И перед глазами у Грыся закружилась в омуте набитая врагами лодка. Вот, перекрестившись, он с размаху опускает весло на голову изменника и грузно наваливается на борт… Все дальнейшее мутно, как во сне. Никому старик не смог бы теперь рассказать, как он выбрался из омута, как у него хватило сил, коченея в холодной воде, доплыть до берега, а потом в мокрой одежде, совсем изнемогая, добежать до партизанского лагеря…
Колючий, сухой ветер вырвался из-за леса и жалобно загудел в трубе. Космы седых волос на голове у Грыся зашевелились, затрепетали, как лоскуток тонкой бересты на стволе, и снова упали на лоб. Старик надел шапку, взял на плечо пилу и подался в лес. У переправы его ждал Тодор.
ГДЕ ТЫ, ЛЕНОЧКА?!
Чем больше живешь, чем дальше уходит твоя молодость, тем чаще вспоминается прошлое, все с большим наслаждением отдаешься этим воспоминаниям. Иной раз что-нибудь маленькое, совсем незначительное, вдруг возьмет и наведет тебя на воспоминания. И уже не оторвешься от них, никуда не денешься. Хорошая, веселая у тебя была юность или мучительная и мрачная - все равно будешь думать о ней и видеть перед собой даже такие незаметные штришки, на которые когда-то не обращал внимания.
Однажды иду я улицей своего села, а солнечный луч как сверкнет мне в глаза!.. Смотрю, со школьного окна этот луч. Яркий он, будто даже горячий, хотя летний день только начинается. У нас теперь большая школа, двухэтажная, а мне почему-то совсем не верится, что передо мной новая школа. Мне все кажется, что это та самая, довоенная, в которой я когда-то учился. Все проносится, мелькает в памяти, а выпускной вечер задерживается перед глазами. Иду тише, чувствую, что и конец улицы уже недалеко, а наш выпускной школьный вечер не выходит из головы. Леночка Савицкая даже немного выпила на этом вечере. Видно, одну только капельку и первый раз в жизни. Имела же она на это право, получив аттестат! И танцевала тогда Леночка, как никогда прежде не танцевала, и пела лучше всех. Нам и так было весело, а глядя на Лену, каждый готов был звезду с неба достать, чтобы только быть с нею в паре.
Через три дня фашистская бомба угодила как раз в школьное здание. И ничего не осталось от того дома, где прошло наше детство, где впервые были изведаны радость и очарование юности…
Я глядел на страшные руины и думал, что, может, вся моя жизнь похоронена здесь. Мне представлялось, что вон под той грудой щебня лежит моя парта с заветными инициалами на нижней стороне крышки. Лежит, должно быть, разбитая, опаленная. Возможно, и крышку разорвало: мои инициалы полетели в одну сторону, а Леночкины в другую…
Спустя несколько дней пришел ко мне домой наш выпускник Саша Гуринович и достал из-за пазухи замок от ручного пулемета. С этого дня мы начали собирать оружие, патроны, хотя сами хорошо не знали, для чего все это нам понадобится. Присоединились еще хлопцы, и Лена тоже стала помогать. Оружие у нас было, а к деревне подходили оккупанты. Если бы кто-нибудь сказал стрелять, мы, наверное, стреляли бы. Но никто нам ничего не сказал. Видно, те, от кого это зависело, еще считали нас подростками и не очень нам доверяли.
На нашей станции долго шла стрельба. Позже мы узнали, что там стоял наш бронепоезд. Его экипаж несколько суток держал оборону.
…Потом, когда фашисты хлынули дальше, мы хоронили бойцов этого экипажа. Погибли герои все до одного, но не сдались и не отступили.
Шли мы со станции, опустив головы. Каждый в душе поклялся отомстить врагу. Но как отомстить?..
Всюду на шоссе уже стояли столбы с немецкими указателями. Один указатель, казалось, почти упирался своим клювом в нашу деревню. Саша Гуринович поднял с земли камень да так трахнул по этому клюву, что он полетел в канаву.
…Ночью мы всей группой вышли на шоссе, повыворачивали столбы с указателями и растащили их по полю. Рады были, что хоть это сделали.
…Лена Савицкая часто ходила на то место, где стояла когда-то школа. Слонялась по руинам, будто искала что-то. Это она от тоски, конечно. Все же ей удалось найти металлическую коробку, которая раньше стояла в шкафу химического кабинета. В этой коробке было немного бертолетовой соли, красного фосфора и других химикатов. Лена очень любила химию. Коробку она забрала домой, а потом сказала нам, что из всего этого материала можно сделать мину.
Работали мы старательно, затем вынесли свою мину на шоссе, замаскировали ее и, спрятавшись неподалеку в кустарнике, начали ждать, не покажутся ли немецкие машины, тягачи, а еще лучше танки. Всю ночь просидели, но ни одной машины не было. Мы еще тогда не знали, что ночью немцы редко ездят. Помню, померзли мы хорошо, как нарочно, ночь выдалась ветреная и дождливая. Под утро затарахтела по дороге техника. Сначала броневики, потом просто машины, за ними самоходки. Лена даже дрожит от волнения, а взрыва все нет и нет. Значит, не попадает колесо или гусеница на мину, шофер, должно быть, замечает маленький бугорок и объезжает его.
