он, — с одной стороны, за нами уже не поскачут, с другой стороны — еще можно вернуться. Да и какой-то крестьянский домишко маячит за полем — можно купить вина и сыру и сделать остановку».
Эделия с радостью откликнулась на возможность привала — телега была тряской и каждая колдобина отдавалась болью в поврежденной ноге. Руперт проворно слетал за едой в примеченный домик. Когда попутчики утолили голод, Карл осмотрел ногу Эделии и наложил тугую повязку, для которой Руперт не пощадил одну из своих нижних рубашек тонкого голландского полотна. В кружевной тени жидкой оливковой рощицы было душновато, но покойно. Хотелось немного посидеть, поговорить, подумать. Честно говоря, Руперту не терпелось выслушать рассказ Карла, который почти совсем уже пришел в себя, если не считать легкой туповатой озадаченности, появлявшейся на его лице всякий раз, когда он смотрел на Эделию.
Заставлять Лотецки говорить не пришлось. Он поведал — даже без особой сбивчивости и истеричности — об обстоятельствах появления дюка и Манон в доме графа Глорио. По его словам, нынче поутру, после завтрака, синьор Глорио зазвал дюка к себе в кабинет отведать легкого вина и поговорить о жизни. Карл был несказанно рад этому, потому что мог сопровождать Манон в ее прогулке по садику, где они любовались бабочками и изумрудными лягушечками. О чем говорили граф и дюк за закрытыми дубовыми дверями — осталось загадкой, но беседа длилась около часу. Манон и Карл уже вернулись в дом и Манон расположилась у окна гостиной с вышиваньем, когда дверь графского кабинета с грохотом распахнулась и оттуда появился дюк. Он был не в лице. В том смысле, что его лицо было удушливо фиолетового оттенка. Бессмысленно поведя очами, дюк захрипел, схватился за ворот рубашки и повалился на пол.
Началась суматоха, восклицания Манон: «Дядюшка отравился, Карл, ну сделайте что-нибудь!» Граф, посмеиваясь, твердил: «Какое там, отравился, косточка от маслины, постучите его по спине»… И тут случилось самое страшное… Когда Карл хлопотал над дюком, из его кармана выкатился пузырек… гюнтеров пузырек… Пустой! Граф поднял пузырек, понюхал пробку и, нахмурившись взглянул на Карла… Карл бросился вон из дома, все в его голове смешалось… Это не он, не он…
На этом месте Карл вновь принялся всхлипывать и причитать. Она, она решит, что я злодей, а если не злодей, так трус, не знаю, что хуже! Руперт незлобиво ткнул Карла в бок. Просто, чтобы привести в чувство. Не волнуй девушку, лекарь… А расскажи-ка лучше, откуда у тебя пузырек с ядом… На этот вопрос Карл вовсе стал сбивчиво нести какую-то околесицу насчет маменьки, венской уроженки, и папеньки, хельветского лекаря… А потом вдруг обреченно молвил: «Гюнтер дал».
«Откуда, впрочем, знать барону фон Мюнстеру про какого-то там Гюнтера», — устало думал Карл. Суматоха последних часов так его вымотала, что он чувствовал себя пустым и гулким, как кувшин для вина, что выставили на солнце для просушки. А барон все не отставал со своими вопросами. Все ему интересно было знать о доме Глорио, что там, да как… Просто чтобы отвязаться от барона, Карл рассказал, что в столовой графа висит портрет красивой дамы. Видимо, дорог этот портрет графу, жена, верно, покойная… хельветская подданная, наверное… Барон в удивлении взглянул на Карла — «Почему ты решил, что хельветская подданная?» «Так медальон у нее на шее, — пробормотал Карл. — хельветской майолики, белый с голубой розой… дрянная, кстати, майолика, роза на капусту похожа… о Манон, Манон!»
Эделия, до сей поры молчаливо слушавшая мужчин, схватила барона за руку.
— Маменькин медальон, других таких нет, — жарко прошептала она ему прямо в ухо. — Помолчи, дитя, — предостерегающе сжал ей руку Руперт. «Мда, а граф-то интересная личность, оказывается, может и зря я пренебрег его гостеприимством…»
35
15 июня, полдень
Меж тем на дороге, где по-прежнему стояла телега наших друзей, появилась замечательная процессия. Три пестрых, ярко крашенных кибитки были влекомы впряженными в них разномастными лошадками в том самом направлении, откуда только что приехали наши герои — к дому графа Глорио. Из кибиток доносился нестройный гул голосов, лай, кукареканье, словом, мешанина звуков. Вся в целом картина не оставляла никаких сомнений в том, что это бродячая труппа — артисты, циркачи, гимнасты, тот забавный и неопасный сброд, который всегда можно встретить в любых теплых и хлебосольных краях.
Заприметив наших путников, актеры остановились, из кибиток появились люди в смешных костюмах. Не ожидая никаких приглашений, они подошли к нашим друзьям и затеяли непринужденный разговор. Собственно, их интересовало, правильно ли они едут к имению графа Глорио, который пригласил их показать «Сцены из мадридской жизни с исчезновением благородной доньи Эльвиры» — чувствительную пиесу с рядом волшебных эффектов и рыцарских поединков.
Узнав, что дорога правильная, артисты вовсе не собирались быстро уходить — напротив, они расположились позавтракать. Откуда ни возьмись появился кувшин с дешевым вином, яйца, молодой сыр, хлеб. Шум, шутки, атмосфера неожиданно нагрянувшего балагана.
