Вот они осторожно вынесли первого, перебинтованного прямо поверх летного комбинезона раненого, втащили в салон.
– Правый летчик! – крикнул Голубов. – Лейтенант Волков. В живот. Остеклением кабины.
– Сюда его! – жестом показал Ефимов.
Летчика приткнули у входа в кабину, надели на голову шлемофон – перекричать грохот двигателей и при полном здоровье не просто. Бледное лицо лейтенанта было измазано засохшей грязью, на потрескавшихся губах блестели сухие чешуйки лихорадки. Он все пытался облизнуть их, но разбухший язык не повиновался и клеился к губам, словно к промерзшему металлу.
– Пить, – попросил лейтенант, с трудом открыв глаза.
– Нельзя тебе пить, – сказал Ефимов, – потерпи. Скоро будем дома.
– Как вы сели? Здесь нельзя было сесть!
Ефимов улыбнулся.
– Если нельзя, но очень хочется, то можно.
Волков тоже попытался улыбнуться, но и губы его уже не слушались. Он только резко вытолкнул из груди воздух:
– Не поверю, если даже живой останусь.
Ефимову показалось, что он уже где-то видел этого парня. Этот лоб, скулы, подбородок.
– За сиденьем фляга со спиртом, – сказал он, – глоток для дезинфекции, легче станет.
Лейтенант отрицательно качнул головой.
– Воды бы…
«Да, это лицо мне знакомо», – вновь подумал Ефимов и показал лейтенанту глазами на термос.
– Только пить запрещаю. Намочи платок и приложи к губам. Можно сполоснуть рот. Но не глотать, понял?
Лейтенант кивнул и со стоном потянулся к термосу. Проделал все точно, как сказал Ефимов. Только вместо платка намочил рукав комбинезона и уткнулся в него губами.
– Дикая боль, – сказал глухо. – Если погибну… мать жалко… она не перенесет.
– Держись, дружок, держись, – бросил Ефимов, меняя режим работы винтов. Голубов и Баран уже внесли в грузовой отсек несколько раненых и вертолет повело к обрыву. Двигатели зарокотали гуще, а конус несущего винта еще больше склонился в сторону опорного колеса. Идущий с очередным раненым Голубов даже подозрительно посмотрел на винт – не зацепило бы.
Догорающая САБ начала стремительно падать, рассыпая вокруг себя искры горючей смеси. Раскаленные осколки корпуса авиабомбы пролетели в нескольких метрах мимо и, осветив в последний раз пропасть, угасли где-то в отстоявшейся тягуче-густой тьме. Коля Баран развернул поисковую фару на аварийный вертолет и, спотыкаясь о камни, снова побежал на помощь Голубову. А Ефимов вдруг почувствовал, что теряет ориентировку, что его руки уже не так чутко улавливают вибрации, что ноги почти одеревенели от напряжения.
– Больше нельзя брать, – сказал раненый лейтенант, не открывая глаз. – Не взлетите.
В воздухе закружились первые снежинки. Значит, прогноз метео верный, близок рассвет. А с ним и обещанный буран. Он может продлиться и сутки, и трое. И в эти дни сюда уже никто не прилетит и не сядет. Не будет сил и у Ефимова на повторный вылет. Значит, оставлять никого нельзя, это верная смерть. А умирать, зная, что тебя бросили, особенно обидно. Значит, надо грузить всех и во что бы то ни стало взлетать.
– Где я тебя мог видеть, лейтенант? – спросил Ефимов только для того, чтобы что-то спросить.
– С таким грузом невозможно взлететь, – сказал тот, едва шевельнув запекшимися губами. Он опять поднес ко рту смоченный водою рукав, будто поцеловал материю, и добавил: – С таким грузом можно только падать.
«А мы и будем падать», – хотел успокоить его Ефимов, но в грузовой отсек вошли Голубов и Коля Баран, поддерживая под мышки раненого солдата, и вертолет, тяжело заскрипев, начал сползать к пропасти. Ефимов с трудом удержал себя от резких манипуляций, резкость в движении рычагами – это все, конец; он очень осторожно погасил крен, успев удержать вертолет от сползания, и тут же прикинул режим взлета.
– Оставьте меня здесь, – снова сказал раненый лейтенант. Ефимов покосился на него и отметил, что повязка на его животе стала еще темнее. «Он может умереть от потери крови, надо спешить».
– У меня был командир Волков Иван Дмитриевич, – сказал Ефимов. – Не родственник?
– Это мой отец, – с трудом промолвил лейтенант. – А вы Ефимов?.. Он мне рассказывал про вас.
– Представляю, – усмехнулся Ефимов.
– Нет, не представляете, – возразил лейтенант. – Все сложнее… Мы много говорили. Оставьте меня здесь. Не взлетите.
– Узнает отец – подумает, что я нарочно тебя бросил, – уже весело сказал Ефимов. – Назло «духам» взлетим. Мне нельзя погибать. Я слово дал.
Тяжело дыша, ввалился Голубов, устало взял шлемофон, приложил ларинги к горлу и тихо сказал:
– Осталось трое. Члены экипажа. Летчик так и не пришел в сознание, у борттехника – обе ноги, а санинструктор подозревает, что у него раздроблена ключица. Вертолет уже перегружен.
– Берем всех.
– Понял. – Он бросил на сиденье шлемофон и нырнул в темноту.
