Старики прильнули к дереву, приложили к коре уши.
- Чуешь, гудят… - с затаенной радостью сказал Грысь, показывая чубуком на улей. - Пять лет пустовал, а теперь, видишь, прилетел откуда-то рой и сел. Давно живут, с самой весны.
Тодор долго слушал молча, потом, отступив от дуба, присел на пенек и начал тихим грудным голосом, похожим на пчелиный гул:
- Тревожно пчеле стало дома, так она - в лес… Вот и мой шестой улей с семьей теперь. Живут себе пчелки, и медок носят, и размножаются… А если что, так они и постоять за себя умеют. Помню, покойница Бараниха хотела как-то мой рой поймать. Пчелы свились у нее на вишне, так она, ни слова мне не сказавши, за решето - и туда. А они ей такого задали жару, что она дней десять каталась, чуть богу душу не отдала. До самой смерти потом за полверсты обходила ульи. А мне тогда, признаться, больше пчелок жалко было, чем этой загребущей бабы. Добрая треть роя отсыпалась, так пластом под вишней и лежали…
Грысь заметил:
- Пчела жизнью жертвует, если нужно…
Промолвив это, он тоже отошел от дерева, нащупал ногой рядом с Тодором пенек, сначала выбил об него трубку, потом сел.
- А немец, слыхать, снова на Москву прет, уже в обход пробивается..,
- Не пробьется, - по-прежнему тихим, но уверенным голосом сказал Тодор. - Наткнется на рожон, чтоб ему пусто было. Тут вся земля нашим духом пропитана. Ничто чужое, вражье на ней не прорастет. Вчера я кусочек меду принес в отряд. Там у нас одна девочка лет пяти все болеет и болеет, бедная… Дал я ей этот кусочек, так она подняла голову, глядит на меня и спрашивает:
- Может, это, дедушка, из нашего колхоза мед?
- Из колхоза, - отвечаю.
- Ой, какой сладкий, - обрадовалась. А лицо так и посветлело, так и засветилось счастьем…
В лесу было тихо. Не только нижние листья дуба, но и те, что на самой макушке, были почти неподвижны. Казалось, над дубом не голубое, с белыми прожилками небо, а огромный стеклянный навес. Прислушавшись, можно было различить пчелиный гомон даже не подходя к дубу.
- Пилу на завтра подточить?-выгребая из кармана махорку, спросил Грысь.
- Подточи, - сказал Тодор. - Завтра мы поработаем на большаке, а там надо будет подумать и насчет немецкого имения в Бранчицах. Ходят слухи, что немцы согнали туда скотину чуть не со всего района. Ты скажи своей, пусть сходит туда, проведает родичей… Ну, а теперь мне уже и до дому пора, скоро светать начнет.
Тодор поднялся с пня, молча пожал Грысю руку и исчез в темноте.
На другую ночь они вдвоем спилили десятка два телеграфных столбов по дороге на Слуцк, а еще через несколько дней пошло дымом Бранчицкое имение. День за днем Грысева хата становилась все более известной в лесу - сюда приходили партизаны как на одну из своих баз, а в скором времени она стала местом, где рождались почти все важнейшие планы Поддубовского партизанского отряда.
Стомогильская река была тихой, хозяйственной рекой. Никакой беды людям она никогда не чинила: не угрожала разливом, не размывала берегов, не шумела злою пеной. В этом месте ее называли Стомогильской потому, что она протекала мимо большой деревни Стомогилы. Вообще же это была река Случь. Когда-то, в давние времена, стомогильцы даже землю из-за нее забросили. Столько рыбы водилось, что можно было ею одной и жить. Что ни человек, то рыболов. Малые дети еще и ходить-то как следует не умели, а уже учились плавать.
Одного только места на реке люди избегали. Оно было километрах в двух от Стомогил, там, где река врезалась в старый сосновый лес, и, если идти напрямик, недалеко от Грысевой хатки. Это был омут. Черная, будто смешанная с сажей вода тут вечно шумела и бурлила. В теплые летние дни отсюда тянуло холодом, а зимой вода была теплая и не замерзала. Не только стомогильцы, но и многие из соседних деревень считали, что река в этом месте не имеет дна, что ни человек, ни животное, ни даже рыба, попав сюда, уже не выплывет - закрутит их, завертит и какая-то неведомая сила потащит вглубь.
Вот почему Поддубовский отряд и выбрал это место для своих переправ. Случайные люди сюда не заглядывали, вокруг было глухо, как на каком-нибудь островке посреди непролазного болота. К тому же и река тут была уже, чем в других местах.
Грысь с Тодором пригнали сюда несколько лодок, и при нужде партизаны переправлялись с одного берега на другой. Справа от реки километров на десять в глубину тянулся лес, а еще дальше шло болото, на котором то там то сям зеленели поросшие кустами холмики. На этих маленьких островках были запасные базы партизан. В лесу за рекой жили партизанские семьи и хранились кое-какие запасы: взрывчатка, патроны, продукты питания. Потому-то переправляться через реку партизанам приходилось довольно часто, и каждую ночь если не Грысь, так Тодор дежурили на переправе.
Как-то раз, незадолго до полуночи, Грысь перевез за реку двоих партизан и, когда они, распрощавшись с перевозчиком, направились в лес, присел на кочку шагах в пяти от реки, снял куртку, накинул ее на голову и стал прикуривать. Огонек спички на минуту осветил его поношенные, мокрые от росы лапти и желтоватую траву под ногами. Старик сидел, скорчившись под курткой, и курил так, чтобы не было видно огня. Вдруг возле лодки послышались шаги и чей-то голос тихо спросил:
- Отец, где ты?
Грысь зажал трубку в кулаке и скинул с головы куртку.
- Тут я, -так же тихо ответил он.
Двое в брезентовых дождевиках - один с автоматом, другой без оружия - подошли к нему. Осенняя ночь была так темна и над рекой висел такой густой туман, что лиц людей никак нельзя было разглядеть,
- Перевезите нас, - сказал человек с автоматом, и только по голосу Грысь узнал его. Второй человек молчал, но ведь если знаешь одного, так о другом можно и не спрашивать. Вечеря встал, натянул куртку и вперевалку зашагал к лодке.
Когда причалили, знакомый партизан поблагодарил Грыся и снова назвал его отцом. Это было не совсем обычно в тех местах, но Грысь привык уже, что его так зовут: у военных людей свои правила. Ничего не ответив, он повернулся, чтобы отойти да присесть где-нибудь докурить трубку, но тут вдруг ему послышалось слово, которое он давно-давно не слышал и которое не раз заставляло его вздрагивать во сне и просыпаться. Грысю показалось, что кто-то позвал: «Тата!» И голос был такой знакомый, такой близкий сердцу. Захотелось вдруг обернуться, с распростертыми руками броситься на голос, обнять этого человека, прижать к груди. Да ведь мало ли что может послышаться человеку, который уже давненько живет один. Война разлучила его с детьми, и вот уже почти полтора года он ничего не знает ни про своих сынов, ни про дочерей. Двое сыновей до войны жили и работали в городе, один еще учился, а где они теперь и что с ними - неизвестно. Обе дочери, жившие в Поддубовке, вместе с детьми подались за Днепр. Но успели они спастись от фашистов или нет - тоже неизвестно.
Вечеря, застыв на месте, слегка повернул голову, но на людей не смотрел.
- Тата, - снова послышался тот же родной, до боли знакомый голос. Теперь уже Грысь не выдержал, оглянулся. Незнакомый человек шагнул к нему.
- Это я, - тихим, взволнованным голосом проговорил он.
- Алесь?- Старик не верил своим глазам. Перед ним действительно стоял сын. Вот его широкое, с глубокими складками в уголках губ лицо, слегка прищуренные глаза блестят в темноте. Отец положил ему на плечо руку с зажатой в ней трубкой, привлек к себе. Сын наклонился, правой рукой обнял отца за шею и прижался к седой, как речной туман, бороде.
- Постарели вы, татка…
Грысь вместо ответа спросил!
- Откуда идешь?
- Да вот… - неопределенно показал сын на лес за рекой. - А мать дома?
- Дома.
- Пойду проведаю маму. Вы пойдете домой?
- Нет, я на дежурстве.
Спустя несколько минут Алесь с автоматчиком направились в сторону хуторка, а Грысь снова остался один. Он подошел к кусту можжевельника, сел на сухой мох и, прикрывшись курткой, стал курить. В нескольких шагах от него тихо журчал ручей, пробиваясь из лесу к реке. Сама река текла спокойно, только в омуте, справа от лодки, как в огромном кипящем котле, бурлила и переливалась вода. Грысь вслушивался в этот однообразный суровый шум и думал про сына.
Война застала Алеся в Минске. Как вступил человек в войну? Успел мобилизоваться или нет? Был в армии или нет? А может быть, эвакуировался? Тогда чего он здесь? В гражданском, без оружия…
Вечеря поднял голову, вынул изо рта потухшую трубку, опустил ее чубуком вниз. Туман над рекой густел все больше и больше; казалось, что огромная и плотная, как снежная стена, туча спустилась с неба и легла на воду всей своей тяжестью. Речка покорно несла эту тяжесть, только омут бунтовал и злился, поднимался в берегах, словно силясь отбросить от себя, рассеять туман. Грысь вглядывался в черное беспокойное пятно на воде.
«Если бы не служил в армии, а был, скажем, где-нибудь тут, поблизости, - вертелась у него в голове мысль, - так, наверно, дал бы знать о себе. А то ведь сколько времени ни слуху ни духу…»
Старику вспомнилось, как нынче, перед самой весной* явился домой сын одного знакомого стомогильца. Пришел заросший, оборванный, на ногах стоптанные солдатские ботинки. Люди подумали, может, человек с фронта какие-нибудь вести принес, под вечер посыпали к его хате, а отец - двери на засов, окна завесил, чтобы и через окна не глядели на такого гостя. Оказалось, что пришел он домой отдохнуть, поваляться на полатях, пока другие будут воевать. Удрал из отступающей части, переждал самое страшное у теплой хозяюшки на печи, а потом подался домой.
Пока жил «гость» дома, окна в хате и день и ночь были завешены, калитка заперта на крюк и ворота наглухо завязаны веревкой. Люди обходили эту хату, как тюрьму, как самое грязное, проклятое место. Отец того выродка и сейчас еще не может смотреть людям в глаза.
Эта мысль больно ранила душу. «Неужто и Алеся те же стежки привели сюда, неужто сбился сын с пути?.. Нет, не может быть. Если так, то лучше уж в этот омут головой…»