Но толпа безликой волной равнодушно подталкивала их вперед. Сэмюэл поднял голову, ему хотелось разглядеть странное сооружение. Несколько людей в темной одежде и в темных шляпах взобрались на высокий помост. Среди них стоял человек с золотыми волосами, на нем были темные штаны и голубая рубашка с расстегнутым воротом. Сэмюэл с отцом стояли так близко, что мальчику пришлось задрать голову очень высоко, иначе он ничего бы не увидел.
У золотого человека, казалось, не было рук. Он смотрел вдаль, поверх толпы, а потом взглянул вниз, взглянул прямо на Сэмюэла. Эта картинка запечатлелась в памяти необыкновенно отчетливо и ясно. Глаза у золотого человека были какие-то плоские, лишенные глубины — Сэмюэл ни у кого не видел таких глаз, в них было что-то нечеловеческое.
Внезапно на помосте произошло движение, и отец обеими руками обхватил Сэмюэла за голову, ладонями накрыл ему уши и крепко сжал пальцы у него на затылке. Руки с силой пригнули Сэмюэла и уткнули его лицом в черное сукно парадного отцовского сюртука. Как он ни сопротивлялся, ему было даже не двинуть головой. Он видел только узкую полоску света сбоку, до ушей его сквозь отцовские руки доносился лишь приглушенный разноголосый рев. А еще он слышал, как у отца стучит сердце. Потом он почувствовал, что локти и плечи отца напряглись, что он часто задышал, потом глубоко вдохнул воздух, задержал дыхание и у него затряслись руки.
Но на этом воспоминание еще не кончалось — Сэмюэл извлек из памяти последнюю картинку, и она повисла перед ним в темноте над головой Акафиста: старый, обшарпанный стол в пивной, громкие разговоры, смех. Перед отцом стояла оловянная кружка, а перед Сэмюэлом — чашка горячего молока с сахаром, сладко пахнущего корицей. Губы у отца были почему-то синие, а в глазах блестели слезы.
— Знал бы, никогда бы не повел тебя туда. На такое нельзя смотреть никому, а уж маленькому мальчику тем паче.
— Я ничего не видел, — пропищал Сэмюэл. — Ты же пригнул мне голову.
— Вот и хорошо, что не видел.
— А что там делали?
— Ладно, придется тебе растолковать. Там убивали скверного человека.
— Кто был скверный человек? Тот, золотой?
— Да, он. И горевать о нем ты не должен. Убить его было необходимо. Он сотворил много, очень много зла — только изверг мог додуматься до таких ужасов. И печально мне не оттого, что его повесили, а оттого, что люди превращают в праздник дело, которое следует свершать тайно и во мраке.
— А я золотого человека видел. Он посмотрел прямо на меня.
— Тем больше моя благодарность Господу, избавившему нас от этого злодея.
— А что же он сделал?
— Это так чудовищно, что я не стану тебе говорить.
— У него были очень странные глаза, у этого золотого человека. Как у козы.
— Пей-ка лучше свое сладкое молоко, а потом я куплю тебе палочку с лентами и блестящую свистульку.
— А коробочку с картинкой?
— И коробочку тоже, так что допивай молоко, и хватит клянчить.
Вот и все воспоминание — все, что он раскопал в пыльных недрах прошлого.
Спотыкаясь о камни. Акафист тяжело взбирался на холм, последней преградой отделявший их от лощины, в которой лежало родное ранчо.
Да, конечно, все дело в глазах, думал Сэмюэл. Лишь два раза в жизни я видел такие глаза — непохожие на человеческие. А еще он думал: нет, это виноваты ночь и луна. Ну, скажите на милость, какая может быть связь между золотым человеком, повешенным столько лет назад, и очаровательной хрупкой женщиной, ждущей ребенка? Лиза сто раз права — за мои глупые фантазии гореть мне в аду. Всю эту чепуху я должен выкинуть из головы, а иначе, того и гляди, заподозрю это беззащитное создание в сговоре с нечистой силой. Как легко мы попадаемся в сети собственных домыслов! А теперь напоследок подумай хорошенько и забудь все, что тебе померещилось. Просто что-то необычное в разрезе или в цвете глаз. И все же нет, дело не в этом. Ее взгляд — вот причина. Тебя встревожил ее взгляд, а разрез и цвет глаз тут ни при чем. Хорошо, но что же в этом взгляде зловещего? Разве не может порой такой же взгляд озарить лицо ангела? Все, хватит фантазировать, и никогда, никогда больше не смей бередить себя этими глупостями, слышишь? Он поежился. Надо будет смастерить силки для мурашек, подумал он.
И дабы искупить свою тайную вину за черные мысли, Сэмюэл Гамильтон дал себе слово, что всеми силами поможет создать в Салинас-Валли новый Эдем.
Когда Сэмюэл вошел утром в кухню, Лиза расхаживала перед плитой, как загнанный в клетку леопард, и ее щечки-яблочки горели сердитым румянцем. Вьюшка была выдвинута, над дубовыми дровами гудел огонь, прогревая духовку, подготовленную для выпечки хлеба, который белой массой подходил на противнях, стоявших рядом. Лиза поднялась до зари. Она всегда вставала так рано. По ее понятиям, лежать в постели, когда рассвело, было так же грешно, как разгуливать вечером, когда солнце уже село. Лишь одному человеку на свете Лиза позволяла безнаказанно просыпать и зарю и восход — своему младшенькому, своему последышу Джо, который, не боясь прослыть преступником, нежился на хрустящих отглаженных простынях до позднего утра. Из молодых Гамильтонов на ранчо сейчас жили только Том и Джо. Том, большой, рыжий, уже успевший отрастить красивые пышные усы, сидел за кухонным столом, и рукава его рубашки, как того требовало хорошее воспитание, были не закатаны, а спущены. Лиза лила из ковшика тесто на сковородку. Оладьи вздувались подушечками, на тесте вспучивались и извергались крошечные вулканы, потом Лиза их переворачивала. Оладьи были аппетитного медового цвета с коричневыми разводами. Их вкусный сладкий запах наполнял кухню.
