в меня уже все считали самым лучшим помощником Белопухова. Бывало, все отдыхают после операции, а мы с ним отправляемся потихоньку искать тол, чтобы можно было сделать мину для следующего «выхода». А где найдешь тол? Ведь в лесу он не валяется.
И вот сидим мы с Белопуховым однажды в старом пулеметном гнезде и следим, как немецкие учебные самолеты бомбят маленькую деревенскую церковку. Мишень мелкая, на самолетах - курсанты, - редко какая бомба попадает в церковь. Но нас больше интересует не это. Мы следим за полетом каждой бомбы и стараемся приметить, где она упала, взорвалась или нет. Если хоть одна не взорвалась, мы не спускаем с нее глаз и, как только самолеты отлетают на заправку, бежим к ней. Хорошо, если бомба большая и толу в ней мины на две. А если маленькая - то очень уж обидно становится: работа и риск те же самые, а пользы мало.
Сделал я как-то мощную мину, сам, без чьей бы то ни было помощи, даже тол добыл сам, и тогда Белопухов сказал, проверив мою работу:
- Раз ты сам все это сделал, то сам и подложишь, и взорвешь.
Это было утром, и весь тот день я не мог найти себе места от радости и тревоги, ночью до самого подъема не спал.
Пошли мы на операцию следующей ночью. Белопухов, конечно, был с нами, но почти все обязанности старшего лежали на мне. Поравнявшись с одной лесной деревенькой, я предложил взять проводника, - ведь шли мы на самый опасный и плохо разведанный участок дороги.
Белопухов молча кивнул головой…
Дед Ларион сразу проснулся, когда я постучал ему в окно. Он уже не раз провожал группу на задания, к тому же знал меня давно, даже приходился мне каким-то дальним родственником по матери.
- Ну, что у вас слышно? - спросил я, когда мы уже шагали загуменьями к нашей группе.
Ларион молчал, будто не слышал вопроса.
- Может, о моих что слышали?-не отступал я,
Ларион снова ничего не ответил.
Я знал, что у старика еще острый слух. Случалось, что мы сами что-нибудь не расслышим, а он сразу наведет ухо, куда нужно.
- Может, вам нельзя сегодня с нами идти? - спросил я, останавливаясь и глядя деду прямо в глаза.
- Почему же это нельзя?-удивился Ларион. - Когда нужно, тогда и можно. А сегодня я, наверное, сам пошел бы к вам, если бы вы не пришли. Сколько у вас мин есть?
- Одна.
- Только одна?-старик недовольно опустил голову.- Сегодня если бы мин десять было… Все тут ихнее надо взорвать, изничтожить! Все! И штабы, и казармы, и их самих, выродков. Я сам бы разгребал землю под заряды… Вот этими своими граблями, - старик поднял к моим глазам свои руки с растопыренными, искривленными от тяжкой работы и старости пальцами. - Зубами помогал бы, если нужно.
- Что такое, деду? - встревожился я. - Что-то случилось?
- Разве теперь можно ждать чего-нибудь доброго? - глухо, с тяжелым удушьем заговорил старик. - Но того, что они натворили вчера, даже от них, антихристов, никто не ждал. Свет такого не слыхал, чтобы закапывать людей живыми…
- Что-что?-Кровь застучала у меня в висках, похолодело в груди, а Ларион будто снова оглох, стал и стоял на одном месте как вкопанный.
- О чем вы говорите? Деду! Что там случилось?
Старик молчал, только дышал тяжело и хрипло.
Я стоял возле него, хотя нам нужно было идти, быстрей идти, нас ждали хлопцы. Я не знал, что делать, я просто растерялся и в душе жестоко упрекал себя за это: человеку поручили операцию, а он опустил руки при первом сложном случае.
- Боитесь сказать?-начал я решительно наседать на Лариона. - Не хватает смелости? Старый как малый. А может, ваши сегодняшние сведения нужны нам для операции! Может, от них зависит все боевое задание!
Ларион с трудом ступил несколько шагов и тяжело опустился на низкий плетень. Я хотел взять его за руки, чтобы помочь ему встать, и заметил, что, прикрыв ладонями лицо, мой проводник будто плачет.
- Приехали вчера в ваше село, - услыхал я вскоре глухой, сдавленный голос, - вывели несколько семей, мучили-мучили, а потом загнали в сырую яму и засыпали… живыми.
Я упал на дедовы колени:
- И моя мать была там? Правда?
Старик опустил свой подбородок на мою голову.
- И сестра твоя была там, - еле слышно проговорил он.
Мне показалось, что под моими коленями расступилась земля и я куда-то падаю, падаю.., И Ларион падает вместе со мной. Может, там где-то моя мать и сестра? В ушах их плач, предсмертные стоны…
«Хлопцы ждут!» - первое что дошло до сознания.
Теперь я уже не могу ясно вспомнить, как встал тогда с земли, как дошел с дедом до своей группы. Помню только, что когда добрались мы до места и я подкладывал под рельс мину, то едва владел своими руками. Все тело мое дрожало, хотя страха я не чувствовал никакого. Земля казалась всюду горячей: и под руками, и под ногами. Даже рельс будто был нагрет…
И думалось мне тогда, что моя первая мина может не дождаться вражеского поезда и взорваться сразу, потому что все вокруг горячее..»
