Тогда…
Тогда, Отец был рядом, совсем близко и посему я хоть и тревожился, но верил в свои силы.
Нынче, когда стенки плоти саиб гамаюна прижимались ко мне, нежно лаская, все изменилось. Я почасту от волнения стал отключаться. А если и приходил в себя так ярко сиял, что Гамаюн-Вихо не раз шептал успокоительные слова надо мной. Хотя… Такой его звонкий голос, вряд ли располагал к умиротворению, скорее он предназначался, абы пробудить, встряхнуть, придать бодрости. И оттого напряжения я волновался еще сильней, боясь, что не смогу вселиться в плоть и потому не увижу моего дорогого Творца.
— Может, стоит изъять женщину носящую чадо с Зекрой и поместить к нам на пагоду, чтобы все прошло благополучно? — говорил Вежды, прибывший прямо перед самым моим выпуском из руки в пагоду Першего. — Чтобы мы были уверены в благополучном вселении лучицы?
Это был в отличие от Отца весьма крепкий в стане и плечах Господь. Его черная кожа, как и положено всем Зиждителям, отливала золотом, и сквозь ее тонкую поверхность проглядывали оранжевые паутинные кровеносные сосуды и еще более ажурные нити кумачовых мышц и жилок. Покато-уплощенной смотрелась голова Бога, поросшая мельчайшими, точно пушок завитками курчавых черных волос, а лицо с четкими линиями, где в целом высота превосходила ширину, завершалось угловатым острием подбородка. Тонкими, дугообразными были брови моего старшего брата, крупными с приподнятыми вверх уголками темные глаза, широким и с тем несколько плоским нос, а толстые губы иноредь озарялись почти рдяно-смаглыми переливами света. У Вежды, как почти и у других Димургов, кроме Темряя, не имелось волосяного покрова на лице.
Вежды был одет в черное долгополое сакхи, а на стопах его ног поместились серебряные сандалии.
Величественно смотрелся венец на голове старшего брат, по коло пролегающий широкий белый обод, твореный из серебра и переплетенный сетью тончайших беложилок, состоящих из нервных волокон всех существующих во Всевышнем живых созданий, он удерживал на себе три платиновые полосы. Основу данных полос образовывали сосудисто-волокнистые нити, которые пересекаясь с другими такими же волоконцами, образовывали сети (подобные тем, что покрывали крылья насекомых) сходящиеся на макушке, и единожды окутывающие всю голову Господа. Из навершия тех полос ввысь устремлялся узкий, невысокий столбик на коем располагался глаз, обобщенно повторяющий форму божественного. Окутанный багряными сосудами и белыми жилками с обратной стороны, впереди он живописал белую склеру, коричневую радужку и черный ромбически-вытянутый зрачок. Глаз представлял собой сплюснутый сфероид, каковой иноредь смыкался тонкой золотой оболочкой, вроде кожицы, подобием двух век сходящихся в центре едва зримой полосой.
Мой старший брат любил украшения, посему, даже несмотря на волнение, был роскошно ими увенчан. Серебряные, платиновые и золотые браслеты поместились на его руках от запястья вплоть до локтя, крупные перстни на перстах, широкая плетеная в несколько рядьев серебряная цепь на шее. Серьги и проколы усыпали мочки и ушные раковины Бога, мерцая крупными камнями василько-синих сапфиров и фиолетового аметиста. Не менее крупные почти сине-алые сапфиры по уголкам прихватили очи Вежды, придавая им небольшую раскосость.
Он также, как и Мор, уже давно не виделся с Отцом и младшими братьями: Стынем и Темряем, и дотоль не был посвящен в то, что я появился и расту в руке Першего. Узнав о моем будущем вселении давеча, когда его нарочно для знакомства со мной вызвал наш Творец, Вежды был не просто ошарашен… Он подолгу высказывал Отцу о свершенном им безрассудстве, уговаривая повиниться пред Родителем и столковаться с братьями. Каковыми горячими разговорами вельми меня волновал так, что я принимался ярко сиять.
Это был, наверно, один из самых последних их разговоров и Вежды вновь старался повлиять на Отца, теперь уже предлагая провести мое вселение под присмотром бесиц-трясавиц, и в безопасной для меня кирке на пагоде.
— Нет, это также опасно, — несогласно отозвался на данное предложение старший Димург. Он был так возбужден, что та взволнованность передавалась мне, и, абы я не сиял волнением, Отец почасту гладил перстами правой руки кожу на левой, тем самым умиротворяя:
— Родитель это может приметить, и тогда уничтожит моего малецыка, — добавлял Перший.
— Ничего не приметит. Как это вообще возможно приметить? — настаивал Вежды. Степенный, как мне казалось, старший брат ноне горячился, торопко прохаживаясь по залу пагоды… Боялся… Он также боялся за меня. — Дадим указания, марухам, взять хоть. Они нынче у меня в чанди, ибо я их перевожу в Сухменное Угорье. Они изымут с планеты женщину. Поместим ее в кирку и ты тогда выпустишь лучицу.
— Нет, данное перемещение… Мелькание, тем паче марух, которых и вовсе не должно быть на Зекрой, как и нашей пагоды в Козьей Ножке, прислужники Родителя заметят. И тогда Он пришлет своих гамаюнов, — с нарастающей тревогой говорил Отец. — И это явственно будут не гамаюны серебряной рати, а явно золотой или платиновой. И они враз уничтожат и самого человека, и нашего бесценного малецыка, поелику его появление нарушило Законы Бытия, так как проходило в тайне.
