ую вину и по поводу твоей хвори, и по поводу отсутствия мастера. И особую вину, за рождение в паболдырях, сие скорей всего был лишь сбой, вызванный частым отключением. Так как рождение в паболдырях запускало действие в кодах, только в случае отсутствия у твоей плоти потомков. Днесь я установил за тобой пригляд, и ты будешь, мой любезный, под особым наблюдением.
Родитель резко выдернул перста из моего естества, и я зримо колыхнул боками. Их проникновение вглубь меня принесли успокоение, сняли боль, хотя не убрали напряжения… для того как я догадался, нужно было время.
— Отец! Не нужно никакого соперничества, — вновь принялся я кричать, абы не умел говорить. — Я не могу без Отца, он есть моя суть! Ты же знаешь… знаешь я возник из свернувшейся его гибели, из чужеродного организма, вируса, темной материи, оная должна была его пожрать, как пожрала допрежь того пагоду и существ находящихся на ней. Я клетка его, часть, не копия, оттиск, а кусочек, отломышек которым он пожертвовал навсегда, и посему не могу так долго находиться без него. Не нужно соперничества! Я войду токмо в его печищу! Стану лишь Крушецем, и коль ты посмеешь меня того лишить, я себя уничтожу!
Это был вызов!
Вызов Родителю…
Впрочем, ежели толковать правду, я и сам боялся того, что говорил, понимая… Понимая, что коли погибну, неведомо как поведет себя темная энергия, заключенная во мне, как может навредить Всевышнему и моим дорогим сродникам, Отцу, Родителю.
— Тише! Тише! — полюбовно прошептал Родитель и в очах его сине-марных… глубоких… блеснули бездонные космические пространства со струящимися по окоему длиннохвостыми кометами, межгалактическими газами, пылью…
Он нежно мне улыбнулся, и его пепельно-синяя кожа нежданно стала переливаться золотыми всполохами света, кои выплеснувшись в разные стороны, начертали округ Его головы, и всего тела, ореол голубого сияния, в котором проступили едва зримо перемещающиеся серебряные, золотые, платиновые символы, письмена, руны, литеры, свастики, ваджеры, буквы, иероглифы, цифры, знаки, графемы, а также геометрические фигуры, образы людей, существ, зверей, птиц, рыб, растений, планет, систем, Богов, Галактик.
— Ну, что ты такое говоришь, бесценность, — дополнил Родитель с еще большим трепетом и нежностью своего бархатисто-мелодичного голоса, качнул меня туды…сюды. — Как это так уничтожишь себя, — определенно Он уловил мой страх, — Ты, что? Ни в коем случае я не разлучу вас. Я даже рад, что ты хочешь войти в печищу Димургов, окончательно определился с выбором. А соперничество, так это было сотворено всего-навсе для тебя, абы мозг твоей второй плоти набрался эмоциями, чувствами. Но коли ты не желаешь, соперничества более не будет. Мой драгоценный, любый Крушец. — Родитель медленно развернул голову влево, и, воззрившись в стену, достаточно сердито досказал, — слышишь, Перший, что озвучил наш малецык.
— Отец! — я это крикнул и осекся.
Осекся, понеже знал, что данный крик в этом трубчатом образовании, несомненно, будет тягостно воспринят моим Творцом. Обладая огромной звуковой волной, он мог миновать значительные расстояния, потому в таком сдвинутом месте не раз ударился о моего Отца.
Из самой поверхности синей ряби стены вступив, ретиво приблизился ко мне Перший. Его кожа почти не сияла золотыми переливами, схоронившись под густой чернотой, а губы и вовсе стали сине-марными, как очи Родителя. Вне всяких сомнений мой крик доставил ему боль. По-видимому, Родитель сие сделал нарочно. Иногда Он был довольно-таки жесток, поелику знай, я, что рядом Отец, никогда б не позволил себе кричать.
Мой Творец, покачиваясь, замер обок меня и чуть приклонил голову, ноне бывшую без венца, пред Родителем. Видимо затрепетали его перста нежно оглаживающие мое сияющее естество и остекленели от волнения глаза…
Я никогда не говорил ему причину своего появления. И Отец, теперь я был убежден, о ней не знал. Моя откровенность с Родителем, стала для него открытием. Уж я не ведаю приятным, али вспять неприятным. Хотя, коли мы ноне могли друг друга видеть, скорее всего приятной.
— Бесценный мой…милый, — бас-баритон Першего задрожал. За столь долгий срок мы, наконец, могли друг друга лицезреть, дотрагиваться и это без смыкающихся надо мной стенок черепной коробки. — Не смей… не смей думать о гибели. Ты рожден для жизни, моя драгость, мой ненаглядный Крушец.
Я рожден от смерти, хотелось мне, если не крикнуть, хотя бы шепнуть. Чтобы жил ты, мой дорогой… дорогой Отец. Но я промолчал, абы не нанести боли моему Творцу, и, конечно же не расстроить.
После возвращения от Родителя в Млечный Путь я почасту бывал подле Отца на маковке четвертой планеты. Все-таки напряжение с меня сходило много дольше, чем думал Родитель, успокаивая в Отческих недрах. И я практически перестал влиять на плоть, поелику ощущал свою слабость и единожды понимал, что жизнь девочки неукротимо движется к концу. О том меня предупредил Перший, стоило только нам возвернуться в Млечный Путь, как и можно, догадаться, боясь, что я натворю очередных самовольств.
— Мой милый, — тогда шепнули губы Отца. — Ты выбрал не самую лучшую плоть в отношении здоровья, в чем, конечно, нет твоей вины. Но случившееся с тобой вельми не благостно сказалось на самом мозге. В нем и так были проблемы, предрасположенность к заболеванию, а пережитое за последнее время, не прикрытое твое воздействие, выплески боли, стонов, воспоминаний, весьма укоротили срок жизни самой плоти. И ты должен быть готовым, что вмале плоть отключат от жизнеобеспечения, чтобы спасти от гибели сам мозг.
Я понимал, что не смогу уберечь от смерти Есиславу, да и у меня, даже при желании, не имелось на то сил. Все последние лета ее жизни я чувствовал слабость и вялость. Мне кажется, я даже мало интересовался прибывшими на Землю гипоцентаврами и постройками, что начали они возводить. Третий источник сверхволновой связи пирамидального храмового комплекса. Такие пирамидальные постройки находились и в других живых Галактиках, в определенных системах, на особых планетах и словно нити, связывали меж собой Всевышнего, исполняя роль направленного звукового резонатора.
Я, определенно, почасту нервничал, волновался за несущественное, вслушиваясь в мысли Есиславы. Обаче, ноне я дал ей право самой обдумывать происходящее, услышанное. И не только, потому как она много почерпнула информации от Отца, во время полета в Отческие недра, не потому как узрела волшебный народ гипоцентавров, коим законы существования прописал сам Родитель, но и потому как те самые созданные мной сосуды, медлительно, капля по капли перекачивали в мозг мое сияние… И единожды капля по капле перекачивали суть самого мозга, его поколь отдельные фрагменты, малые части в мое естество. Тот процесс проходил так неспешно, что его не замечал никто кроме меня.
Я вновь нарушал распоряжения Отца и Родителя, однако лишь, потому как степенно… также степенно, как перетекал мозг в меня, пытался создать себе голос. И пред выходом из плоти жаждал поговорить с моим Творцом. Жаждал, посему и нарушал его распоряжения, указания, просьбы.
Просто исходя из собственного появления, я, по сути, слыл вольнодумцем. Сущностью, которая не отрицает бытие Бога, ибо является сама частью этого великого Творения, тем не менее, всегда мыслит и поступает по собственному разумению, потому разрешению, и указанию, что существует токмо в ней.
Впрочем, это не удалось мне свершить до конца, так как я почувствовал толчок в мозгу.
И взволновался, понимая, что для плоти Есиславы наступает конец.
Не для самой Еси, ее мозга, а именно для ее плоти, рук, ног, тела.
Небо тогда, поелику Отец на тот момент отбыл, вновь мягко пояснил мне, что им придется отключить от жизнедеятельности органы намедни. Я же должен был втянуть мозг и покинуть плоть…
К моему волнение одначе прибавилось раздражение.
В овальной комнате сфероида, с низким сводом, оный Бог мог легко задеть головой, где густое белое сияние наполняло не только само помещение, но и стены, потолок, пол, курился едва ощутимый дымок, густое газообразное вещество, относимое к смешанным солям, предназначенное для обеззараживания. Лежащая на ровной, белой, плоской кушетке, одна из сторон которой упиралась в неширокую, подпирающую свод, трубу (механическое устройство для обследования существ), Есислава сглотнула голубую облатку, содержащую сильнодействующий яд, останавливающий работу сердца.
И тогда я вовсе рассердился…
Ни на гипоцентавра подавшего ей яд, ни на Небо или Отца, а на себя. Так глупо распорядившегося этой короткой жизнью, так и не сумевшего создать голос, а значит сказать все то, что волновало и тревожило.
Глава семнадцатая
Раздражение.
Оно владело мной все время, поколь я летал в атмосфере Земли, газовой оболочке, мироколице, колоземице, кругоземице коя вращается вместе с планетой, аки единое целое.
Посему весь срок того движения, когда я ожидал толчка в виде разрешения начать отыскивать плоть на Земле, старался скинуть с себя приставленный, прицепленный ко мне нимб, неприятную на вид золотую пушинку, обладающую возможностями увеличиваться и уменьшаться в размерах, вместе с моим ростом. Сие было похожее на пух осокори устройство, где махунечкие волоски, собранные меж собой, несли на своих остриях радужно переливающиеся крупинки, антенны, оные преобразовывая энергию волн, отраженную от моего сияющего естества, передавали информацию прямо на Родителя. Почему-то именно на нимб я направил все свое раздражение, а значит и силы. Пропустив и само разрешение на вселение и не раз присланные Родителем указания заняться поиском плоти и более мягкие «успокоиться».
Я и успокоился токмо после того, как Родитель прислал ко мне Гамаюн-Вихо. Это была хоть и волнительная, но вельми приятная встреча.
Мой полет был в тот раз не столь стремителен, ибо почасту оборачиваясь, я пытался скинуть с себя таковой раздражающий меня нимб. И в такие моменты не только тряс своим значительно удлинившимся хвостиком, но и в целом всем естеством. Наверно стоит заметить, что я не только приобрел возможность говорить, но и остатки накопленного мозгом Есиславы, кою содеял еще одной гранью, распределил на собственное естество. И посему значительно вырос. Помимо этого я образовал выступ в виде округлой головы, долгий хвост, зачаточные конечности (на обобщенно также удлинив