Будто взрыв, мгновенно протекающий процесс, оный выделил в доли бхараней энергию, тепло и привел к вибрации обоих сошедшихся потоков. Этот рывок… внезапно точно подкинул клинопись посланную, закодированную мной, и она, свершив скачок, внедрилась в кровь. А засим также мгновенно перемешалась с единичными кодами, что составлял внутри крови еще не растворившийся яд. Клинопись не переписала, как я надеялся, коды яда, она почему-то впитала их в себя. Она вогнала ту чуждую ей покодовую пропись в созданные мной лечебные структуры.
И я, узрев не то, что ожидал, запаниковал…
А запаниковав… ошибся…
Ибо вместо того, чтобы мгновенно разорвать созданные мной сетевые пути, а после, втянув мозг, еще не объятый отравой, чуждой клинописью, покинуть плоть. Я втянул в свое естество и саму клинопись и ворвавшиеся в нее чуждые коды яда.
Ошибся…
И это верно второй раз…
Самонадеянно поверив в свою уникальность, я создал неверные письменные и образные рисунки. Каковые вместо уничтожения, вобрав в себя сторонние коды, перемешали их, днесь действуя так, как когда-то произошло с моими Творцами, своей схлесткой, явивших меня.
А после ошибся, втянув переписанную, новую структуру в свое естество…
И коли когда-то та структура явила меня, днесь новое вещество, клинопись решили меня уничтожить…
И наново я сотрясся, теперь от боли. Она вдруг окутала меня со всех сторон. Она ворвалась в мои наглядно-образные символы и стала медлительно там растворятся.
— Так больно! — попытался я закричать, понимая, что ваканы подле… мечтая, что они меня поймут.
И сызнова боль сотрясла меня, потушила мое сияние, окутала меня по всему естеству, невыносимо остро надавив на глаза впадинки и щель рот.
— Как мне больно! — закричал я, подавая зов уже на своих собратьев, в надежде, что меня услышит теперь и Родитель. — Больно!.. Отец!.. Отец!.. помогите…
Тем не менее, зов не получился, або края моего рта потеряли свою мягкость, а клинопись и образы на них, дрогнув, распались на множество потоков, направив свое течение не по прописанным тропам…
Глава шестнадцатая
Боль…
Не переносимая боль теперь переполняла мое естество. Она взламывала выстроенные в моей сияющей сути цепи, крушила заложенную информацию не только ту, что передал мне мой Отец, но и ту, что я впитал от темной материи при сотворении. Она стала выводить из строя и ту грань, что еще давеча была Владелиной.
Боль…
Она отобрала у меня не только возможность видеть, но и подавать зов.
Потому как несмотря на крики, меня никто не слышал.
— Отец! Отец! Помогите! — не раз взывал я, когда бодрствовал.
Точнее после очередного болезненного толчка приходил в себя. И тогда видел жизнь своей грани, жизнь Владелины. Я видел ожидаемую и такую короткую встречу с Отцом и братьями. Их крепких, высоких, статных Богов с темно-коричневой кожей, отливающей золотом, короткими вроде пушка курчавыми волосами, каковые были столь мне дороги, и не напугали Владелину, а поразили собственной величественностью, близостью, теплотой.
Я видел Кали… Ее каплевидное лицо с высоким лбом и вздернутым кверху маленьким носиком, где поместились сразу три глаза. Два, из каковых залегающих под выступающими надбровными дугами, не имели радужной оболочки и зрачка, черные, полностью поглотившие склеру с кружащими в них золотыми нитями, они посылали на меня потоки любви и нежности. Большие, толстые, слегка выступающие, светло-красного цвета губы Кали ласкали меня и Владелину словами, а густые, черные, вьющиеся, распущенные волосы демоницы, вроде подлаживались собственной длиной.
— Кали! Мне так больно! — говорил я демонице…
А она нежно прижимала к груди Владелину, и, покачивая ее туды-сюды… напевала свое привычное «Ом!»…
— Вмале. Вмале, мой дражайший Господь Крушец станет лучше… станет, — слышал я ее полюбовный низко-мелодичный голос.
Но легче не становилось.
В мгновение… Мгновение моего пробуждения я понимал, что это только видения прошлого и Кали подле нет. И подле более никого нет!
Ничего, ничего я не видел.
Я ослеп!
Оглох!
Лишь иноредь все еще пытался закричать.
Я погибал!
Порой, отключаясь так надолго.
И теперь вже мог токмо стенать.
Из всего, что предо мной просквозило, помню я, кажется, всего-навсе очи своего Отца с темно-коричневой радужкой занимающей почти все глазное яблоко и окаймленные по краю тонкой желтовато-белой склерой, да глаза Асила, где треугольной формы карие зрачки почасту меняя тональность, приобретали желтый цвет, единожды заполняя собой склеру.
Иногда я слышал взволнованные голоса этих Богов, ласкающих и умиротворяющих. И тогда у меня, похоже, прорезался слух:
— Милый, родной мой Крушец, потерпи… вскоре тебе помогут.
Я это уже слышал и боль не прошла, только нарастала, думал я… Я еще мог думать и потому беспокойно отзывался:
— Отец… Отец помоги… Кали! Где ты, Кали?
