Я кричал, по-видимому, долго и, похоже, мало, что соображал меж короткими промежутками передышки, так как долетающий до меня голос Родителя, что-то успокоительно шепчущий, не просто не мог осмыслить, но по первому даже распознать. Те самые болезненные трепыхания, вливания естества в плоть и, одновременно, сути человека в мое сияние длились значимо долгое время. Мое естество не только разворачивалось, оно, вытягивая саму плоть, вельми сильно удлинялось, с тем распространяя человеческую основу телес и костей по всему божественному сиянию. Оттого я слышал в паузах меж криками и шепота Родителя хруст и треск ломаемых, растягиваемых костей, гулкое плюханье поедаемых моим естеством внутренних органов, скрип натягиваемых мышц и нервов.
Иноредь, вскидывая голову от поверхности кровати, я видел, как лениво набухающие кровью органы растворялись, впитывались и единожды перемешивались в одно сплошное красно-коричневое месиво, четко повторяющее очертания тела. От острой боли я ронял голову на ложе, а из открытого моего рта выплескивалось сияние и крик…
И сызнова…сызнова я растягивался… растворялся… перемешивался и кричал.
В какой-то миг времени я отключился, и это оказалось таким благостным для меня затишьем после боли, дарующим малую толику передышки, пред следующим рывком и движением к перерождению.
Когда я вновь очнулся, узрел над собой не белый потолок комнаты, некогда бывшей спальни Валентины и ее мужа Бориса, точнее упыря Пугачем, оклеенный дотоль обоями, отшпаклеванный, залитый бетонным перекрытием и нависающей шиферной крышей, а голубое небо. Белые разрозненные, расхлябанные, лохмотки облаков неподвижно замерли на небосводе, очерченным стенами по прямоугольному контуру самого помещения. В самом центре того небесного купола горела мощная в размахе серебристая кроха света.
Я видел ее дотоль в прежних жизнях моих граней: Владелины, Есиславы, Яробора Живко, и не разу в плоти Валентины. Той самой крупинки, откуда прилетали мои братья и Отцы. На самом деле это была не кроха света, а круглая загнутая по спирали голубо-серебристая жерловина, в своем центре смотрящаяся бесконечно глубокой, кою называли чревоточиной. Данная чревоточина, единая сеть, связующая все Галактики Всевышнего и проходящая как раз меж стенок самих Галактик, лучисто полыхнула светом в мою сторону, точно успокаивая или поддерживая. И я застонал, абы знал, в Млечный Путь влетело космическое судно одного из моих старших братьев, а может даже Отца.
Прошло немного времени, которое человек назвал бы минута, а божество дамаха, в каковом я обессиленный старался сообразить, зачем с дома сняли крышу и потолок, оставив сиять лазури неба, когда от стен комнаты к моему ложу ступили три моих старших брата. Стынь, Дажба и Круч прибыли, вероятно, искрами, оных я просто-напросто не приметил, и днесь разместились от меня по три стороны, абы их можно было лицезреть. Обряженные в долгополые сакхи, с длинными рукавами и клиновидными вырезами на груди, соответственно черной, белой и зеленой расцветки, братья были обуты в серебряные сандалии, а на головах их восседали значимые по виду ореол-венцы. Впрочем, в этот раз они не имели каких-либо украшений: перстней, браслетов, цепей, и даже проколов в бровях аль мочках ушей.
Как и полагалось первым, так как он значился старшим, заговорил Стынь:
— Милый наш малецык, — голос брата дрогнув, потух.
Видно он вельми волновался, ибо как я ведал первый раз выступал в роли старшего. И первый раз пришел за лучицей, поелику вследствие болезни не сумел приветствовать Дажбу, и не был отпущен Родителем и Отцом к Кручу.
— Ты готов к перерождению, — все же Стынь переборол свое волнение и заговорил теперь много степеней, ровнее. — Готов к обретению костяка, имени, печищи. Сейчас мы отнесем тебя в пирамидальные храмовые комплексы, когда-то возведенные на планете Земля нарочно для обретения тобою костяка. Теперь ты должен выбрать кто из нас троих, младших представителей печищ, соответственно Димургов, Расов, Атефов понесет тебя.
Стынь смолк, а я дотоль не сводивший с его лица взора, так как дюже за ним наскучался, едва слышно дыхнул:
— Так больно…
— Да, мой бесценный, — торопко откликнулся Стынь и мясистые губы его изогнулись сопереживая мне. — Надобно потерпеть. Рождение, увы! наш милый связано с болью.
— Стынь, ты понесешь меня, — додышал я и снова застонал, теперь, кажется, еще больней, пронзительней заныли мои губы. И зачем нужен был этот вопрос? Ведь все! все Боги знают в чью печищу я войду, какое выберу имя.
— Закон Бытия нарушать недолжно, — мягкий, лирический баритон Дажбы проколыхал пространство подле меня.
И я понял, что мне не надо говорить, всего-навсе послать им ответ мысленно. Стынь меж тем склонился ко мне. Он, бережно приподняв мою голову, просунул левую руку под шею, правой подхватив ноги под коленями.
— Драгоценный наш, — вкрадчиво произнес младший Димург, все еще не поднимая меня с ложа. — Ты только не кричи, потерпи. Круч очень юн, совсем дитя, также, как и Дажба. Твой крик будет для них тягостно-болезненным, особенно потому как ты вельми мощное божество. Он отдавался в нас все это время и сие вопреки закрытой чревоточине.