Несомненно, Отец был не прав. Во-первых Родитель не стал бы уничтожать лучицу, а вдруг она оказалось мной… Той самой неповторимой, уникальной, ожидаемой Им. Скорее всего, Он бы повелел просто изловить и увести меня от Першего. И, безусловно, это было лучше, так как тогда мой Отец ведал, что я в руках Родителя…
А теперь…
Теперь… В том страхе, какой им владел, как он отнесся к моей пропаже.
Бедный, бедный мой Творец, что он подумал, когда посланные им существа не нашли меня в плоти родившегося ребенка. Наверно предположил, что я затерялся на Зекрой или улетел в космическую даль, ведь там не имелось положенного щита, что устанавливал Родитель, когда на планете обитала лучица. Да и я поколь, не обладающий так называемой вещественностью материи, мог запросто вырваться из притяжения Зекрой и умчаться в безграничное мироздание Всевышнего. Похоже, именно поэтому Отец не прибыл к Родителю, не повинился и как итог не узнал о моем местонахождении.
Днесь когда я сызнова летел на Зекрую, моей мечтой стало увидеть тебя… тебя — Отец. А для этого нужно было вселиться в плоть, только меня несколько пугала та самая плоть…
«Паболдырь, девочка, слабое сердце и мощный мозг с искрой Першего», — как распорядился Родитель. Отец пояснял, что я должен родиться в черном, здоровом мужском отпрыске Димургов. А тут девочка, больная да еще и паболдырь… Паболдырь, это дитя, у которого один из родителей светлый, а второй болдырь, метис, второе поколение помеси. Очевидно не самое лучшее для меня — божества и уж точно не то, что желал мне Отец.
Все эти тревожные мысли, постоянно испытываемое мной напряжение, привели к тому, что когда Гамаюн-Вихо сообщил о нашем прибытии на Зекрую, я, напугавшись, сызнова отключился. Правда ненадолго, а когда обрел себя, услышал весьма приглушенный и нескрываемо встревоженный его голос:
— Саиб лучица… Саиб лучица, что с вами? Прошу вас откликнитесь. Прошу вас успокойтесь. Вам надобно успокоиться и обрести образ искры, чтобы вселиться в плоть.
— Нет, — наконец шевельнул я губами. — Я боюсь… боюсь, что у меня ничего не получится. Что я вообще не тот за кого меня принял Родитель. Отнеси, отнеси меня к Отцу. Коли он тебе так дорого, отнеси к нему.
— Эм! саиб лучица, — голос Гамаюн-Вихо послышался зараз более звонким, похоже, он обрадовался, что я пришел в себя. — Я не могу вас отнести к Господу Першему, хотя и жажду того сделать. Но я тут не один. И те, кто подле меня исполнят распоряжения Родителя, даже если им для этого придется оторвать мне конечность. Они не преданы Димургам, для них основа Зиждители Небо и Дивный, потому я им безразличен, как и замыслы вашего Отца, моего дорогого Господа. Я прошу вас, саиб лучица, потерпеть немного. И вмале вы увидите своего Творца. Господь Перший не прибыл в Отческие недра, не повинился, хотя Родитель его и звал не раз. Однако Родитель сказывал мне, что как только Господь к нему прибудет. Он сразу разрешит ему забрать вас. Если это не случится в ближайшее время, то услышав ваш зов, Господь сообразит, где вы обитаете и тогда, непременно, повинится… Просто недопустимо нарушать Закон Бытия. Родителю итак, абы вас не разлучать с Отцом, придется обходить течение Закона Бытия, посему вы не негодуйте. Он делает все, что может… что в Его силах, — слышалось, как горько вздохнул саиб гамаюнов, видно он и впрямь ноне разрывался от любви к Першему и Родителю.
Впрочем, я на Родителя не сердился. Я все понимал. Просто жаждал быть подле своего Творца. Мне, кажется, токмо подле него я мог ощущать спокойствие и уверенность в себе.
— Может, ты скажешь тогда Отцу где я. Али подскажешь, что ему надо повинится, — эта была уже мольба. Страх окутывал меня все плотней и плотней и я, точно ощущал непереносимую смурь своего Творца по мне. Потому делал последний шаг, абы успокоить его и себя, абы воссоединиться с ним.
— Не могу, — голос Гамаюн-Вихо вновь зазвучал приглушено, и стал срываться да переходить на низкие полутона. — Я лишен права видеть Господа и иных Димургов, поколь старший из них не повинится перед Родителем. А иные гамаюны серебряной рати лишены права общения со мной. Ноне я живу среди гамаюнов золотой рати. Я наказан. Наказан за то, что пытался скрыться. И за то, что сопротивляясь воли исполнителей Родителя, так сильно пострадал. Так сильно, что потом Родителю пришлось чинить меня и тратить свое драгоценное пространственное бытие и материю, — определенно, последнюю фразу саиб гамаюнов процитировал в точности за своим Творцом.
А я вспомнил мотыляющееся маленькое тельце Гамаюн-Вихо и проникся к нему еще большим уважением. Выходит, пострадал от замыслов моего дорогого Отца так сильно не только я, но и его милый Вихорек.
Однако меня все еще пугала мысль, что я не тот за кого принимал меня Родитель. Что не смогу, не сумею справится с возложенным на меня и принять образ искры. Мне нужен был Отец, только обок него… только от его успокоительного бас-баритона, я черпал свои силы и уверенность. И о сем я наново шевельнул губами.