Неторопливый ход каравана и частые привалы располагали к беседам о прошлом и будущем. О будущем говорили больше, о прошлом — с оглядкой. Эрнестина не без основания опасалась, что не все моменты ее жизни хорошо согласуются с розовым образом непорочной новобрачной, но Карлу на это было плевать: он полюбил ее, какая она есть. Карлу тоже было что скрывать и оттаивал он постепенно.
Как-то погожим вечером, когда все поужинали и стражники захрапели, а Мордехай углубился в чтение старинной наоборотной книжищи, испещренной квадратными значочками, Карл заговорил о детстве. Слушая описания его маменьки со сковородкой наперевес, Несси звонко смеялась, а потом спросила об отце.
— Да я его почти и не помню, — отвечал Карл. — Скучный он был, все грустил, молился… Мать говорила, что он не всегда такой был — мол это года три перед смертью все что-то мучило его, тайна какая-то. Умер он когда мне было пять лет. Помню, что скосила его какая-то странная простуда — в обед дождичком прохватило, а к утру он уж отошел. И осталось мне от него немногое: скудное состояние, нелепый домишко, да вот непонятное письмо.
— Письмо? Он написал тебе письмо?
— Да, много лет спустя я рылся в его вещах, и нашел бумагу с надписью «Моему сыну Карлу, когда ему исполнится 18 лет».
— И что там было? — с интересом спросила Эрнестина.
— Какая-то странная исповедь, — ответил Карл. — Да вот, почитай. Я всегда с собой его ношу, как талисман. — Он порылся за пазухой и вытащил замшевый мешочек на шнурочке, в котором лежало несколько пиастров и затертый на сгибах лист пергамента.
«Моему сыну», — гласила надпись. Эрнестина осторожно развернула лист и принялась читать с возрастающим интересом:
«Сын мой, ты читаешь эти строки спустя моей смерти, так восслушай же голос из-за гробех, и да пребудет с тобой Господь наш Вседержитель и наставит тебя на путь истинный, а тернистого пути греха отвратит. Надеюсь всемерно, что ты праведную жизнь ведешь и грамоте и наук богоугодных со прилежанием постигаешь, дабы снискать многие знания себе на пользу и Господу во славу, матушку почитаешь и отца своего многогрешного не забыл.
Прочитай сию исповедь, сын мой, и никому сие не рассказывай, ибо многие знания много печали приносят, если ими не вовремя воспользуешься. Особливо же не рассказывай ничего из сего добрейшей и добродетельной своей матушке, ибо невоздержна она на язык и в делах тонких неумудренна и сим знанием многое зло может себе и тебе принести.
Некогда был я лекарем при водолечебне, то же было заведение, где благородные господа, скорбные утробою, оные скорби питием целебной воды и прогулками облегчали и премного сим были довольны. И был я вознагражден и достатком малым, и доброю и плодовитою женою. Однажды, в неблагословенную Господом ночь, пришел ко мне человечек виду зело премерзкого и невзрачного, и как бы совсем неприметный, именем Гуунтер, и поведал мне, что некая вельможная особа желает меня видеть и со мной тайно говорить. И препроводил меня к сей особе, коя укрыта была густою вуалью, но я разузнал потом у прислуги, что была это матушка ныне царствующего Вильгельма, да продлит Господь его дни, и приказала она мне под страхом ужасныя смерти сделать сие нечестивое дело. В трактире в одной из наших восточных лечебен пребывала некая дама на сносях и поскольку пришел ей срок, то муками родовыми была отягчаема. Даму же сию знать и разузнавать о ней мне было не велено, а велено под видом простого лекаря в опочивальню ту проникнуть и немедля новорожденного ребенка ея изъять и с лица земли истребить, поскольку ребенок сей может большую смуту хельветской династии принести.
А за сие оная пожилая и весьма властная дама посулила меня щедро вознаградить, дабы ни я, ни мои домочадцы впредь никакого недостатка не знали. А коли я откажусь, или, чего доброго, проболтаюсь, то предать меня страшной смерти в руки церкви пресвятой, как еретика.
И задрожал я, и пришлось мне согласиться, и, скрепя сердце, я пошел. Дама родильница была измучена страданиями утробными изрядно, и мало что понимала и зрела вокруг, и вот! Свершилось таинство и чудо, и я, нечестивый, пользуясь беспамятством дамы, младенца (а была то девочка прехорошенькая) схватил и унес. Однако не попустил Господь стать мне еще и убийцею — влачась по ночным улицам, завидел я табор цыганский, и подумал: у цыган много детей, будет и еще один, а все же будет жива, ведь всякий дух славит Господа. И надел на младеницу медальон, у оной дамы взятый, с таинственной надписью «CORDELIA pl WILLIAM eq AMOR», и положил сверток у кибитки, и бросился назад в опочивальню, дабы помощь посильную сказать несчастной, так мною обиженной неведомо за что. И войдя в комнату, стеснился дух мой, и власы подъялись от ужаса, ибо сия дама пришла уже в себя и ласково баюкала на руках своих младенца, коего я своими руками только что унес в черную ночь! Но спустя время понял я, что не чудо тому причиною, а Господь благословил чрево сей жены двумя младенцами, вторую девочку же родила она по моему уходу. И узнал я из разговора, что о первом младенце не помнила сия дама ничего по причине безмерных родильных мук. И оказав ей всякую помощь и лечение, бежал я в ужасе и раскаянии, и до сих пор дух мой удручен весьма. Посему прошу тебя заказать мессу за упокой души моея в соборе города Авиньона. И да пребудет на тебе благословение Божие, Во имя Отца и Сына и Святого духа. Аминь.»
