, теории и так далее. Это вам надо забыть раз и навсегда, ибо вы обвиняетесь в шпионаже и являетесь, очевидно по всем данным следствия, шпионом одной из разведок. Поэтому бросьте крючкотворствовать».
Журнал «Октябрь» писал в марте 1938 г. в передовой статье: «Бухарин… Вот он развязно подходит к микрофону, как бы готовясь прочитать очередной псевдонаучный доклад. Как умел маскироваться этот предатель! Блудил до революции. Забивал головы молодежи вредными анархистскими идейками. Австрия, Америка, Япония…
Как знать, что он там делал? Не были ли ему уже тогда знакомы явочные квартиры разведок и лисьи повадки охранника? И об этом его спрашивает прокурор.
Но предатель возмущается. Конечно, он, Бухарин, отвечает за все, за все “по совокупности” как лидер. Но он не может позволить, чтобы его подозревали в службе охранке.
– Если вам угодно задавать такие вопросы…
Но прокурору угодно их задавать… Проклятая смесь свиньи с лисицей. Взломщик сейфов, “медвежатник” в роли политического лидера.
…Леденящим холодом веет по залу, когда прокурор спрашивает подсудимого Бухарина: известно ли было руководителям “правотроцкистского блока” о готовящемся убийстве Кирова? И он, Бухарин, несмотря на все улики, несмотря на показания своего дружка Рыкова, невозмутимым профессорским тоном заявляет: “Это мне не было известно”.
Бухарин лжет, как лгал десятки лет. Он, видите ли, никогда не пачкал своих “академических” ручек в грязных делах своих соседей по скамье подсудимых. Он только, если хотите, идеолог. Убивали другие. Шпионили тоже другие. А он только “осмысливал”, анализировал кровавые деяния науськиваемых им людей. Он – “теоретик”» [339] .
На утреннем заседании суда 11 марта Вышинский произнес свою заключительную обвинительную речь. Заканчивая эту речь, он патетически воскликнул:
«Пройдет время. Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и чертополохом, покрытые вечным презрением честных людей, всего советского народа… А наш народ будет по-прежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого дороге, во главе с нашим любимым вождем и учителем – великим Сталиным» [340] .
На вечернем заседании 11 марта слово взяли защитники И. Д. Брауде и Н. Коммодов, выступления которых не слишком отличались от речи государственного обвинителя. Затем обвиняемым предоставили возможность произнести свое последнее слово. Эта процедура заняла весь день 12 марта и не обошлась без инцидентов. А. П. Розенгольц, лишь недавно признавшийся в самых чудовищных преступлениях против СССР, неожиданно начал говорить о своих заслугах перед страной и революцией. «Я заслужил смертную казнь, – сказал Розенгольц, – но это не значит, что я не расстаюсь с болью с прекрасной советской землей. Мы имеем такой подъем в Советском Союзе, какого не имеется нигде в мире… Впервые мы имеем жизнь полнокровную, блещущую радостью и красками». После этих слов Розенгольц неожиданно для всего зала запел песню Дунаевского «Широка страна моя родная…». Большинство присутствующих в зале – и приглашенных, и чекистов – вскочили, не зная, как им себя вести. Розенгольц, не закончив песню, с рыданиями упал на свое место.
Г. Ягода произнес краткую речь. Он пытался все же отрицать, что принадлежал к руководству «блока» и был организатором убийства Кирова, хотя и признал другие свои преступления. Под конец он произнес громким, срывающимся голосом прямо в микрофон: «Товарищ Сталин, товарищи чекисты, если можете, пощадите».
Бухарин и в последнем слове продолжал свою тактику. Он заявил: «Я говорил и повторяю сейчас, что я был руководителем, а не стрелочником контрреволюционного дела. Из этого вытекает, как всякому понятно, что многих конкретных вещей я не мог знать, что их я действительно не знал, но это ответственности моей не снимает». Далее Бухарин говорил, что сам он никогда не занимал пораженческой позиции, что он не виновен в шпионаже и не давал директив о вредительстве. Бухарин также категорически отрицал свою причастность к убийству Кирова, Горького, Куйбышева, Менжинского. «Чудовищность моих преступлений безмерна, – сказал далее Бухарин, – особенно на новом этапе борьбы СССР. С этим сознанием я жду приговора. Дело не в личных переживаниях раскаявшегося врага, а в расцвете СССР, в его международном значении» [341] .
Бухарин не просил пощады.
Поздно вечером 12 марта суд удалился на совещание, продолжавшееся шесть часов. В 4 утра 13 марта заседание возобновилось, и крайне уставшие зрители, охранники и подсудимые заняли свои места. Москва была пустынна, возле Дома Союзов – никого. Около 30 минут Ульрих читал приговор, который все выслушали стоя. Большинство подсудимых были приговорены к высшей мере уголовного наказания – расстрелу; Плетнев – к 25 годам заключения, Раковский и Бессонов – к 20 и 15 годам.
В ночь на 15 марта 1938 г. Н. И. Бухарина, которого Ленин называл любимцем партии, А. И. Рыкова, бывшего Председателя Совнаркома, и их товарищей по несчастью расстреляли. Известно, что Сталин почти всегда выслушивал рассказы руководивших расстрелами чекистов, если речь шла о людях, лично знакомых Сталину, которых он явно или тайно ненавидел. Не будем останавливаться на том, как вели себя перед расстрелом многие видные большевики. Нервы выдержали далеко не у всех. Бухарин держался спокойно. Он попросил, однако, дать ему карандаш и лист бумаги, чтобы написать последнее письмо Сталину. Просьба была удовлетворена. Короткое письмо начиналось словами: «Коба, зачем тебе была нужна моя смерть?» Это письмо Сталин всю жизнь хранил в одном из ящиков своего письменного стола вместе с резкой запиской Ленина, вызванной грубым обращением с Крупской.
ФАЛЬШИВЫЙ ХАРАКТЕР МОСКОВСКИХ «ОТКРЫТЫХ» ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРОЦЕССОВ
В 1936 – 1938 гг. подавляющее большинство советских людей, не только рабочих, служащих, но и представителей интеллигенции, не сомневались, что на скамье подсудимых в Доме Союзов сидят действительно враги народа. Этому верили и такие 12 – 13-летние школьники, каким я тогда был, и такие люди, как Е. А. Гнедин, принимавший участие в этих процессах. В своих мемуарах он писал: