После слов моего Творца я несколько успокоился, прошел страх, но осталось напряжение. Обаче, я взял себя в руки, и, следуя ранее выданным мне наставлениям, плеснул клинопись в места стыков, нервных узлов, соединений мозга и обобщенно плоти, зараз обрезая сии связи.
И наново во мне всколыхнулось напряжение, кое особенно возросло, когда бесицы-трясавицы открыли свод черепа, а посем, приставили к внутренности черепной коробки высокие борта лоханки. Нестабильно колыхающиеся стенки лоханки резко выдвинулись вперед, и, просочившись непосредственно в глубины нижней части черепа, произвели значимый звук хлюпанья, всосав в себя и мозг, и меня.
Теперь я уже запаниковал…
Запаниковал когда мозг и меня, развернув, принялись перемещать…
Очевидно, что-то говорил Отец и Кали, только я ничего не слышал. Напряжение дотоль мною так долго владевшее с удвоенной силой выплеснулись из сияния, разворошив некогда подзабытую кодировку у Родителя и Его лечение с больно бьющей в макушку молнией, электрического искрового разряда, являющегося носителем больших температур и мощности.
Я очнулся, точнее сказать обрел себя, когда перста Отца надавили на откос разворачивающийся моей головы. И легкое золотое сияние собранное Першим в левой руке, в предплечье мгновенно переместившись в перста, вошло в макушку моей головы, замедлив там трепетание жилок и остановив колебание замкнутого в клубах сияния человеческого мозга.
— Прекрати! Прошу тебя мой милый прекрати! — проплыл надо мной голос Отца.
И вторя ему, донеслись укачивания напевной песни Кали-Даруги:
— Господь Крушец! Господь, что вы творите? Вы днесь убьете себя и своего Отца. Вы же знаете, что ваш Отец болен. Если вы сейчас ошибетесь, он того не переживет. Возьмите себя в руки, — голос рани теперь запел… заворковал, — успокойтесь Господь Крушец. Успокойтесь бесценный наш мальчик, наше бесценное божество.
И та погудка голоса демоницы, та жертва Отца возвернула меня к происходящему, дала возможность взять себя в руки, и притянуть собственную голову к мозгу. А Трясца-не-всипуха меж тем уже вогнала подвижные борта лохани в глубины черепной коробки новой плоти, и, не сильно качнув ей переместила и мозг, и меня внутрь головы. Тончайшие нити, проводники, едва зримые и в свое время обрезавшие сосуды, нервы и жилки меж мозгом и старой плотью сейчас спешно вклинились в зачаточные узлы, образовывая связи новой плоти и мозга, притянувшись на вроде противоположно-заряженных мельчайших частиц. А я, мощно засияв, и плеснув немного клинописи, те новые стыки, узлы срастил. А срастив, не менее резко отключился, от испытуемого волнения.
Я пришел в себя уже в комле на маковке, и, не узрев подле себя Отца и Кали заволновался. Напряжение с меня несколько спало, но страх… страх остался…
Страх…
Я почувствовал, что когда отключился в кирке, что-то произошло с Першим. Потому, когда ко мне пришел Небо и попытался поговорить, потребовал одного, отнести к Отцу.
— Небо, отнеси к Отцу! Что, что с ним? — с горячностью дыхнул я, и переложил свой страх в плоть так, что от боли вскрикнул только днесь пробудившийся Яробор Живко.
Небо отнес меня к Першему немного позже, сославшись на то, что последний пребывал допрежь в отключенном состоянии. Впрочем, он все же принес плоть со мной к Отцу. И я обдал его таким ярким проблеском сияния, вырвавшегося из головы, что, определенно, ослепил и самого мальчика.
Яробор Живко тогда прилег на облако, висевшее подле головы моего Творца, и, повернувшись на левый бок, крепко обнял правой рукой его за шею, миг спустя уснув.
И я тогда понял, что там в кирке, абы не допустить моей гибели, абы погасить мою панику Отец пожертвовал свои последние силы.
Потому за последующие тридцать лет жизни Яробора Живко я вел себя смирно. Я видел, ощущал слабость моего Творца, ибо он так и не поднялся, не встал с выря и все время проводил в дольней комнате. Именно поэтому я многажды позже, когда Небо увез Першего в Березань воспринял все с пониманием и обещал исполнить все дотоль им указанное. Я тогда спросил у Небо только одно:
— Отец поправится?
— Конечно, моя драгость, не беспокойся, — протянул старший Рас и нежно поцеловал спящего Яробора Живко в лоб.
За два дня до смерти плоти, о которой меня предупредили, из Млечного Пути улетела Кали-Даруга. Как я теперь знал, и это пояснил мне Отец, демоница, чтобы не допустить его гибели, тогда в кирке, отдала ему собственные накопленные силы, чуть было не сгубив себя. И также как Перший находилась все последующие тридцать лет жизни Яробора Живко в состоянии слабости. Она перед самым отлетом сказала мне:
— Ом! Господь Крушец прошу вас только, будьте умничкой. Я вас очень люблю. Вмале надеюсь увидеть вас в моем тереме на Пеколе.
Яробор Живко умер рано утром.
