— Да это пустяки, — ответил Том. — Вести здешнее хозяйство нетрудно, потому что настоящего хозяйства здесь нет и не было.
— Тогда почему же ты не согласен?
— Неохота обижать отца, — сказал Том. — Он нас раскусит.
— Но какая ж тут обида — в гости пригласить?
Том потер себе уши с такой силой, что они на миг побелели.
— Вам я не запрещаю, — сказал он. — Но сам не могу.
— Можно в письме пригласить — вперемешку с шуточками, — сказал Джордж. А надоест у одного из нас гостить, переедет к другому. Пока у всех перегостит, целые годы пройдут.
На том и порешили.
Том привез из Кинг-Сити, с почты, письмо от Оливии; он знал, что в этом письме, и не стал вручать его при матери, а, повременив, отнес в кузницу. Сэмюэл работал там у горна, руки все в саже. Он взял конверт за самый уголок, положил на наковальню, потом оттер, отмыл руки в бочонке с черной водой, куда опускал раскаленное железо. Острым подковным гвоздем вскрыл конверт и вышел на солнышко прочесть. Тем временем Том снял с тележки колеса и принялся смазывать оси колесной мазью, краешком глаза следя за отцом.
Кончив читать, Сэмюэл сложил письмо, сунул обратно в конверт. Посидел на скамье перед кузницей, глядя в пространство. Снова развернул письмо, перечел, сложил опять, вложил в карман синей рубахи. Встал и неспешно начал подыматься на восточный холм, ногой сшибая с дороги встречные камни.
После недавнего скудного дождя проклюнулась жидкая травка. На полпути Сэмюэл присел на корточки, набрал пригоршню жесткого грунта и пальцем разровнял его на ладони — гравий, кусочки кремня, поблескивающей слюды, чахлый корешок травы, камешек с прожилками. Ссыпал на землю, вытер ладони. Сорвал травинку, закусил ее зубами, поглядел на небо. Серая растрепанная туча неслась на восток, ища, где бы пролиться дождем на дубравы.
Сэмюэл выпрямился во весь рост, неторопливо зашагал с холма. Заглянул под навес для плугов, похлопал рукой по квадратным стоякам. Остановясь близ Тома, крутнул колеса, легко вертящиеся после смазки, и оглядел сына, точно впервые увидел.
— А ты совсем уже взрослый, — промолвил Сэмюэл.
— Только сейчас заметил?
— Да вроде бы и раньше замечал, — сказал Сэмюэл и пошел дальше прогулочным шагом. На лице его играла насмешливая улыбка, столь знакомая домашним, и насмехался он — шутил и внутренне смеялся — над самим собой. Он прошелся мимо убогого садика-огородика, обошел кругом дома, давно уже не нового. Даже пристроенные позже спаленки уже успели посереть, постареть от ветров и солнца, и усохшая замазка отстала от оконных стекол. Прежде чем войти в дом, с крыльца он окинул взглядом всю усадьбу.
Лиза раскатывала на доске тесто для пирога. Она действовала скалкой так сноровисто, что лист теста казался живым — уплощался и слегка толстел опять, упруго подбираясь. Подняв этот бледный лист, Лиза положила его на один из противней, ножом обровняла края. В миске ждали приготовленные ягоды, утопая в алом соку.
Сэмюэл сел на кухонный стул, положил ногу на ногу, стал глядеть на Лизу. Глаза его улыбались.
— День в разгаре, а ты не можешь найти себе работу? — спросила она.
— Могу, матушка, могу, надо лишь захотеть.
— Так не сиди тут, не действуй мне на нервы. Если решил лодырничать, газета в той комнате.
— Прочел я уже газету.
— Всю?
— Все, что мне интересно.
— Что это с тобой, Сэмюэл? Ты что-то затеваешь. Я по лицу вижу. Скажи, в чем дело, и не мешай с пирогами управиться.
Он покачал ногой, поулыбался.
— Такая крохотная женушка, — сказал он. — В кармане не уместится.
— Прекрати, Сэмюэл. Можно иногда пошутить вечером, но пока еще до вечера далеко. Ступай отсюда.
— Лиза, ведомо ли тебе слово «отпуск»?
— Что-то ты расшутился с утра.
— Ведомо ли тебе, что значит это слово?
— Конечно. Что я — дурочка?
— Ну так скажи.
— И скажу — отдых, поездка на взморье. А теперь хватит, Сэмюэл. Убирайся со своими шутками.
— А любопытно, откуда ты знаешь это слово?
— Да к чему ты это? Отчего же мне его не знать?
— А был ли у тебя, Лиза, хоть один отпуск в жизни?
— Ну как же… — Она запнулась.
— За полсотни лет был ли у тебя хотя бы один отпуск, глупенькая ты моя, махонькая женушка?
— Сэмюэл, добром прошу: убирайся из моей кухни, — сказала Лиза тревожно.
Сэмюэл достал письмо из кармана, развернул.
— Это от Олли, — сказал он. — Приглашает нас в гости к себе, в Салинас. Приготовила для нас верхние комнаты. Хочет, чтобы мы внучат узнали ближе. Взяла нам билеты на шатокуанские14 проповеди. В этом сезоне Билли Сандей с дьяволом схлестнется, а Брайан будет речь держать о Золотом кресте. Я бы не прочь послушать. Не великого ума старик, но, говорят, слезу у слушающих вышибает.
Лиза потерла себе нос, выпачкав его при этом в муке.
— А дорого такой билет стоит? — спросила она опасливо.
— Дорого? Да ведь Олли за свои купила. Нам в подарок.