«Все-таки в воздухе грохот двигателей не действует так на нервы», – подумал Ефимов и снова покосился на раненого лейтенанта. Даже искаженное болью, его лицо хранило черты воли и мужества. Волков-младший вырос настоящим мужиком. При таком ранении, при такой потере крови сохраняет полное самообладание, способность анализировать обстановку, принимать решения, действовать.
Нет, Ефимов не считал Волкова ни глупым, ни самодуром. Даже, наоборот, нередко говорил себе, что именно таким и должен быть командир: компетентным, жестким, до самозабвения преданным делу. Ему нельзя вникать в психологические тонкости, опускаться до сочувствия. Размякший душой руководитель в экстремальной ситуации не сможет совладать с людьми. Сегодняшний командир полка – это комок воли. И энергию этой воли люди должны чувствовать постоянно, на расстоянии.
«А как он с тобой обошелся?»
Ефимов сперва хотел ответить самому себе, что «нормально, по заслугам обошелся», но понял, что будет не прав. Волков по достоинству оценил тот нестандартный перехват радиоуправляемой мишени, его неожиданный маневр. И если бы не это роковое совпадение – напороться на стаю птиц как раз на той высоте, ниже которой работать было запрещено, – его бы действительно отметили по заслугам. Волков простил ему и риск, и утопленный самолет. Он не простил Ефимову упрямое желание «остаться чистеньким». «На карте честь полка, а вы лишь о себе печетесь». А Ефимов не только лично для себя, но и для своего полка не хотел чести, завоеванной ценой подлога. Эта нравственная раздвоенность Волкова всегда вызывала в душе Ефимова протест и желание высказаться: «Разберитесь в себе, Иван Дмитриевич, и вы станете не только таким великим командиром, каким был Чиж, вы пойдете значительно дальше, у вас все для этого есть». Но давать советы старшим Ефимов считал себя не вправе. Лучше быть битым, чем смешным.
«Надо же, какие зигзаги вычерчивает жизнь, – удивленно думал Ефимов. – Будто специально помог Иван Дмитриевич стать мне вертолетчиком, чтобы спустя три года встретиться вот в такой ситуации с его сыном». Думалось об этом где-то во втором слое сознания, потому что первый слой уже расчетливо перебирал один за другим варианты взлетного режима, вгонял их в известные формулы, выстраивал в пространстве векторы сил, влияющих на маневрирование, как можно точнее вычерчивал возможную траекторию полета. И как он ни считал, выходило, что с таким грузом можно только падать. А ему необходимо лететь. И он полетит. Наперекор законам аэродинамики.
– Все, командир, – снова протиснулся в кабину Голубов. Он хотел напрямую объясниться, но работающие двигатели извергали на скалы такой остервенелый грохот, что казалось, вертолет вот-вот не выдержит и развалится на куски. Голубов снова достал лежащий на его сиденье шлемофон и приладил к шее ларингофоны. – Такая мысль, командир. Только не перебивай. Выслушай и оцени. Разбитый вертолет можно эвакуировать. Мы с Баранчиком останемся и подготовим его к транспортировке на подвеске. Надо кое-что снять с этой машины. Да и взлетать без нас будет легче. Это добрых триста килограммов. Скажи, ты справишься без нас?
– Справиться я справлюсь, только…
– Тогда решено. Для центровки пусть этот лейтенант сядет на мое место. Все веселей.
– А если я не смогу? Если буран?
– Буран не вечен. Прилетит Шульга.
– А если «духи» спустятся?
– Справимся. Мы тут кучу оружия оставили, чтобы не утяжелять тебя. Все. Ни пуха, командир. Пробуй. Удачи тебе!
Ефимов до боли стиснул зубы. Знали бы только, как ему не хотелось оставлять ребят в этом ласточкином гнезде, но Голубов был прав по всем статьям. Триста килограммов в такой ситуации – ангельский подарок. Да и разбитый вертолет надо эвакуировать. Эта машина еще полетает. Бросать такую технику преступно.
– Лейтенант, – Ефимов тронул раненого летчика за плечо. Тот с трудом разлепил веки, шевельнулся и гримаса боли исказила его бледное как мел лицо. – Попробуй сесть на правое сиденье.
Волков-младший лишь глазами показал, что понял, сжал зубы, обхватил левой рукой живот и довольно резво пересел на указанное место. Застегнул привязные ремни.
– Правильно сделали, – сказал он. – Не взлетим мы. Хоть они останутся.
Ефимов пропустил мимо ушей эти слова. Теперь, когда машина стала легче на триста килограммов, он просто не имеет права не взлететь. Прибавил обороты, еще, еще… Вот уже и взлетный режим, но вертолет вибрирует, будто его посадили на крепкий якорь, и ни с места.
В шлемофонах сначала тихо и прерывисто, затем все чище и чище стал звучать знакомый голос: «Полсотни седьмой», я «ноль-одиннадцатый», ответьте, как слышите». Ефимов обрадованно придавил до упора курок переключателя связи и весело ответил: «Ноль-одиннадцатый», слышу вас! Я «полсотни седьмой», на связи!»
И забился, запульсировал эфир. Путая позывные, Шульга торопливо сообщал, что и он, «ноль-одиннадцатый», и Скородумов, то есть «ноль-двенадцатый», спешат к нему, Ефимову, то есть «полсотни седьмому» на выручку, что очень рады слышать, что…
– Связь прекращаю, – перебил Ефимов, – взлетный режим. – И коротко доложил обстановку.