— Дюже потому как было больно, — досадливо отозвался я, послав данную молвь, однако, мысленно.
— Я знаю мой ненаглядный, — немедля произнес Стынь и я увидел, как черные почти не имеющие склеры, его глаза на мгновение остекленели, похоже переполнившись слезами. — Но этот путь. Путь до пирамидальных храмовых комплексов мы должны пройти вчетвером, чтобы через твою боль сплотить нашу чувственность, наши отношения. Чтобы потом… после… всегда быть единым целым и все время ощущать друг друга.
Стынь медлил еще пару бхараней, а когда прочитал в моих сияющих, ибо они поколь не имели цвета, очах согласие медленно и весьма бережно поднял меня с ложа на руки.
Все же я не удержался и вскрикнул.
Вскрикнул и тотчас отключился…
Уж было очень больно.
Не ведаю даже, как объяснить теперешнее мое состояние и ту боль, что я испытывал. Но если представить, что с тела содрали кожу, часть плоти и верно костей, оставив там главным образом мышцы, жилы, сосуды, нервы в какой-то вязкой субстанции, будет убийственно больно. Вот так ощущал себя и я.
Когда я вновь обрел себя, Стынь все еще находился в комнате, нежно прижимая мое стонущее тело к своей мощной груди, а Дажба и Круч поместились позади, крепко держась за его плечи.
Токмо одного взгляда мне хватило, чтобы понять ноне комната лишилась не только обстановки, но и самих стен. Понеже теперь по правую и левую от меня и братьев стороны, обаче, как спереди и сзади не существовало более каких преград. Восьмой этаж, на котором располагалась угловая квартира, выглядел стесанным. Не зрелось не то, чтобы стен, но даже и соседних квартир. Казалось, ноне это была смотровая площадка, открывающая вид на раскинувшиеся внизу пятиэтажки, детские площадки, парковки машин, проезжие части. Ближайшие здания те, что когда-то выглядели значительно выше дома Валентины, также лишились верхних этажей, в лучшем случае сровнявшись с тем, на котором находились мы. В худшем они многажды уменьшились так, вроде им запрещалось преграждать нам пространство. Кругом не слышалось никакого шума, допрежь наполняющего и сам город, и дом в котором обитала Валя. Точно от зова, что я исторгал из себя и сама планета, недвижно замедлив движение, замерши, стихла.
Лишь одного вздоха аль точнее молвить трепета естества хватило мне, абы ощутить собственную боль и пережитую по моей вине боль старших братьев.
— Простите, — едва шепнул я, шевельнув губами, чтобы данной нескончаемо протекающей болью встрепенуться, скрутить себя, собрать воедино и более не доставлять боли тем, кто был так мне близок.
— Ничего, наш любезный, — полюбовно отозвался Круч, стараясь, таким побытом меня поддержать. Хотя я чувствовал, он, будучи моложе всех, тяжелей других братьев пережил боль, посему и красно-смуглая его кожа местами растеряла золотое сияние. — Все хорошо, ты только потерпи.
— Сейчас мы перенесем тебя в пирамидальный храмовый комплекс, некогда возведенный гипоцентаврами, — вступил в толкование Дажба. Он стоял подле левого плеча Стыня и потому был ближе к моему лицу, и я без натуги мог его видеть. — Мы обратимся в искры и ты вместе с нами. Только ты, наша драгость, ни в коем случае ничего не делай. Ты должен всего-навсе подавить в себе крик, все остальное сделаем мы! Мы, младшие члены наших печищ, для того и прибыли сюда.
— Доверься нам малецык, — добавил Стынь и ласково мне улыбнулся.
Они улыбались все втроем, несмотря на только, что перенесенную боль. И, конечно, я им доверился, поелику любил их не меньше, да и у меня вряд ли б хватило сил самому обратиться сейчас в искру.
А немного погодя, Круч, так наверно полагалось, мысленно молвил: «Готов».
И немедля кожа все трех моих братьев ярко засветилась, запылала почти рдяными всполохами, в том сиянии сгущая наше общее естество. Широкие лучи света, выбивающиеся из тел Богов, образовали мощный пылающий шар. Они зримо для меня дрогнули и также резко их мерцающие рубежи сошлись в единую точку… крупинку… частичку огня. Ту самую кроху, что всегда, везде и во всем начинала процесс зарождения. В тот миг, когда мы с братьями сжались в единую мельчайшую искру, я ощутил такую боль. От каковой вже, похоже, и неможным стало кричать…выть…стенать, понеже рот как таковой не мог отвориться. Судя по всему, мое сжатое естество в тот момент принялось судорожно вибрировать. Поелику мгновение спустя, когда я, ощутив рывок пространства подле себя, оказался в тесном помещении в своем прежнем образе, мою голову крепко удерживал Дажба. А Стынь столь плотно прижимал меня к себе, что мое сияние, кажется, перемешивалось с его темной кожей.
— Тише, тише, — взволнованно шептал Дажба.
И руки младшего Раса обхватив, не столько фиксировали мое все еще рассеивающееся сияние, проникающее меж жилок, сосудов, мышц, сколько окутывали красно-коричневое, вязкое месиво, в которое превратилась плоть последней грани.