Сэмюэл вошел со двора. Он только что умылся, на лице и бороде у него поблескивала вода; переступив порог кухни, он тотчас опустил вниз закатанные рукава синей рубашки. В доме миссис Гамильтон было не принято садиться за стол с закатанными рукавами. Позволить себе такое мог только невежа или человек, пренебрегающий хорошими манерами.
— Припозднился я, матушка, — сказал Сэмюэл. Она даже не обернулась к нему. Деревянная лопаточка металась по сковороде, как нападающая на обидчика змея, и оладьи шлепались белыми боками в шипящее масло.
— И когда ж это ты вчера домой вернулся? — спросила она.
— Да уж поздно было… поздно. Должно быть, около одиннадцати. Я на часы не смотрел, боялся тебя разбудить.
— Ничего, не разбудил, — сурово сказала Лиза. — Ты то, может, и впрямь думаешь, что шастать по дорогам среди ночи занятие достойное, да только Господь Бог сам с тобой разберется, как сочтет нужным. — Было хорошо известно, что Лиза Гамильтон и Господь Бог почти по всем вопросам придерживались одинаковых взглядов. Она повернулась к столу, и перед Томом опустилась тарелка с хрустящими горячими оладьями. — Ну и что там слышно, в поместье Санчеса?
Сэмюэл подошел к жене, нагнулся и поцеловал ее в пухлую румяную щеку.
— Доброе утро, матушка. Благослови меня, грешного.
— Господь благословит, — машинально ответила Лиза.
Сэмюэл сел за стол.
— Благослови Господь и тебя, Том, — сказал он. Да, мистер Траск задумал на ранчо большие перемены. Перестраивает старый дом, решил приспособить его для жилья.
Лиза тотчас оторвалась от плиты.
— Тот, в котором столько лет держали коров и свиней?
— Да, но он перестелил полы и выломал старые оконные рамы. Все обновил, покрасил.
— Там все равно будет свиньями пахнуть, — решительно сказала Лиза. — Свинья после себя такой дух оставляет, что его ничем не вывести.
— Ну, почему же, матушка? Я туда заглянул, по комнатам походил — пахнет только краской.
— Когда краска высохнет, сразу опять свинячим духом понесет.
— Он разбил огород, пустил через него ручей и даже для цветов место отвел: у него там и розы будут, и все прочее… кое-что он даже из Бостона выписывает.
— И куда только Господь Бог смотрит! — мрачно сказала она. — Я и сама, конечно, розы люблю, но так швырять деньги на ветер…
— Если розы приживутся, он обещал поделиться со мной черенками.
Том доел оладьи и помешивал ложкой кофе.
— Отец, а что он за человек, этот мистер Траск?
— Мне сдается, человек он хороший… и речь у него приятная, и мысли светлые. Пожалуй, немного любит помечтать…
— Чья бы корова мычала, — перебила его Лиза.
— Знаю, матушка, знаю. Но тебе не приходило в голову, что мне мечты заменяют многое такое, чего у меня нет и быть не может? А мистер Траск мечтает о вещах вполне практических, и у него есть звонкая монета, то бишь есть чем свои мечты подкрепить. Он хочет превратить свою землю в сад, и ведь превратит, я уверен.
— А как тебе его жена? — спросила Лиза.
— Ну что… она очень молодая и очень хорошенькая. Тихая, все больше молчит, но оно и понятно: ей скоро рожать, в первый раз.
— Это я слышала, — кивнула Лиза. — Как была ее девичья фамилия?
— Не знаю.
— Ну а хоть откуда она родом?
— Не знаю.
Она поставила перед ним тарелку с оладьями, налила ему кофе и заново наполнила кружку Тома.
— Ничего-то ты не разузнал. Как она одевается?
— Очень хорошо, красиво… На ней было синее платье и розовая жакетка, коротенькая, но в обтяжку.
— Уж на это-то у тебя глаз наметан. И как, по-твоему, эти наряды у нее из магазина, или сама шила?
— Я думаю, из магазина.
— А вот в этом ты ничего не понимаешь, — заявила Лиза. — Десси перед отъездом в Сан-Диего сшила себе дорожный костюм, так ты тоже думал, что он покупной.
— Ах, она ж умница, наша Десси! — сказал Сэмюэл. — Золотые руки у девочки.
— Десси подумывает открыть в Салинасе швейную мастерскую, — заметил Том.
— Да, она говорила, — кивнул Сэмюэл. — Ее платья пойдут нарасхват, не сомневаюсь.
— В Салинасе? — Лиза уперла руки в боки. — Десси мне ничего не говорила.
— Вот, Том, мы и оказали нашей любимице медвежью услугу, — покачал головой Сэмюэл. — Она-то хотела сама порадовать маму, сюрприз ей сделать, а мы два болтуна, прорвало нас, как худой мешок с зерном.