Волков не сомневается в этом, потому что сам точно так же думал, когда его кто-нибудь из приятелей предупреждал о грядущей проверке. И думал, как правило, вслух, в присутствии всех, кто в эту минуту стоял рядом. А Новиков был почти всегда рядом, и волковскую фразу про шубу конечно же помнит.
Маши дома не было, и Волков попытался самостоятельно отчистить пятна на пальто. Из затеи этой, естественно, ничего не вышло. Не помогли ни пятновыводитель, ни мыльный раствор, ни утюг. Пришлось лезть на антресоли и доставать старое, основательно выгоревшее на солнце летнее пальто. К тому же с подполковничьими погонами.
– Что я вижу, Ваня? – всплеснула руками вернувшаяся из магазина Маша. – Это какая же сила заставила тебя взяться за иглу?
– Не задавайся и не думай, что твой муж был всегда полковником, – спокойно парировал Иван Дмитриевич. – Будучи курсантом, я это делал по высшему пилотажу.
Заметив пятна, Маша сочувственно покачала головой и засмеялась.
– Дай-ка, у меня это быстрее и лучше выйдет.
В коридоре прошепелявил звонок. Маша кивнула, мол, потом доделаю, и вышла из гостиной. И уже из коридора громко позвала:
– Иван Дмитриевич, к тебе!
Волков вышел. На пороге переминался помощник оперативного дежурного голубоглазый старший лейтенант из комсомольского отдела, которого в штабе все добродушно-уважительно называли по имени и отчеству – Иваном Ивановичем.
– Что случилось, дорогой тезка?
– Командующий послал за вами и сказал, что время не терпит. В Москву полетите.
Иван Дмитриевич быстро переодел брюки, бросил в портфель бритву и туалетные принадлежности. Непришитые погоны сунул в карман старого пальто, перекинул его через руку и подошел к Маше.
– Что тебе привезти из Москвы?
– Будет возможность, узнай, как дела у сына.
Поцеловались, и Волков, не вызывая лифт, по ступенькам сбежал с четвертого этажа. У подъезда стояла «Волга» командующего. «Ого, – подумал Иван Дмитриевич, – дело серьезное».
– Не знаешь, что за командировка, Иван Иванович? – спросил в машине Волков.
– Никак нет, товарищ полковник.
Волков попытался, как говорится, вычислить цель поездки: совещание, методический совет, инструктаж перед инспекцией… Да нет, такие мероприятия в пожарном порядке не делаются. Может быть, срочно получить какие-нибудь документы? Так сам командующий только вчера вернулся из столицы, мог получить. Скорее всего, другое – Главком на днях подписал новую директиву по обеспечению безопасности полетов. Видимо, к ней последуют еще и устные разъяснения, вот и вызывают. И это, как правило, не надолго – два дня, от силы – три.
Командующий был краток: вот командировка, там указано, куда и к кому, остальное – на месте. И вперед, в Пулково. Билет на ближайший рейс у помощника военного коменданта.
– Желаю успеха, – улыбнулся Александр Васильевич на прощанье, – и верю, что оправдаешь наши надежды.
Почему нужен успех в этой командировке и какие надежды необходимо оправдать, Волков так и не понял. Впрочем, не надо гадать и ломать голову. К вечеру все разъяснится. И если у него останется время, он обязательно позвонит в часть, где начинал службу сын.
Когда Гешка поступил в авиационное училище, Волков впервые очень искренне порадовался за сына. Ведь был шалопай из шалопаев, маменькин сынок, и вдруг – курсант училища. Отцовское направление, истинно мужское дело. Никак только не мог понять Волков, почему сын выбрал вертолет; допытывался, но Гешка темнил и отделывался пустыми фразами, мол, за вертолетами будущее.
Разгадка объяснилась значительно позже, когда Гешка позвонил матери по телефону и сообщил, что военный летчик-штурман лейтенант Волков получил назначение для прохождения дальнейшей службы в составе ограниченного контингента советских войск в Афганистане. Маша прямо с переговорной позвонила в штаб Волкову и чужим перепуганным голосом сказала, что немедленно едет к нему.
Волков впервые видел Машу в таком паническом состоянии. Опухшие от слез глаза, незнакомые складки в уголках губ, покрасневший нос – все это в одночасье состарило ее, сделало некрасивой и жалкой. Они прошли на набережную Мойки и спустились по каменным ступенькам к воде. Здесь было прохладно, здесь их никто не видел, можно говорить и плакать, не привлекая внимания прохожих. И Маша вновь дала волю слезам.
– Ну неужели ничего нельзя сделать, чтобы он туда не ехал? – сквозь рыдания спрашивала Маша. – Это я, понимаешь, Ваня, я виновата. Я его убедила стать вертолетчиком. Была уверена, что на этой машине летать безопасней. И вот, помогла… У тебя же есть друзья, в конце концов попроси Александра Васильевича, он добрый, он поможет…
Волкову впервые хотелось наорать: с какими это глазами он пойдет к командующему, о чем будет просить? Не посылайте моего сына туда, где опасно, потому что он у нас единственный. Смешно. Как будто в других семьях дюжины сыновей. Да если бы и дюжины, какая разница для матерей.
