Так, например, на первом «открытом» процессе подсудимый Э. Гольцман заявил, что в 1932 г. он ездил в Берлин, где встречался с сыном Троцкого Л. Седовым, а позднее и с самим Троцким, от которого получил основные директивы. Эти показания были существенно важны для всей конструкции обвинения. На вопрос о месте встречи Гольцман ответил, что встреча состоялась в отеле «Бристоль» в Копенгагене. Но уже через несколько дней после окончания процесса датские газеты сообщили, что отель «Бристоль» был разрушен в Копенгагене еще в 1917 г. Эта информация обошла всю мировую печать. Сталин был разгневан, но подобные «ошибки» повторялись. На втором процессе Пятаков признался, что он в ночь на 25 декабря 1935 г., находясь в служебной командировке за границей, летал в Осло для встречи с находившимся в Норвегии Троцким. Но уже через 2 дня норвежские газеты сообщили, что на указанном Пятаковым аэродроме в декабре 1935 г. не приземлялся ни один иностранный самолет.
Сообщая о терроре в СССР, большинство буржуазных газет не высказывало сожаления или сочувствия его жертвам. Также и в эмигрантских газетах чувствовалось удовлетворение: коммунисты убивают в России других коммунистов.
Представители либеральной буржуазии, левой интеллигенции, со циал-де мокра тии и коммунистических партий были в растерянности. Они не могли понять, что происходит в Москве. Некоторые из них продолжали верить Сталину, другие сомневались, но молчали, третьи выступали с протестами.
Показательна позиция Лиона Фейхтвангера, приехавшего в СССР в начале 1937 г. и сразу же принятого и обласканного Сталиным. Побывав на процессе «параллельного центра», Фейхтвангер полностью поддержал все версии обвинения. «С процессом Зиновьева и Каменева, – писал он, – я ознакомился по печати и рассказам очевидцев. На процессе Пятакова и Радека я присутствовал лично. Во время первого процесса я находился в атмосфере Западной Европы, во время второго – в атмосфере Москвы, и это дало мне возможность особенно остро ощутить ту грандиозную разницу, которая существует между Советским Союзом и Западом. Некоторые из моих друзей… называют эти процессы трагикомичными, варварскими, не заслуживающими доверия, чудовищными как по форме, так и по содержанию. Целый ряд людей, принадлежавших ранее к друзьям Советского Союза, стали после этих процессов его противниками. Многих видевших в общественном строе Союза идеал социалистической гуманности, этот процесс просто поставил в тупик, им казалось, что пули, поразившие Зиновьева и Каменева, убили вместе с ними и новый мир. И мне тоже до тех пор, пока я находился в Европе, обвинения, предъявленные на процессе Зиновьева, казались не заслуживающими доверия. Мне казалось, что исторические признания обвиняемых добываются какими-то таинственными путями. Весь процесс представлялся мне какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством. Но когда я присутствовал в Москве на втором процессе, когда я услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде, под влиянием непосредственного впечатления от того, что говорили подсудимые и как они это говорили. Если все это было вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда».
Многие западные авторы и юристы спрашивали, почему обвиняемые на московских процессах не отпираются, а стараются превзойти друг друга в признаниях? Почему они не защищаются, как это обычно делают все обвиняемые, или хотя бы не приводят какие-либо смягчающие вину обстоятельства? Почему, если они верят Троцкому и его теориям, они не выступают открыто в защиту своего вождя? Лион Фейхтвангер попытался ответить и на эти вопросы. «Суд, перед которым развернулся процесс, – писал он, – можно рассматривать как некоторого рода партийный суд. Обвиняемые с юных лет принадлежали к партии, некоторые из них считались ее руководителями. Было бы ошибкой думать, что человек, привлеченный к партийному суду, мог бы вести себя так же, как человек перед обычным судом на Западе… Обвиняемый чувствует себя еще связанным с партией, поэтому не случайно процесс с самого начала носил чуждый иностранцам характер дискуссии. Судьи, прокурор, обвиняемые – и это не только казалось – были связаны между собой узами общей цели. Они были подобны инженерам, испытывавшим новую сложную машину. Некоторые из них что-то в этой машине испортили не со злости, а просто потому, что своенравно хотели испробовать на ней свои теории по улучшению этой машины. Их методы оказались неправильными, но им эта машина не менее, чем другим, близка сердцу, и потому они сообща с другими обсуждают свои ошибки. Их всех объединяет интерес к машине, любовь к ней. И это чувство и побуждает судей и обвиняемых так дружно сотрудничать друг с другом».
