– И выглядишь моложе. Тридцать семь тебе никак не дашь.
– И тебе.
– Но и двенадцать не дашь.
– Двенадцать не дашь, – повторил я за ней.
Бармен подал Симамото коктейль. Она сделала глоток и мягко прикрыла глаза, будто стараясь разобрать какие-то едва слышные звуки. Я увидел у нее над веками все те же маленькие складочки.
– Знаешь, Хадзимэ, как я ваши коктейли вспоминала? Так хотелось! У тебя здесь они какие-то особенные получаются.
– Ты куда-то ездила? Далеко?
– Почему ты так подумал? – спросила Симамото.
– Ты так выглядишь… – сказал я. – За тобой будто шлейф тянется… Из долгих дальних странствий возвратясь…
Симамото подняла на меня взгляд и кивнула.
– Я долго… – начала было и осеклась, точно вспомнила что-то. Казалось, она пытается подобрать слова и не находит их. Закусила губу и снова улыбнулась. – Все равно. Прости, пожалуйста. Надо было, конечно, как-то дать о себе знать. Но мне хотелось, чтобы некоторые вещи оставались такими, какие есть. Замороженными в том же виде. Приду я сюда или не приду… Приду – значит, я здесь. Не приду – выходит, я где-то в другом месте.
– И никогда посередине?
– Никогда, – заявила Симамото. – Потому что посередине ничего нет.
– А там, где посередине ничего нет, нет и самой середины, – объявил я.
– Совершенно верно.
– Иначе говоря, где нет собаки, не может быть и конуры?
– Точно, – сказала она и насмешливо взглянула на меня. – Должна сказать, у тебя оригинальное чувство юмора.
Музыканты заиграли «Несчастных влюбленных». Они часто исполняли эту вещь. Какое-то время мы сидели, молча слушая музыку.
– Вопрос можно?
– Конечно, – сказал я.
– Какая у тебя связь с этой мелодией? – поинтересовалась Симамото. – Я заметила, когда ты здесь, они всегда ее играют. Обязательный номер программы?
– Я бы не сказал. Просто ребята хотят сделать мне приятное. Знают, что она мне нравится, вот и играют.
– Замечательная вещь.
– Очень красивая, – кивнул я. – И непростая. Я это понял, когда несколько раз ее послушал. Не каждый музыкант такое сыграет. «Несчастные влюбленные». Дюк Эллингтон и Билли Стрэйхорн. Старая уже. 1957 год, по-моему.
– Интересно, а почему она так называется – «Несчастные влюбленные»?
– Ну, имеются в виду влюбленные, которые родились под несчастливой звездой. Не повезло людям, понимаешь? В английском языке специальное слово есть – «star-crossed». Это о Ромео и Джульетте. Эллингтон и Стрэйхорн написали сюиту для шекспировского фестиваля в Онтарио, и «Влюбленные» – одна из ее частей. Первыми ее исполнили Джонни Ходжес – он на альт-саксофоне был за Джульетту, а Пол Гонсалвес на тенор-саксе за Ромео.
– Влюбленные, родившиеся под несчастливой звездой, – проговорила Симамото. – Будто про нас сказано.
– Мы с тобой что – влюбленные?
– А разве нет?
Я взглянул на нее. Она больше не улыбалась. Лишь в глазах будто бы мерцали еле заметные звездочки.
– Я ничего о тебе не знаю, – проговорил я. – Смотрю тебе в глаза и все думаю: «Абсолютно ничего». Разве что совсем немножко о том времени, когда тебе было двенадцать лет. Жила по соседству девчонка, учились в одном классе… Но это когда было? Двадцать пять лет назад. Все твист танцевали, на трамваях ездили. Ни кассетников, ни прокладок, ни «синкансэна», ни диетических продуктов. В общем, давно. Вот и все, что я о тебе знаю. Все остальное – тайна, покрытая мраком.
– Это у меня в глазах написано? Про тайну?
– Ничего у тебя не написано. Это у меня написано, а у тебя в глазах только отражается. Не волнуйся.
– Хадзимэ, – сказала Симамото. – Это, конечно, свинство, что я ничего тебе не рассказываю. Правда, свинство. Но это от меня не зависит. Не говори ничего больше.
– Ладно, не бери в голову. Это я так, про себя. Я ведь говорил уже.