Не было на шоссе взрыва и весь день. На другую ночь Саша Гуринович посмотрел, что там такое, и выяснил: наша мина раздавлена колесами.
Лена очень жалела, что пропало столько химикатов…
Так, совсем неожиданно, овладели мной далекие воспоминания. Уже и возвращаться пора, но где там вернешься! Хочется идти как можно дальше и чтобы на дороге никто не встречался, не мешал думать. Невольно вспомнилась, что была когда-то нужда сходить в соседнюю деревню. Все как-то откладывалось это посещение, все не выпадало для него времени, а теперь прямо-таки потянуло туда, и только пешком.
Вот скоро лесок. Там был первый наш привал, когда мы под осень сорок первого года пошли в партизанский отряд. Нам казалось, что все полицаи видели, как мы выходили из деревни, что они следят за нами, может быть, идут по следам.
Ночь была тихая, я даже слышал, как настороженно дышала Лена…
Спустя некоторое время командир отряда позвал меня к себе и начал расспрашивать, как лучше подойти к небольшому железнодорожному мосту, который находится недалеко от нашей деревни. Когда я все рассказал, он спросил:
- А может, ты и провел бы группу к этому мосту?
Это было первое поручение. Лена тоже была в группе. Шла она неподалеку от меня, и я, признаться, не очень был рад, что она идет. Дорогу и все подходы я без нее знал, а для задания вряд ли ей нужно было идти. Маленькая, совсем не воинственная, хотя и с кирзовой кобурой на боку, она вызывала у меня только беспокойство: как себя чувствует в походе, что будет делать на операции? Хотя, если говорить чистую правду, в те дни, когда она ходила на диверсии без меня, я еще больше беспокоился.
Возле моста, как мне казалось, никто ничего особенного не делал. Тихо подползли, тихо полежали, Лена была где-то с краю, а затем старший по группе подал знак быстро ползти назад.
- Это и вся операция?-зашептал я ему на ухо, когда все, тяжело дыша, остановились в том молодом сосняке, где я когда-то очень любил драть коренья.
- Еще не вся, - ответил старший и с тревогой стал смотреть в сторону моста. Фамилия у него - Белопухов, а сам он был весь черный, как цыган. Меня всегда немного смешил этот контраст.
С каждым мгновением тревога его увеличивалась, это видно было по нетерпеливым движениям, чувствовалось по дыханию. Видно, что-то неладно было с мостом. Потом прогремел такой страшный взрыв, что я не устоял на ногах и плюхнулся на землю. Белопухов засмеялся и сказал:
- Вот теперь вся операция!
На станции и в ближайшем гарнизоне застрекотали пулеметы. Хотя пули до нас не долетали, Белопухов приказал уходить дальше. Как мы там шли, мне мало запомнилось, а вот один случай около Черной Стежки не забудется никогда. Это деревня у нас такая есть - Черная Стежка. Подходим к ней, собираемся пройти мимо кладбища, а оттуда как сыпанут из автоматов. Все наши залегли, а я так втиснулся в борозду, что, казалось, земля готова была расползтись подо мной.
- Огонь! - подает Белопухов команду, а я даже хорошо не знаю, где моя винтовка: под животом у меня или на спине. А полицаи, видать, действовали вместе с немцами, так как наседали умело и старались взять нас в клещи. Белопухов стрелял, стреляли еще некоторые, но все же отползали понемногу назад. Двинулся ногами вперед и я, хотя совсем не знал, куда ведет моя борозда, дальше от засады или прямо в лапы врагу.
Вскоре ранило одного нашего пулеметчика, тот закричал, и группа еще быстрее начала отползать назад, некоторые даже побежали. Я хоть и не переставал углублять животом борозду, но тоже начинал уже понимать, что положение у нас очень тяжелое, что нас могут не только перестрелять, но и забрать в плен. И в это мгновение услышал звонкий призывный голос:
- Стойте! Партизаны своих раненых не бросают! За мной!
Я поднял голову и увидел, как неподалеку от меня стремительно пробежала Лена. Ее маленькая фигурка не сгибалась под пулями, руки были вытянуты вперед, будто хотели схватить врага за горло. В правой руке наган.
Здесь я уже не помню, как подхватился с борозды, как побежал за нею. Только и теперь звучит в ушах голос Белопухова, голоса многих наших партизан. Мы бросились в смертельную атаку, стреляя на ходу, и враги этого не выдержали. Рассыпавшись по загуменьям, они еще некоторое время постреливали, но нам это уже почти не угрожало. Лена перевязала раненого пулеметчика, мы положили его на импровизированные носилки и понесли.
Вскоре начало светать, а я не радовался этому рассвету, хотя он был тихий. Мне тяжело было показать свои глаза Лене…
Белопухов брал меня на операции, должно быть, потому, что я хорошо знал местность, умел даже нанести нужные пункты на топографическую карту. Но это в первые месяцы диверсионной работы. А потом я так привязался к этим «лягушкам», которые он подкладывал под рельсы, мосты, до того меня стали интересовать разные бикфордовы шнуры да капсюли-детонаторы, что я прямо-таки не отходил от командира группы. Казалось, что он стал мне дороже отца родного. И Белопухов, конечно, заметил это. Постепенно он начал приближать меня к себе, к своему делу, и спустя несколько месяце