Ошибочность фейхтвангеровской версии очевидна. Она не соответствует характеру обвинений и тяжести вынесенного приговора. Подсудимых обвиняли не в «ошибках» и «своенравности», а в стремлении полностью разрушить советскую «машину» и реставрировать капитализм, их изображали злобными изменниками и шпионами, а не товарищами по партии. Фейхтвангер и сам чувствовал, что он не все понял в механике московских процессов, но тут же добавил, что он никоим образом не желал бы опорочить ведение процесса или его результаты. Он даже вспомнил в этой связи слова Сократа, который по поводу некоторых неясностей у Гераклита сказал: «То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно». Кощунственно называя «прекрасными» судебные процессы и расстрелы в Москве, Фейхтвангер торопился выразить свое восхищение Сталиным, человеком «простым и полным добродушия», «хорошо понимающим юмор и не обижающимся на критику в свой адрес». Фейхтвангер отвергает соображения насчет деспотизма Сталина, испытывающего якобы радость от террора и обуреваемого чувствами неполноценности, властолюбия и жаждой мести. Фейхтвангер связывает эти процессы с… демократизацией советского общества, считая, что правительство СССР не хотело, чтобы троцкисты воспользовались этой демократизацией. Конечно же, Сталин немедленно использовал книгу Фейхтвангера в своих целях. Она была быстро переведена на русский язык. Ее сдали в производство 23 ноября 1937 г., а подписали в печать уже 24 ноября. Книга была издана огромным тиражом, а ее автор получил не только большой гонорар за эту книгу, но и за свои романы, которые публиковались ранее. В то время мало кто из западных авторов получал гонорар за издание переводов своих книг в СССР.
Мучительно переживал репрессии 1936 – 1938 гг. друг Советского Союза Ромен Роллан. Свои мысли он доверял только дневнику: «…Это строй абсолютно бесконтрольного произвола, без малейшей гарантии, оставленной элементарным свободам, священным правам справедливости и человечности. Я чувствую, как поднимается во мне боль и возмущение. Я не мог бы высказать ни малейшего осуждения этого режима без того, чтобы бешеные враги во Франции и во всем мире не воспользовались моими словами как оружием, отравив его самой преступной злой волей».
Когда же Роллану приходилось говорить, он выступал в защиту СССР, видя в нашей стране заслон от опасности фашизма в Западной Европе.
Не сумел ничего понять в московских процессах и специальный посол президента США Ф. Рузвельта Джозеф Э. Дэвис. В своих секретных депешах государственному секретарю К. Хэллу, в письмах к дочери, в дневниковых записях этот дипломат, который лично присутствовал на двух московских процессах, неизменно утверждал, что подсудимые действительно виновны в измене и шпионаже и что процессы эти ни в коем случае не являются инсценировкой. По утверждению Дэвиса, такой же точки зрения придерживалось и большинство дипломатов, аккредитованных в Москве.
Многим сталинским версиям поверил даже такой осведомленный человек, как У. Черчилль. Он также поверил, по крайней мере частично, той провокационной дезинформации, которую агентура НКВД распространяла по закрытым каналам, чтобы сбить с толку политических и общественных деятелей и общественное мнение западных стран. В первом томе мемуаров Черчилля «Вторая мировая война» можно прочесть: «Через советское посольство в Праге проходила корреспонденция между важными лицами в России и германским правительством. Это была часть так называемого заговора военных и “старых большевиков” с целью свергнуть Сталина и установить новый режим, основанный на прогерманской политике. Президент Бенеш, не теряя времени, сообщил Сталину все, что смог узнать. За этим последовала беспощадная, но, может быть, не излишняя военная и политическая чистка и ряд процессов… в которых Вышинский в качестве общественного обвинителя так мастерски играл свою роль. Хотя чрезвычайно неправдоподобно, чтобы “старая гвардия” коммунистов действовала сообща с военными вождями; они, несомненно, были полны зависти к Сталину, который их устранил. Поэтому могло быть удобным в то же время избавиться и от них, следуя принятым в тоталитарном государстве правилам поведения. Зиновьев, Бухарин, Радек и другие бывшие руководящие деятели революции, маршал Тухачевский и многие другие из высшего командного состава армии были расстреляны… Русская армия была очищена от ее прогерманских элементов дорогой ценой ослабления ее военной эффективности».
Мы видим из этого отрывка, что Черчилль скорее относится с пониманием к Сталину, чем с сочувствием к «устраненным» вождям партии и мифическим «прогерманским элементам в Красной Армии».
Конечно, многие из западных общественных и политических деятелей выступали против террора в СССР. Анализируя позицию этих людей, Р. Конквест писал в своей книге «Большой террор»:
«Но стойкие принципиальные “левые” упорно сопротивлялись. Эдмунд Вильсон, ознакомившись с обвинениями против Зиновьева и Каменева, когда он был еще в Советском Союзе, сразу понял их лживость. В Соединенных Штатах адвокатом комиссии, возглавляемой 80-летним философом Джоном Дьюи, был Джон Финерти, который выступал защитником на процессах Муни и Сакко и Ванцетти. Наиболее сильным и действенным голосом Великобритании, разоблачавшим лживость показательных процессов в СССР, была либеральная газета “Манчестер гардиан”. Ту же позицию заняла и традиционная лейбористская партия и ее пресса: партия опубликовала брошюру Фредерика Адлера с откровенным и точным анализом событий. На крайнем «левом» фланге самым решительным противником сталинских судов был Эмрис Хьюз из шотландской “Форвард”. В действительности некоторые группировки “левых” (не только троцкисты, непосредственно в этом заинтересованные) смотрели на вещи трезво. Но другие круги, несогласные с теорией коммунизма, приняли официальную сталинскую версию. В атмосфере конца 30-х гг. врагом номер один был фашизм, и поэтому критика Советского Союза, являвшегося якобы главным противником фашизма, подавлялась…»