Придя к решению и очнувшись, наконец, от размышлений о жизни, судьбе и имперско-хельветских отношениях, Руперт увидал, что солнце уже миновало полдень и что его верный конь не несется стрелой, а бредет себе потихонечку, нагло останавливаясь перед особо сочными островками травы. Вперед! Фон Мюнстер решительно вонзил в конские бока острые шпоры своих ботфорт и помчался на запад.
23
13 июня, от 7 до 9 часов вечера
К вечеру уже Руперт доскакал до пограничного шлагбаума. Его несуразная карета нелепо громоздилась на поляне, кучер дремал, привалившись к колесу. Хельветские стражники в своей несуразно расшитой форме (вылитые гуси. Вся Империя смеется) играли в кости за шлагбаумом. Играть-то они играли, но пирамида пик и арбалетов была у них тут же рядышком. Рупертов кучер обрадовался, увидав появившегося на поляне барона, радостно засуетился, залопотал что-то свое и побежал запрягать лошадей. Руперт спешился и направился к пограничному шлагбауму.
Дойти до шлагбаума он не успел. С востока послышался стук копыт, стук нарастал, перерос в грохот и вот на поляну влетел еще один всадник. Хельветская стража нервно напряглась. Всадник осадил коня, огляделся, увидел фон Мюнстера, лицо его озарилось радостной улыбкой, он соскочил на землю и бросился к барону. Руперт недовольно крякнул. Во всаднике он узнал юного рыцаря Эдольфуса фон Шрайбера — фаворитку его царственного сюзерена герцогиню Эделию фон Шляппентохас.
Однако он моментально спохватился, недовольство с лица стер и завесил его приличной случаю улыбкою. Приветствовать первым должен был, понятное дело, Эдольфус как младший по всему. То ли рыцарь, то ли дитя ряженое… Дитя взмахнуло плюмажем и произнесло необходимые формулы, содрогаясь от вежливости и восторга по поводу неожиданной встречи. Хельветы расслабились, шлагбаум поехал вверх.
После сосредоточенного изучения подорожных стража, с подобострастием поглядывая на нешуточных размеров меч Руперта и с плохо скрытой усмешкой — на шпагу Эдольфуса, расступилась. Волей-неволей всадники поехали бок о бок, приятно беседуя. Кучер взгромоздился на свое седалище и погнал карету в почтительном отдалении. Показался трактир.
— Угодно ли вам остановиться в этой харчевне, сударь, или поедем, поищем что-то более достойное благородных господ? — осведомилось дитя. Руперт уж было хотел, пользуясь якобы незнанием дамского полу спутника, выразиться весьма лаконически об этой поганой забегаловке, как, присмотревшись, узрел странной формы позолоченный флюгер, несомненно изображавший разинувшего рот в утренней побудке петуха, и передумал. Конечно, в трактире могла ждать засада, а то и просто стражник с ордером на арест. В этом следовало разобраться, и быстро. Однако ночевать в незнакомом лесу было ничуть не менее опасно, а к тому же еще и неприятно.
— Попробовать надобно, — процедил он сквозь зубы, — я буду не я, если не вытрясу из трактирщика приличного ужина и чистой постели!
При упоминании постели кавалерственное дитя слегка передернулось, а Руперт внутренне ухмыльнулся и решил выжать из ситуации максимум полезных сведений.
— Хоть одна-то перина у него найдется! — рявкнул он, косясь на дитятю. Эффект оправдал ожидания: дитя загрустило.
В харчевне все сошло на удивление гладко: то ли трактирщик был специальный такой, бесконфликтный, то ли что… «Теряю форму, — с опаской подумалось Руперту, — тихо все да без скандала…» Незаметный, как надвигающаяся старость, высунулся откуда-то из-за кресла гонец со второй половинкой монеты и карета сгинула в глубинах трактирного двора. («Так я и не посмотрел, что там было, в тех мешках, — подумал Руперт вяло, — нехорошо это…»). Через несколько минут протяжный натужный скрип возвестил ему, что бывшая его карета отправилась продолжать свое путешествие. «Ну что ж, это легче, значит с поличным меня здесь уже не возьмут. Тогда может действительно на ночь остаться?» — барон посмотрел на свою спутницу. Эделия после явно непривычной ей дневной скачки клевала носом и была в совершенно разбитом виде. «Куда с ней сейчас с такой ехать? И оставить одну тоже нельзя. Лошади устали. Ладно, ночуем здесь, а завтра с первым светом на коней и в путь».
И стол накрытый явился в мгновение ока, и вино было сносным, и ляжка свиная зажарена до хруста, и публика в салоне опасливо сторонилась господ. Скандала решительно не выходило. Дитя старательно изображало лихого воина. Комната нашлась тоже довольно приличная, с огромной кроватью под пыльным пологом. Мнимый Эдольфус уселся в кресло перед камином и сделал вид, что спит. Руперту, уставшему от дороги, тряски в седле, груза собственных мыслей и прочего, вдруг как-то разом все надоело.
— Эделия, вон из кресла и марш в кровать! — рявкнул он. — В кресле буду ночевать я, клянусь Святым Граалем и тысячей бочек нечистот!