– Он не один, – говорил Волков спокойно, – и надо не плакать, надо гордиться, что твоему сыну сразу после училища оказали такую честь. Интернациональный долг – самый святой долг…
– Ваня, что ты говоришь, – не унималась Маша, – они летают над горами, где прячутся бандиты. А те стреляют. Я ведь тебя никогда ни о чем не просила, всем пожертвовала ради тебя, но сын – это выше моих сил. Если с ним что случится, я не переживу. Ты сразу потеряешь нас обоих. Сделай что-нибудь, Ваня. Сделай, пока не поздно. Я умоляю тебя.
Волков понимал, ему не переубедить Машу. Ей надо успокоиться, прийти в себя, без эмоций осмыслить случившееся, тогда его слова о чести, долге, возможно, и достигнут цели, а пока… Зареванное и сильно подурневшее лицо Маши вызывало у него болезненную жалость. Он гладил волосы и тихо просил:
– Ну, будет… Поплакала и перекрывай стоп-кран. На форсаже долго не протянешь, не хватит керосина. Я тебе обещаю разведать обстановку. Позвоню в часть, поговорю. Если будет удобно, попрошу.
– Нет, Ваня, – требовала Маша, – ты мне обещай сделать все возможное.
– Это обещаю. Все, что в моих силах, сделаю.
Он обещал и сразу знал, что просить за сына никого никогда не станет. Не так воспитан.
И он действительно на другой день дозвонился по спецсвязи до Гешкиного командира и очень обрадовался, узнав, что разговаривает с Юрой Боровским, однокашником по академии.
– А это, случайно, не твой сын ко мне из училища прибыл? – поинтересовался тот.
– Случайно или нарочно – не знаю пока. А что мой – это точно.
– Слушай, Иван, – сказал тот доверительно, – отличного ты парня вырастил. Могу только поздравить. Мой дуралей в институт пошел. А как я просил поступать в училище.
Потом он спохватился и спросил:
– А ты по какому поводу звонишь?
– С сыном хотел поговорить.
– Опоздал ты, Иван, самую малость. Вчера вечером группа пилотов улетела в Кабул. И он там. Только не переживай, я в Афганистане два года отлетал, и как видишь – все в норме. Вернется с орденом.
«Вот и хорошо, что улетел, – подумал тогда Волков, – я сделал все, что мог, позвонил, поговорил, и будь Гешка на месте, попросил бы старого приятеля повременить с отправкой. А коль сын улетел, тут сам бог не поможет». Все это он сказал Маше, искренне сожалея, что не смог поговорить с Гешкой.
Перебирая позже в памяти разговор с Боровским, Волков с запоздалым страхом ругал себя за слабость – зачем вообще звонил, – ведь Юра Боровский мог предложить оставить Гешку в своем полку, а Волков, чтобы успокоить Машу, мог согласиться. Потом бы горел от стыда и перед Боровским, и перед сыном, и перед Машей тоже. Не зря ведь говорят в народе, что за минуты слабости люди расплачиваются годами.
От Гешки шли скупые, однообразные, но бодрые письма. «Летаем, помогаем братьям по классу строить новую социалистическую республику, возим народнохозяйственные грузы по хорошо протоптанным трассам…» «Питаемся отлично, отдыхаем хорошо, есть у нас клуб, баня и даже свой бассейн…» «Мне повезло с командирами, с друзьями, с учебой – летаю много и с удовольствием…» «Были на экскурсии в Кабуле, были в гостях у афганских летчиков, говорили с ними на русском языке, выучил несколько слов на языке пушту…» «Провели соревнование по волейболу между звеньями, наше вышло победителем…»
Писал он письма аккуратно и в конце концов уверил мать, что его служба там ничем не отличается от службы в стране. И Маша стала отходить. Но, не получив под Новый год от сына поздравительной открытки, она снова заволновалась, почти не спала, подолгу и тихо плакала. Волков стал беспокоиться за ее здоровье и как-то после работы привел домой врача-психиатра, представив его своим старым приятелем. Врач предупредил, что длительное состояние тяжелой депрессии может оставить необратимые последствия.
Волков снова позвонил Боровскому:
– Сын не пишет, а жена с ума сходит.
Тот посопел в трубку и как-то буднично сказал:
– Болен он, Иван Дмитриевич. Желтуху подхватил. А это надолго. Лежит в нашем гарнизонном госпитале.
– К нему можно приехать?
– Думаю, можно. Когда встречать?
– Маша полетит. Я не могу.
Придя домой, Иван Дмитриевич положил перед Машей авиационный билет:
– В госпитале он, гепатит.
Глаза у Маши испуганно расширились, и она обеими руками сдавила шею.
– Ничего страшного, к свадьбе поправится. Полетишь завтра утром к нему и сама убедишься. Боровский встретит и все устроит. Я, к сожалению, не могу, служба.
Волков, наверное, мог полететь вместе с нею, его бы отпустили, но он решил, что Маша сама обо всем поговорит. Это ее успокоит.
И Маша действительно вернулась из Ташкента успокоенной, подробно рассказывала, какие хорошие врачи в госпитале, как ее хорошо принимали, каким галантным кавалером оказался Юра Боровский, его жена даже приревновала, потому что «Юра за ней так никогда не ухаживал…».
– Ну, а сын?
– Поправляется. Теперь вот поняла, что не зря ты его высечь ремнем собирался. Был шалопай, шалопаем и остался…