Последнее, что он увидел, открыв глаза, белый свод своей спальни, украшенный лепниной, а засим глубоко вздохнув, сим дуновением остановил биение собственного сердца. В этот раз я не стал оборачиваться в искру. Я просто нарастил собственное сияние, и, разорвав надвое черепную коробку, покинул голову плоти. Уж слишком я был расстроен и тем, что Отца увезли, и тем, что ослабла Кали и, безусловно, тем, что предстояла столь долгая разлука с моими сродниками.
Глава двадцать третья
Я выполнил все, о чем меня просил Отец. С рождением не тянул, выбрал здоровую, крепкую плоть. Ей-ей, не сумел отказать себе в достойном мозге, и, конечно, с искрой. В недрах пористого вещества густо розового цвета испещренного многочисленными разветвленными сосудами, сияла рдяно-золотая искра, с тончайшими, платиновыми четырьмя лучиками, имеющими несколько зеленоватые острия. Вероятно, не надобно повторяться, что я вселился в уже достаточно взрослую плоть. Девочке было почти два года по земным меркам, а ее искра вже набухала, воочью жаждая отпочковаться. Впрочем, ноне у меня был столь большой рот, не впадинка, понеже я мигом ее проглотил. В этот раз я действовал столь мягко, точнее будет сказать опытней, степенней, что и сама плоть, и бывшие подле нее люди не приметили моего появления внутри черепной коробки.
Намотавшись вкруг мозга, я, как и положено, отключился, абы отдохнуть. И, одновременно, дать возможность плоти набраться сил, набраться лет, разума. Я подключался к ней не часто, еще и потому что знал, вскоре мне понадобятся все мои силы, и посему берег их.
В целом я, конечно, был не доволен и самой плотью, обладающей в меру своего личностного создания, заниженной самооценкой, и обществом в котором она жила, и ее родителями. Прощупывая родителей перед вселением в ребенка, я, безусловно, определил, что в их голове, ход мозгу даровали планеты. Те самые блекло-голубые, мрачно-красные, молочно-серебристые, бурые, не столько потухшие, сколько насыщенные иной составной газо-пылевого вещества, с поверхностями изъеденными рытвинами, вспученностями, бороздами, выемками. Обок которых кружили по коло только спутники, астероиды, аэролиты, сидеролиты, уранолиты, метеориты и вовсе обломочных форм, угловато-сглаженных с множеством углублений, отливающих металлическим отблеском, черные аль льдяные, словом выщербленные куски.
Отец девочки был потомком второй моей плоти Есиславы, а мать, очевидно, паболдырем, ведь не зря в их дочери жила искра Асила.
Впрочем, ноне я мог вселиться в кого угодно. Не только в потомков Владелины, Есиславы, но даже и Яробора, ибо обладал на то особыми способностями. Так, что зря выходит когда-то супруге Яробора Живко, Айсулу, не восстановили детородный орган и лишили их обоих возможности иметь дальнейшее потомство, предполагая, что мутность крови в общем дарует слабое здоровье последующим поколениям. Теперь я мог выбирать не только плоть, но и близкородственность. Более того замечу, я мог появиться и в ином любом человеческом роду, не важно, был ли это белый, черный, желтый али красный.
Для меня теперь не имелось преград! Абы я был юным Родителем!
Просто я не хотел, чтобы меня потеряли братья, Велет и Воитель, дотоль находящие на маковке четвертой планеты, оную человечество днесь величало Марс. Не желал как-то их тревожить и волновать, посему и родился в этой линии отпрысков, оно как ее вели создания ближайшие Богам.
Девочку звали Валентина. А сами родители Вали были атеистами, людьми отрицающими существование Бога. Вельми занимательно, ибо естество их дочери составлял Зиждитель, Господь, а плоть вскоре должна была стать основой божественного костяка.
Мне они не нравились.
Это были люди, которые, похоже, не могли, не умели и, очевидно, не хотели ладить друг с другом. Они бесконечно бранились, выясняли отношения меж собой при этом, не больно считаясь с собственным ребенком, не выбирая слов, оными один одного потчевали. Их постоянные передряги могли лишить разума любого, не только собственного отпрыска.
Самым огорчительным являлось то, что мои братья проявляли невмешательство, которое обязан был соблюдать и я. И честно сказать, коли бы не бабушка девочки, вернее упырь, каковой втянул в себя сущность человека, не ведаю, как долго я те самые конфликты смог выносить.
Мне же не только желалось повлиять на скандальное сумасбродство родителей Вали, хотелось поправить и саму девочку. Ее мысли, чувства, ощущения. Почасту желалось подсказать, что-либо во время обучения в школе, направить по особому духовному пути, в поисках истины и знаний. Но я помнил наставления своего Отца, выступать ноне, как Бог не изводить, не томить тоской и смурью, вспять успокаивать, поддерживать. Словом быть уже Богом, оный может предоставить право плоти, человеку идти своим путем, ошибаясь, падая и вновь подымаясь, абы найти собственное духовное начало и смысл жизни.
И если поначалу, впервые лет десять-тринадцать моего нахождения в плоти, я крепился. То погодя, когда началось сие самое духовное, самостоятельное становление личности Вали, справлялся с собственными желаниями с трудом. И также с трудом, выслушивал знания об устроение общества, рождения Солнечной системы, планеты в общем, и в частном, человека.