На остолбеневшую Эделию было просто приятно посмотреть. Но вдруг губы ее искривились, и рыцарь позорным образом заревел. Пришлось усталому Руперту, вслух и про себя проклиная свой тяжкий жребий, битый час возиться с несчастным дитятею. Надо признать, то, что он узнал, было крайне интересно и в корне меняло дело. Рыцарь печального донельзя образа, сморкаясь и всхлипывая, поведал про горностая (вопрос августейшего подарка был по обоюдному согласию оставлен за скобками), про письма в медведе и ужасную судьбу, уготованную ни в чем не повинной Манон. Руперт призадумался. Дела пошли такие, что только пригибайся да хоронись. Про внедренного Лотецки он Эделии рассказывать, конечно, не стал, но совпадение сведений его убедило значительно больше, чем всякие там пыльные медвежьи тайны.
Объяснив ей, что Манон с дядей с тракта свернули и ни в какую. Хельветию не поехали, он вынужденно дал согласие путешествовать вместе. Эделия совсем растерялась, но о возвращении к мамочке и слышать не желала. К лучшему это выходило или к худшему — понять было трудно. С одной стороны, можно было радикально сменить легенду, перерядившись, к примеру, семейной парой едущей в святые ватиканские места вымаливать у мощей святой Лукреции отверзти ложесна… Нет лучше укрытия, чем в толпе паломников… С другой стороны, явный проигрыш в скорости и боеспособности, да еще необходимость подтирать сопли обрадовать не могли никак. А главное было — понять всю многоходовую комбинацию, вот что самое трудное. Руперт подавил вздох, вспомнив родное поместье, крестьянок попроще и побокастее, собственные погреба, охотничьи угодья… и длинно, витиевато и грязно выругался. Про себя.
24
13 июня, в течение дня
Просторный, как сарай, экипаж, в котором с комфортом расположились принцесса Манон и высокородный дюк Эллингтон, трясся совершенно не там, где предполагали стратеги и тактики дворцовых интриг. Вокруг щебетали пташки, изумрудно сияла трава и суровые хвойные растения предгорий Альп уступили место липам, каштанам и кипарисам. Карета приближалась к солнечной Италии.
На козлах рядом с кучером в ливрее сидел совершенно просветленный Карл Лотецки. Они неторопливо беседовали. Точнее, беседовал кучер, а Лотецки пребывал в состоянии, максимально приближенном к блаженству и слушал вполуха, тем более, что кучер бубнил уже давно, перемежая придворную хронику подробными бюллетенями роста цен на твердые и мягкие корма для скота, урожайность виноградников и падение нравов у современной молодежи. Жужжали шмели, что сильно резонировало с его монологом и окончательно сбивало на сон.
— Вот и говорю я, господин дохтур, дело-то сумнительное, как же без папского благословения, чтоб брат с сестрой венчались. Хоть и двоюродные они, а все ж родня. Тут какой хошь святой отец призадумается, свершать обряд или нет. А ежели сам Папа благословение даст, да еще, стало быть, какую грамотку писаную, тут уж чего… Вот и едут они, потому как венчаться-то надо, дело-то молодое, да и невеста больно завидная, можно и упустить, тогда свисти в кулак со своими имениями да вассалами бестолковыми…
«Какими вассалами», — подумал Лотецки, он-то еле слушая, думал, что кучер талдычит про какую-нибудь дочку мельника и сына местного кузнеца, а выходит, это посерьезнее дела…
— Кто чей брат-то, кто венчается с сестрой, что ты лопочешь, любезный, не возьму в толк, — пробурчал он.
— Ну как же сударь, ведь я вам всю дорогу толкую: сын благородного господина нашего дюка Эллингтона, молодой Фемистоклюс, он ведь ее высочеству принцессе Манон кузеном изволит доводиться! Потому дюк Эллингтон — брат Его Величества, а прекрасная Манон, да будет она благословенна — Его Величества единственное дитя. А как промеж них горячая любовь замечена и Его Величество высказался не против, то господин наш дюк и поспешил в Рим, дабы сам Папа рассеял сомнения в законности сего брака. А то не ровен час — просватают принцессу за заморского прынца какого или там короля, и пиши пропало… Оно конечно, может король иноземный и покруче будет жених, чем Фемистоклюс наш, да ведь свое дитя, не чужое… Ну, а Манон принцесса едет в Рим навестить свою достопочтенную маменьку, каковая маменька пребывает там в монастыре кармелиток, дабы солнцем южным да купаниями укрепить слабогрудие и малокровия избавиться…
Кучер журчал, не останавливаясь, но Лотецки больше не слышал его. Оцепенело сидел он на ставших внезапно жесткими козлах, не жужжали шмели, солнце задернулось кисеею туч и по спине пробежал тоскливый озноб.
25
13 июня, 11 часов утра
Прибытие Фихтенгольца к порядком уже ему поднадоевшему дому под красной крышей сопровождалось любопытным звуковым оформлением: криками подвергаемых жестокой порке слуг со стороны полуразрушенной конюшни, возмущенным ржанием непозавтракавших коней оттуда же, пением дурака, чьи куплеты были грустны и негромки, зато «Элон-алле, тра-ля ля-ля» выходило весело и пронзительно, визгом Строфокамиллы, стремительно перемещающейся где-то в глубине дома, и, наконец, звуком разбиваемой посуды.
«Звона не слышно, — благодушно подумал недавно отобедавший Фихтенгольц, дешевку бьет, значит, пока ничего страшного». Это же подтверждал и вид Вербициуса, лично отворившего Фихтенгольцу ворота. Вербициус откровенно и нагло ухмылялся.