Арнульф надел походную шляпу и пошел из кабинета и из дворца садиться в карету.
63
17 июня, 9 часов утра
Король Уильям Шпицберген Хельветский в это самое время тоже собирался в дорогу. Уже прискакал гонец с известием о смерти брата и столица была в трауре. Кому и зачем надо было травить безвреднейшего дюка? Ну в долгах весь был, так не убивать же за это. Что-то здесь было не то, а что именно не то, Уильям понять не мог, да и не хотел понимать. В делах управления государством Уильям был полной противоположностью своему восточному соседу. Он никогда не проявлял особого рвения и даже не пытался входить в детали. Министры назначены, пусть работают. Плохо будут работать, жалобами достанут, сменить и вся недолга. И действовало. Народ пахал землю, тачал сапоги, платил подати, послушно собирался в ополчение. От венцев год назад прекрасно отбились, утерли нос зазнайке Арнульфу, майолика идет на ура, вассалы не бузят. А чего бузить, когда все прекрасно и проблем нет? Чем меньше вмешиваться, тем лучше. Как жизнь заведена, так пусть и идет.
Истину эту, что волноваться надо меньше, Уильям усвоил еще в молодости. Когда, посещая только что открытый курорт в восточной провинции, он повстречал и влюбился в венскую герцогиню, которая лечилась на тамошних водах от чего-то своего женско-мнительного. За герцогиней Корделией вовсю увивался новгородский посол, князь Хираго, но пристало ли наследному принцу обращать внимания на такие мелочи, как интриги заезжих хлыщей? Напористость, природное обаяние, красивый профиль, и вот уже прекрасная Корделия у его ног. А незадачливому послу осталось облизываться и страдать в уголке. Казалось бы возможны международные осложнения, ну там ноты протеста какие-нибудь. А ничего подобного. Посол с горя свихнулся и стал заводы строить и майолику выпускать. И теперь с этой майолики всей Хельветии и ему Уильяму большая прибыль. А Хираго сгинул и больше его не видали.
Так же и с военными делами. Ничего сам не делал, все Гуунтер вертел. А шпионов по всей Империи насадили, да так, что из самого дворца донесения получали. Не успели венцы поход собрать, а во Фрибурге уже знали, заставы поставили, дороги заложили, ну и показали этим наглецам. Те, небось, до самой Вены драпали, не переставая. Вот и сейчас — нежданно-негаданно объявилась его потерянная дочь. Да-да, от прекрасной Корделии. Мамаша ему все уши прожужжала — нельзя, опасно, найти, изловить, похитить. Ну и зачем? Вот Эделия сама из Вены сбежала и только ждет, когда посланный отряд ее найдет и во Фрибург привезет. Интересно, она похожа на свою маму? Ведь они с Манон почти ровесницы.
Но сейчас надо ехать. Иностранный министр еще со вчерашнего вечера настаивает: смерть Эллингтона нельзя просто так оставить, император Арнульф по всем расчетам уже сам едет. Ну надо, так надо, проще поехать, чем со всеми ними спорить.
Утро того дня во Фрибурге выдалось дождливым и королевский выезд не отличался обычной помпезностью. Мокрая кавалькада карет и конной прислуги вытянулась за городские стены и зачавкала дорожной грязью, направляясь к югу.
64
17 июня, 8 часов вечера
Строфокамилла, выпустив полузадохшегося графа из своих просторных объятий, с досадою обернулась на некстати появившуюся незнакомку. Досада ее, впрочем, быстро улетучилась от первой же фразы неизвестной дамы: «Где моя дочь?» Кроме того, от по-женски острого взгляда барышни фон Линц не ускользнул почтенный возраст дамы. Никак не позволявший рассматривать вторгшуюся как соперницу. Строфокамилла, будучи девицей хорошего воспитания, всегда с подчеркнутым уважением относилась к старшим. С особым удовольствием она демонстрировала это почтение старшим дамам.
Быстро махнув юбкой в книксене, настолько почтительном, что при желании его можно было принять за издевательство, Строфокамилла выскользнула за дверь, не забыв одарить графа призывным взглядом.
Да, увы не так представляли наши герои эту долгожданную встречу!
— Герцогиня, поверьте, — начал было граф, сам не понимая во что именно он пытается заставить поверить Корделию.
— Потом, потом, — устало махнула та рукой, — проводите меня к дочери.
Эделия мирно спала. Нежно розовеющий румянец не давал повода усомниться в том, что она уверенно идет на поправку. Корделия нежно погладила дочь по золотистым волосам. Жалость к славной девочке, которую она сделала простой игрушкой в своих мстительных планах, подкатила комком к горлу. Какая месть? Кому мстить? За что? В ее-то годы? Удалиться в деревню, нянчить внуков, распоряжаться насчет рождественского гуся! Да-да, вдруг подумалось герцогине, — внуков и гуся! Картина мирной деревенской жизни во всей ее красе — с летней истомой и комарами, осенней распутицей и лаем собак, загоняющих оленя, зимними темными вечерами, весенним звоном колокола над маленьким сельским кладбищем, вдруг стала герцогине столь отрадна, что, казалось, и сил-то не достанет дождаться, когда можно будет все это воплотить.
Быстро поцеловав дочь, герцогиня последовала за графом в его кабинет. Она шла за ним по коридорам и лестницам и думала о том, что вот ведь — идет перед нею совершенно незнакомый человек, на химеру любви к которому она потратила почти всю свою жизнь.