— Нельзя нам ехать, — сказала Лиза. — Нельзя бросать ранчо.
— Том управится — невелико зимой здесь хозяйство.
— Тому одному будет скучно.
— Возможно, Джордж навестит его — приедет поохотиться на перепелок. Смотри, Лиза, что к письму приложено.
— Что это?
— Два билета на поезд в Салинас. Олли шлет, чтобы мы не смогли отвертеться.
— Ты можешь сдать их в кассу и отослать ей деньги.
— Нет, не могу я. Да что это ты, Лиза… Матушка, не надо… Вот… На вот платок.
— Это полотенце для посуды, — проговорила Лиза.
— Посиди, матушка. Ошарашил тебя, вижу, этим отпуском… Возьми. Не беда, что для посуды. Говорят, Билли Сандей прямо сатанеет в схватке с сатаной.
— Это богохульство, — бормотнула Лиза.
— Но я бы не прочь поглядеть. И ведь ты тоже? Подыми-ка голову. Я не расслышал. Что ты сказала?
— Я сказала — я тоже.
Том что-то вычерчивал, когда Сэмюэл вошел к нему в кузницу. Том искоса взглянул на отца — подействовало ли письмо Оливии?
Сэмюэл посмотрел на чертеж:
— Что там у тебя?
— Придумываю приспособление для ворот, чтобы можно было открывать их, не сходя с повозки. Вот это тяга для засова.
— А чем двигать будешь?
— Хочу приладить сильную пружину.
— А запирать? — допытывался Сэмюэл, изучая чертеж.
— Вот стержень — будет под напором скользить в обратном направлении, на пружину.
— Понятно, — сказал Сэмюэл. — И пожалуй, твой открыватель даже будет работать, если ворота навешены без перекосов. Но изготовление и уход за этой штукой займет больше времени, чем сходить с тележки и открывать ворота рукой.
— Но, бывает, лошадь норовистая… — запротестовал Том.
— Знаю, — сказал отец. — Однако главная причина в том, что это тебе забава.
— Попал в точку, — кивнул Том улыбаясь.
— Том, как ты думаешь — справишься ты один на ранчо, если мы матерью уедем погостить?
— Конечно, — сказал Том. — А куда хотите ехать?
— Олли приглашает в Салинас.
— Что ж, отлично, — сказал Том. — А мать не возражает?
— Нет, если не затрагивать тему расходов.
— Отлично, — сказал Том. — А долго думаете прогостить?
Сэмюэл молча подержал Тома под насмешливым взором своих сапфирных глаз. Наконец Том спросил:
— Что так смотришь, отец?
— Да оттеночек один я расслышал в твоем вопросе — еле-еле, но все же уловил. Том, сынок, если ты в сговоре с братьями и сестрами, то это ничего. Это неплохо.
— Не знаю, о чем ты, — сказал Том.
— Благодари же Бога, Том, что тебя в актеры не потянуло, — препоганый бы из тебя вышел актер. Вы сговорились в День благодарения, должно быть, когда все съехались сюда. И у вас идет как по маслу. Чувствуется рука Уилла. Но если не желаешь, то не признавайся.
— Я был против, — сказал Том.
— Да, тобой здесь не пахнет, — сказал отец. — Ты бы правду не скрывал, а сунул бы мне под нос ее распластанную. Не говори остальным, что я вас понял.
Он пошел прочь — и вернулся, положил руку на плечо Тому.
— Спасибо, сын, что уважил меня правдой. Пусть не хитроумна правда, но зато прочна.
— Я рад, что ты едешь.
Сэмюэл остановился в дверях кузницы, оглядел свою скудную землю.
— Недаром говорится — чем дитя уродливей, тем оно матери дороже, сказал он и тряхнул головой. — Уважу и я тебя правдой, Том, а ты храни ее, пожалуйста, у себя на самом дне души, братьям и сестрам ни гугу. Я сознаю, почему еду, и сознаю, Том, куда держу путь, — и согласен на это.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Почему жестокая реальность жизни и смерти ранит одних больнее, а других легче? Смерть Уны вышибла почву из-под ног у Сэмюэла, пробила ограду его твердыни и впустила старость. А вот Лизу, любившую своих детей никак не меньше, чем Сэмюэл, это несчастье не убило, не искалечило. Жизнь Лизы продолжала идти ровно. Погоревав, она пересилила горе.
По-моему, дело в том, что Лиза принимала мир так же, как Библию, — со всеми парадоксами и превратностями. Смерть была ей немила, но Лиза знала, что смерть существует, и приход ее не потряс Лизу.
Сэмюэл же мог играючи размышлять и философствовать о смерти, но по-настоящему он в нее не верил. В его мире не было места смерти. Все окружающее вместе с ним было бессмертно. Так что реальная смерть грянула как кощунственное оскорбление, как отрицание бессмертия, в которое он верил всем нутром, — и от первой же этой трещины в стене обрушилась вся его крепость. По-моему, он всегда думал, что сможет переспорить смерть. Она мыслилась ему как личный враг, которого он может победить.
Для Лизы смерть была просто смерть, заранее обещанная и жданная. Лиза горевала, но и горюя ставила тушить фасоль, испекла шесть пирогов и в точности рассчитала, сколько чего понадобится для достойной трапезы после похорон. И могла, горюя, присмотреть за тем, чтобы на Сэмюэле была свежая белая рубашка и чтобы его черный тонкого сукна костюм был чист, без пятен, и башмаки начищены. Быть может, для семейной жизни требуется именно такая разница характеров, скрепляющая брак двойной и тройной скрепой.