Я погибал… Сам рожденный от гибели, ноне я умирал…
Умирал…
Или лишь отключался…
Я пришел в себя в том самом трубчатом образовании, где когда-то Родитель вносил в мои кодовые структуры изменения, сформированном определенным рядом клеток, который выполнял роль соединительной ткани в живом мощном организме, величаемом Стлязь-Ра.
Я не просто услышал течение жизни в нем и в себе… это течение я увидел…
Вновь обретя зрение, слух, голос.
Ноне стены в образовании переливались почти синей рябью, а в полу поигрывающей зеркальной поверхностью отражалось мое сияние. В нем также отражалась стоящая позади меня обездвиженная и спящая Есислава, с раскрытыми стенками черепной коробки чрез кою светилась (прихваченная с одного края сквозными волоконцами сетей блистающих голубо-золотым светом, по коим плыла четкими рядьями клинопись) студенисто-желтоватая масса ее мозга. Опутанная, связанная долгими шнурами (на самом деле особой нервной сетью, оплетающей стены сего трубчатого образования, состоящей из нейронов разного типа, соединенных отростками и управляемая Родителем) девочка застыла, точно окаменев. Был также недвижим и я, абы меня удерживали бахтармы (тонкая верхняя плена бересты), что единились с макушкой и соответственно двумя острыми концами восьмилучевой звезды, поместившейся в стене, своего рода нервным узлом, где наблюдалось скопление нервных клеток, волокон, тканей, трахейных стволов, проводящих систем, чрез которые осуществляется подача необходимых веществ, а также общее командное управление обобщенно организмом Стлязь-Ра.
Серо-голубая звезда с широкие лучами, схожими с лепестками цветка, острые концы оных вонзались в гладь пола, свода, стен, а поверхность купно была испещрена письменными и образными рисунками, сейчас едва заметно двигающимися, малозаметно пульсировала. Живое, думающее и исполняющее роль центрального органа Стлязь-Ра, скажем так мозга обиталища Родителя, она медлительно расширялась, а погодя вспять сужалась в объеме, длине и ширине.
В этом трубчатом образовании ноне, обаче как и всегда допрежь царила тишина, вельми плотная… И осознание, что я слышу, пришло потому как Родитель стоявший в шаге от меня, медленно вздев руку, провел по моей макушке. А я уловил и само движение Его руки, услышал, как просквозила она в том пространстве и колыхнула на моем естестве клинопись. Родитель обряженный в сине-фиолетовое сакхи в тон своим очам, глянул на меня с нежностью и одновременно беспокойством.
— Мой милый малецык, — нежно прошелестели его губы, словно страшась мне навредить. — Что ты натворил? Зачем, моя драгость, содеял то на, что поколь не имел знаний? Разве так можно… Своевольник, мой бесценный своевольник. И зачем скажи мне, вже сейчас создал сосуды меж собой и мозгом. Ты должен его растворить в себе, как в случае с первой плотью, а ты, что сотворил? Это ведь не нити связей я вижу, это полноценные сосуды, ты уже днесь принялся выстраивать грань из мозга. Но сие не должно делать. Нельзя нарушать саму суть развития, ибо это может закончится сбоем кодировки. — Родитель вновь нежно приголубил мое естество, и, повысив голос, сказал, — ты можешь поговорить со мной, мозг плоти не пострадает.
Поговорить…
Он имел в виду, покричать. И я закричал, або был вельми Им недоволен все время и хотел давно о том высказаться:
— Ты! Ты! Учишь меня, но я ошибся!.. Ошибся!.. Хотел только спасти плоть, думал, получится. А Ты, Сам как поступил? Обещал, что Отец заберет меня, коли нет, я буду подле Небо. Но нет! я был большую часть своей первой жизни в плоти один. И болел… болел, и никто того не замечал. А после, неужели Ты не мог заставить Отца забрать меня, почему не было Серебряной Льги, а остался Млечный Путь. Засим не пойму, прописал вселение лишь в паболдыря? Я искал так долго подходящую плоть, и, никак не мог найти, соответствующей вправленной в меня кодировкой. Потому и стал создавать сосуды уже сейчас, абы была возможность получить рывком в развитии… И прекратилась это невыносимая для меня разлука с Отцом.
Я вдруг поперхнулся собственным криком и болезненно застонал. Родитель, судя по всему, выправил во мне цепь течения символов, письмен, рун, литер, свастик, ваджеров, букв, иероглифов, цифр, знаков, графем, посылая в меня определенные биполярные нейронные импульсы, на вроде электрических разрядов. Каковые также восстановили во мне связи геометрических фигур, образов людей, существ, зверей, птиц, рыб, растений, планет, систем, Богов, Галактик. Тем не менее, напряжение в моем естестве все еще ощущалось, а вместе с ним осталась небольшая боль.
— Ну, ну, мой замечательный, — протянул Родитель и резко вогнал в мое сияющее, вязко-подвижное, естество два перста, словно проверяя состояние внутри ядра. — Не нужно так ершиться. По поводу Першего. Я не всегда могу совладать с его упрямством. И потому решил проучить, ибо он не повинился предо мной даже после поданного тобою зова. Я, однако, разрешил тебя забрать, но предпочел не настаивать… А, что касается Небо, так на второго моего сына, я и вовсе негодовал… Негодовал на его дубокожие в отношении своих сынов и решил не привязывать тебя к нему. Хотя чувств