Кончив все с закладкой, мне нужно было еще и привязать шнур к взрывателю, так как взрывные механизмы теперь уже не были надежными. Немцы раскусили нашу механику и начали пускать впереди эшелона платформы с песком. Нелегко трогать взрыватель дрожащими руками…
Наконец сполз я с полотна; отползли дальше и те, кто охраняли меня. Подались в заросли, я держу шнурок в руке. Тоненьким кажется шнурок, бывают такие моменты, когда я совсем его не чувствую, будто потерял в траве. Вздрогнул от испуга и не могу дальше ползти. Проверяю губами, - вот он, на месте шнурок, между пальцами.
Когда остановились, я взял шнурок в зубы и изо всех сил старался успокоить тяжелый стук в голове. Мне казалось, что, если все время так будет стучать, я не услышу приближения поезда, не буду знать, когда нужно дернуть за шнурок. А тут еще приказ Белопухова. В этот решающий момент он, конечно, не мог полностью довериться мне и приказал взрывать только по команде, - ведь я сгоряча мог рвануть не тогда, когда нужно.
Лежу, жду. Минуты кажутся долгими и бесконечно мучительными, даже не знаю, с чем их сравнить. Незадолго до этого наш один партизан, ветеринарный фельдшер, делал мне операцию - вынимал осколок из ноги, так вот тогда я так же считал минуты.
Мне хотелось, чтобы скорей появился вражеский эшелон. И не один, а целый десяток… Чтобы весь участок дороги был завален потом обломками вагонов, кусками железа от паровозов и военной техники. Тогда, может, перестало бы гудеть и стучать у меня в голове, не так сильно болело бы сердце.
…Не выпускаю шнурок из зубов, а руки держу наготове, стараюсь вглядываться в окружающее. Ночь выдалась темная и прохладная - лето уже кончалось, - но, к счастью, совсем тихая. Если спокойно, без волнения слушать, можно услышать поезд за несколько километров-Я даже ухо приложил к земле.
Стараюсь успокоиться, заставить себя не дрожать, не колотиться, как в холодной воде, и вдруг чувствую: кто-то ласково прикоснулся к моей руке. Дотронулся, а потом легонько пожал. Я не поднял головы, не пошевелил рукой, чтоб не спугнуть это нежное прикосновение, но мне сразу стало спокойней. Я знал, что это Лена прикоснулась ко мне. Душа ее почувствовала, что мне тяжело. Может, она и про домашних моих уже знала, а может, такое же горе было и у нее самой: мама в деревне осталась да младшие брат с сестрой…
Первым уловил шум поезда Ларион, не зря весь свой век прожил он возле дороги.
- Подготовься, - шепнул мне Белопухов.
Я даже дышать перестал, прислушиваюсь, шнурок намотал на руку. И просто готов крикнуть от отчаяния: не слышу никакого поезда. Ветерок только стал лениво пошевеливаться в кустарнике, а больше нигде ничего.
Наконец с тихим шелестом ветерка стало доноситься вначале пыхтение паровоза, а затем и железное громыхание колес. Все сильней и сильней. Вот уже совсем близко эшелон - я глянул в ту сторону, где лежит Белопухов. Вот уже грохот совсем рядом. Я жду команды, а Белопухов молчит. Мне кажется, что поезд уже минул нас, отдаляется, а Белопухов молчит. Руки у меня онемели, я готов был уже рвануть шнурок без команды и в это мгновение услышал резкий приказ:
- Давай!
Я дернул шнурок изо всей силы. Вскочил на колени и еще раз дернул. Взрыва не было.
- Ах ты раззява чертова!-выругался Белопухов и вырвал у меня из рук шнурок. Потянул на себя и начал ругаться еще пуще: шнурок поплыл ему в руки, потому что где-то оборвался..
Эшелон прогрохотал, поехали на фронт танки и пушки, а я стою возле куста можжевельника на коленях и слушаю как Белопухов пробирает и безжалостно попрекает меня, и без того готов хоть сам взорваться с этой миной, что лежит себе спокойно под рельсом, а тут еще такие упреки.
- Снять мину! - вдруг отдает приказ Белопухов. - Ты, должно быть, за рельс шнурок привязал, а может быть, и все там испортил к черту!
Мне было так обидно и больно, что я не мог вымолвить ни одного слова в свое оправдание. В ушах стоял грохот вагонных колес. Он становился все глуше, а мне казалось - звучал все сильней и сильней, Я ничего не слыхал, кроме этого стука, память не могла удержать ни одной мысли, кроме того, что вражеский эшелон прошел. Даже личное горе на какой-то момент отхлынуло, отступило…
Вдруг начало чудиться мне, что это уже не тот эшелон громыхает на стыках рельсов, а приближается другой. Хотелось броситься на полотно, проверить мину и уже не отходить от нее, пока не взлетит все в воздух от страшного взрыва.
- Сейчас же снять мину! - повторяет свой приказ Белопухов.
Я не трогаюсь е места, но молчу, не возражаю. Замечаю только, что Лена подползла к Белопухову. Слышу затем, что она говорит ему как раз то, о чем я сам думаю. Не шепчет, а потихоньку говорит, чтобы все слышали:
- Не нужно снимать мину, нужно поправить, если что там испортилось, и дождаться еще одного эшелона.
- Это верно! «-поддерживает ее Ларион. - Здесь если бы десять мин было..,
Лены Белопухов, должно быть, не послушался бы, а на слова Лариона обратил внимание.