Дочитав сие послание, Эрнестина схватилась за грудь. — Тебе плохо? — обеспокоился Карл. — Я утомил тебя своими рассказами?
— Да не в этом дело!.. прошептала Эрнестина. — Смотри сюда! — Она вытащила из укромного места на своем корсаже медальон, раскрыла его… и взору Карла предстала надпись «CORDELIA pl WILLIAM eq AMOR»…
61
17 июня, 9 часов вечера
Вечер наступил быстро. Еще полчаса назад блики заходящего солнца, словно маленькие огненные саламандры, плясали на крышах домов славного города Грамсдринкшнеллера, а вот уже нет ни саламандр, ни домов, ни самого города. Лишь едва различимые силуэты в кромешной темноте да слабые огоньки свечей в незанавешенных окнах.
— Вроде бы здесь, господин граф, — вглядываясь во тьму, проговорил Фриц, — точно здесь, вон колодец, о котором кузнец говорил.
— Ну что ж, стучи, — приказал Фридеман фон Цубербилер.
На стук Фрица дверь открыла молоденькая рыжеволосая служанка. Она с любопытством поглядела на графа, стрельнула глазами в сторону оруженосца и спросила: — Вы к господину Лимберу? Они вас ждут.
Комната, куда провела их служанка, просто поразила воображение графа. Многочисленные стеклянные колбы, диковинные камни, какие-то сушеные травы, развешенные вдоль стен, кислый запах шипящих, словно змеи, растворов и книги, книги, книги… Лимбер полулежал на кровати, тихо постанывая.
— Деньги принесли? — первым делом спросил он, не удосужившись даже поблагодарить графа за свое чудесное спасение.
Граф молча достал тугой мешочек с монетами, но направившись к Лимберу, споткнулся о какой-то огромный фолиант, больно ударив ногу.
— Авиценна, господин граф! — весело прокомментировал Лимбер, — вы даже не представляете что он сделал для человечества!
— Представляю, — буркнул Фридеман, — синяк мне на ногу поставил. Вот ваши монеты, а вот тот пергамент, который необходимо прочесть.
Лимбер некоторое время внимательно изучал свиток, наконец, довольно крякнув и сказав:
— Мне необходимо ровно полчаса, — исчез в соседней комнате. Решительно не пустив туда графа. Фон Цубербилер посмотрел ему вслед, затем уселся на кровать, поискал глазами Фрица, удивился, что того нет, но, вспомнив о молоденькой служанке, успокоился. Минут десять он прислушивался к шорохам и восклицаниям Лимбера за стеной, еще минут десять с интересом и некоторой брезгливостью разглядывал комнату, затем снова прислушивался, снова разглядывал и, наконец, вскочил, увидев входящего алхимика. Тот внес небольшую кастрюльку с чем-то кипящим и булькающим, установил ее прямо на пол, достал свиток и несколько минут держал его над паром. Сначала ничего не менялось, но затем, медленно-медленно на пергаменте стали проступать едва видимые буквы.
— Ну вот, — с удовлетворением произнес Лимбер, — готово. К сожалению, лучше не получится, уж больно давно написано, — алхимик поднес к глазам свиток, пытаясь разобрать написанное.
— А вот этого не надо, — прервал его Фридеман, забирая письмо, — у меня самого зрение острое, — после чего, не спрашивая разрешения хозяина, зажег несколько валявшихся свечей и стал внимательно читать.
«Ваше Высочество! — гласило письмо. — Спешу известить вас о событиях, последовавших после вашего тайного отъезда из Фрибурга. Как сообщают мои люди, король был в сильном замешательстве, но, как я и предсказывал, решил не предавать огласке ваше отсутствие при дворе.
Ему удалось найти поразительно похожую на вас девушку и уговорить вашего дядю — дюка Эллингтона — уехать вместе с ней из столицы под предлогом увеселительного путешествия. По моим сведениям, король тайно связался с Римским Папой и тот заверил его в помощи Церкви. Сейчас повсюду организованы секретные поиски, но можете быть спокойны. Там, где вы находитесь, они вас не найдут.
Однако, ситуация осложняется двумя обстоятельствами: Во-первых, секретная служба нашего императора, которую, как вы знаете, теперь возглавляет этот тупица из Зальцбурга, узнав о путешествии, решила вас — то есть ее — отравить. Представляете, какое вероломство! А, главное, какая глупость. Во-вторых, как мне стало известно, кардинал Оливье, верный друг императора при папском дворе, сообщил последнему, правда без подробностей, коих и сам не знает, об обращении вашего отца к Его Святейшеству. Это сильно заинтересовало императора, и я не исключаю, а даже, можно сказать, уверен, что в скором времени в Рим на встречу с кардиналом будет послан имперский шпион. Кто это будет, пока сказать не могу, но сделаю все возможное, чтобы он туда не добрался. Если вас отыщет отец, это будет поражение, но если вас найдет император, это будет крах.