Сумрак графского кабинета, казалось, только подчеркивала единственная свеча, стоявшая на столе. Герцогиня и граф молчали. Каждый о своем. Ну, мысли их в чем-то были схожи, конечно. Каждый из них осознавал, что глуп. Граф изредка поглядывал на сидевшую напротив в кресле даму. Не было в этой светской даме в возрасте ничего от той чаровницы-злодейки, что вот уж двадцать с лишним лет жила в его душе. Ну да, красивая еще дама. Но усталость во всем облике и почти нарочитая приземленность взгляда полностью разрушали дорогой образ.
Проще всего для обоих было бы расстаться тотчас. И постараться позабыть об этой разочаровывающей встрече. Вычеркнуть ее из жизни. Постараться спасти ту глупую страсть, что так долго их питала. Но… они сами бы себе в том не признались, но надо же и поговорить в конце-то концов! Лучше поздно, чем никогда. Удовлетворить болезненное любопытство, столько лет мучившее их обоих.
И вот, поддавшись безрассудному любопытству, они, наконец, ринулись с головой в разговор, который должен был окончательно развеять наваждение этой долгой страсти. Да, увы, это часто бывает — вязкость нашей психики не позволяет нам просто молча уйти… все что-то хочется выяснить и понять. И этими долгими выяснениями мы окончательно убиваем крупицы очарования…
— Князь… или граф — уж и не знаю, как вас величать, — начала герцогиня, — поверьте, я не претендую более на ваше завещание. Пора покончить с этой игрой. Да и вам негоже обделять вашу семью… Насколько я понимаю, эта барышня ваша жена? Или невеста?
Даже самый пристрастный слушатель не усмотрел бы в словах и интонациях герцогини ни капли ревности. Это была простая констатация факта.
— Герцогиня, вы можете мне не верить, — невесело усмехнулся граф Глорио, — но я и сам толком не знаю, где находится пресловутая дарственная. И цела ли она по сей день…
В ответ на удивленный взгляд Корделии, граф рассказал, что год или полтора спустя после рождения Эделии, он вновь приехал в неведомый когда-то, но ставший неожиданно таким важным, городок Шларафенхаузен-об-дер-Траубе. Он сам не знал точно, зачем. Хотя… если подумать… просто чувства к герцогине, а особенно чувство мести нуждались в постоянном топливе. Честно говоря, он приехал растравить свои раны. Ему, совсем молодому тогда человеку, это казалось естественным. Вновь он сидел в трактире той самой гостиницы. Ну и собеседник оказался весьма кстати. Не простой собеседник, а врач местной водолечебницы Густав Лотецки.
— Лотецки? — воскликнула герцогиня…
— Да, Лотецки… Мы изрядно выпили и стали друзьями. Он рассказал мне о том, как принимал роды у знатной дамы. И что младенец, явившийся на свет — наследник хельветского престола. Врачу этому много пришлось перенести — самой королеве-матери противостоять в ее попытках убить младенца. Смелый был, видать… хоть и на руку нечист, — тут граф сконфуженно замолчал. — Слово за слово, я рассказал ему о том, что вожу с собой свое самое дорогое сокровище… и вазочку показал… ну… потом мы еще выпили, а потом еще выпили. Проснулся я у себя в комнате, голова гудит. Решил, что хватит вспоминать прошедшее, велел седлать коня и уехал. А «всего самого дорогого», вазочки то есть, хватился только через пару дней. Лотецки, видать не промах был и вазочку у меня украл…Уж не знаю, что он там подумал про то, что внутри — верно считал, она бриллиантами набита. Вернулся я где-то неделю спустя в тот городок, чтоб Лотецки к ответу призвать — а он… того, помер. И никто никакой вазочки у него не видал.
— Но вы же могли аннулировать дарственную? — сказала равнодушно герцогиня.
— Знаете, мне тогда думалось — я ж вам слово дал — помните письмо?.. и потом — ну аннулирую я дарственную, и тогда меня с вами вообще ничего как бы связывать не будет.
— Письмо помню, — обронила герцогиня. «Надо бы повыбрасывать старый хлам из шкатулок» — подумалось ей некстати.
— А Лотецки мне еще сказал, что медальон Уильяма на девочку собственноручно надел. Тут у меня в голове все от ревности совсем уж помутилось…
— Ваш Лотецки — лжец, — спокойно отвечала герцогиня, — нет у Эделии никакого медальона. Помню, приносил посланец какой-то медальон, только пропал он, медальон этот, украли, верно. И носит его теперь какая-нибудь обозная маркитантка… — с прозрением, неведомым даже ей самой, добавила Корделия.
— Послушайте, кн… граф, а как Эделия у вас оказалась? — спросила герцогиня, чтобы просто поддержать разговор.
— Да слух прошел, — помедлив, ответил граф. — Один из имперских гюнтеров — мне друг. Ну… не друг, а так… услуги оказывает… Но и он толком ничего не знал, только было такое подозрение, что Руперт, барон фон Мюнстер, в Рим едет, чтобы с папой договориться о разводе Арнульфа. Ну а дальше ясно становилось: Руперт договаривается с папой, император разводится, женится на Эделии и подгребает под себя всю Хельветию. Это ли не лучшее доказательство того, что Эделия — дочь Уильяма? И захотелось мне выведать все у фон Мюнстера… я стороной слыхал, что он недалек весьма. Ну я ему тут всякие ставил ловушки… а с ним Эделия оказалась… — граф смолк, чувствуя, что говорит путано.