Один из гимнастов склонился над ногой Эделии. «Вывих, — констатировал он, — сильный вывих». Не обращая внимания на писк Эделии, парень решительно дернул ее за лодыжку. «Ну вот… а теперь травку приложить…»
— Крисмегильда! — крикнул он куда-то в сторону повозок, — принеси-ка своего травяного зелья! Из последней кибитки, потягиваясь и демонстрируя в зевке два ряда великолепных жемчужных зубов, появилась девушка примечательной внешности.
Была она высока и дородна телом, огненно-рыжие волосы оттеняли молочно-белую кожу, яркие зеленые глаза смотрели на мир с непринужденным, веселым любопытством. От нее так и пыхало искрящимся, ослепительным здоровьем, любовью к жизни и свежей силой… Руперт от восхищения прям таки крякнул. Богиня плодородия, не иначе! Гимнаст, возившийся с ногой Эделии, понимающе подмигнул Руперту: «Наша Крисмегильда… меньше полугода с нами, а уже какие овации имела в роли Брунгильды, когда мы баварцам «Зигфрида и Нибелунгов» давали!!! А как собак дрессирует!»
Крисмегильда, ласково улыбнувшись Эделии, начала заматывать многострадальную эделиину лодыжку тряпочкой с какими-то мазями. От мазей исходил травяной, слегка болотный запах. Руперт с удовольствием поглядывал в сторону девушек — тонкая, прозрачная Эделия, воплощение придворной красоты, и Крисмегильда — истинное дитя окружающей природы… Да, такую во дворцах не взрастишь… Ее попробуй во дворце запереть — сбежит, как пить дать сбежит…
— Ничего, ничего, — приговаривала меж тем Крисмегильда, — сейчас тебе полегчает, а я пока тебя немного развлеку, ты и забудешь про боль… Тут Крисмегильда тихонько свистнула. Из ее повозки выскочил белый, как сахар, пудель, весь увешанный лентами. Ленты делали его ужасно похожим на придворного шаркуна. Вид у него был просто уморительный.
— Фемистоклюс, — звонко крикнула Крисмегильда, — а покажи нам, как надо кланяться его высочеству? Пудель принялся искательно кланяться направо и налево, периодически упадая на живот и проползая пару шагов будто бы в припадке верноподданичества. Все вокруг смеялись. Чувствовалось, что этот спектакль артистам никогда не приедается.
— А теперь, кузен Фемистоклюс нам покажет придворный балет! Алле, алле, Фемистоклюс, — хохотала Крисмегильда, меж тем, как пудель забавно кружил за задних лапах.
Руперт от души смеялся над проделками собаки. Да и хозяйка чудо как хороша. Но тут барон взглянул на Карла и чуть не поперхнулся смехом. Карл не смеялся, наоборот, на его лице застыло выражение озадаченной тоски, смешанной с ужасом. Как будто он увидел привидение.
«Черт знает что с ним делается, — недовольно подумал барон, глядя на доктора, — умом он тронулся, что ли?» Меж тем Эделия, утомленная бурными событиями дня, долгой дорогой и, чувствуя как утихает в ноге боль, смежила очи и тихо задремала. Прикрыв девушку большим лоскутным одеялом, Крисмегильда приложила изящный пальчик к своим пухленьким губкам и поманила путников к кибитке.
Тяжело ступая в нескольких шагах позади, Руперт подбирал подобающие случаю выражения благодарности, надеясь произвести весьма благоприятное впечатление и завязать разговор, как внезапно его опередил Карл. Он решительно обогнал барона, почти схватил Крисмегильду за руку и что-то горячо зашептал ей на ухо. Отстранившись, девушка странно посмотрела на доктора, потом молча кивнула и, показав остальным рукой, что ей надо поговорить с этим человеком наедине, двинулась вслед за Карлом в сторону от кибиток…
Когда Карл и Крисмегильда через час вернулись, Руперт уже весь извелся от нетерпения. За этот час в состоянии Эделии произошла разительная перемена. Лодыжка ее сначала посинела, потом начала чернеть и на ней стал вздуваться уродливый отек. Эделия уже проснулась от сильного приступа боли, но почти тут же провалилась в новое беспамятство. Лицо ее горело, она металась в лихорадке, изо рта срывались бесконтрольные несвязные слова. Эделия вспоминала маменьку, звала императора Арнульфа, упоминала какого-то неизвестного фон Мюнстеру Зуухеля, и, наконец, самого Руперта. Что еще за Зуухель такой? «Поймаю, уши отрежу», — решил про себя барон.
Женская природа мнимого рыцаря Эдольфуса уже не была ни для кого секретом, берет давно слетел с горящей в лихорадке головы, волосы разметались по плечам. Руперт, видя такое дело, прикупил у женщин из обоза показавшуюся ему приличной и подходящей по размеру одежду и попросил переодеть Эделию, чтобы ее не стесняли тесные мужские покровы. Да и запылился ее мужской наряд за эти дни, и дырок на нем было вдосталь.
Когда Карл и Крисмегильда наконец закончили свой таинственный разговор и вернулись, барон в очередной раз менял на лбу Эделии мокрую повязку. Карл и циркачка, бросив взгляд на больную, оба не на шутку встревожились и опять принялись совещаться. Крисмегильда тронула фон Мюнстера за плечо:
— Случилась беда, барон. Вашу спутницу укусила змея. Нога разута была, трава здесь высокая, ну и… Видите ранку? — Руперт ранки не увидел, вспотевший от напряжения Карл, стоя на коленях, отсасывал яд. — Ей нельзя оставаться здесь. Девушке нужна постель и хороший уход.