Она поднесла руку к воротнику жакета и, поглаживая пальцами рыбку-брошку, молча слушала джаз. Мелодия кончилась, она похлопала музыкантам и пригубила коктейль. Потом, глубоко вздохнув, обернулась ко мне:
– Да, полгода – это много. Зато теперь я, может быть, какое-то время смогу сюда приходить.
– Волшебные слова, – сказал я.
– Волшебные слова? – переспросила Симамото.
– Может быть, какое-то время…
Она с улыбкой посмотрела на меня. Достала из сумочки сигареты, прикурила от зажигалки.
– Иногда я смотрю на тебя и думаю, что вижу далекую звезду, – продолжал я. – Она так ярко светит, но свет от нее идет десятки тысяч лет. Может статься, и звезды-то уже нет. А он все равно как настоящий. Такой реальный… Реальнее ничего не бывает.
Симамото не отвечала.
– Вот ты пришла. Ты здесь. Или, по крайней мере, мне так кажется. Хотя, может, это и не ты, а всего-навсего твоя тень. А ты на самом деле где-нибудь в другом месте. А может, тебя уже нет. Может, ты исчезла давным-давно. Я вообще перестаю что-либо понимать. Протягиваю руку – хочу убедиться, что ты здесь, а ты опять прячешься за этими словечками – «может быть», «какое-то время». Так и будет продолжаться?
– Боюсь, что да. Пока, – вымолвила Симамото.
– Своеобразный у тебя юмор, однако, – сказал я. И улыбнулся.
Она ответила своей улыбкой – словно после дождя тихо раздвинулись тучи, и сквозь них пробился первый солнечный луч. Улыбка собрала в уголках ее глаз теплые маленькие морщинки, сулившие нечто необыкновенное.
– Хадзимэ, а я тебе подарок принесла.
С этими словами Симамото протянула мне большой конверт, обернутый в красивую бумагу и перевязанный красной ленточкой.
– Похоже на пластинку, – предположил я, взвешивая конверт в руке.
– Диск Ната Кинга Коула. Тот самый, который мы с тобой тогда слушали. Помнишь? Дарю.
– Спасибо. А ты как же? Память об отце все-таки.
– Ничего. У меня другие пластинки остались. А эта – тебе.
Я рассматривал упакованную в бумагу пластинку с ленточкой; и шум голосов, и звучавшая в клубе музыка уплывали куда-то далеко-далеко, словно их уносило стремительным течением. Остались только мы вдвоем. Все остальное – иллюзия, зыбкие декорации из папье-маше. Настоящими были только мы – я и Симамото.
– Послушай, давай поедем куда-нибудь и послушаем вместе, – предложил я.
– Было бы здорово.
– У меня в Хаконэ дача. Там никто не живет, и стереосистема есть. Сейчас мы туда за полтора часа доберемся.
Симамото посмотрела на часы, перевела взгляд на меня.
– Ты прямо сейчас собрался ехать?
– Да.
Она сощурилась, точно всматривалась куда-то вдаль.
– Уже одиннадцатый час. До Хаконэ, потом обратно. Когда же мы вернемся? А как же ты?
– Никаких проблем. Ты как?
Еще раз убедившись, который час, Симамото опустила веки и просидела так секунд десять. А когда открыла глаза, лицо ее было совсем другим – словно за эти мгновения она успела перенестись в неведомую даль и вернуться, оставив там что-то.
– Хорошо. Едем.
Подозвав парня, который был в клубе за распорядителя, я сказал, что ухожу, и попросил его сделать, что положено, когда заведение закроется, – опечатать кассу, разобрать счета и положить выручку в банковскую ячейку, куда у нас был доступ и ночью. Проинструктировав его, сходил домой за «БМВ», который стоял в подземном гараже. Из ближайшего автомата позвонил жене и сообщил, что еду в Хаконэ.
– Прямо сейчас? – удивилась она. – В Хаконэ? В такое время?
– Мне обдумать кое-что надо.
– Сегодня, выходит, уже не вернешься?
– Скорее всего, нет.
– Извини, Хадзимэ. Я долго думала и поняла, что глупость сделала. Ты был прав. Акции я продала, все. Приходи домой, хорошо?
– Юкико, я на тебя не сержусь. Совершенно. Забудь ты об этом. Просто я хочу подумать. Мне нужен всего один вечер.
Жена довольно долго молчала, пока наконец я не услышал:
– Хорошо. – Ее голос показался мне страшно усталым. – Поезжай. Только будь осторожен за рулем. Дождь идет.
– Буду.
– Знаешь, я что-то запуталась, – говорила Юкико. – Я тебе мешаю?
– Совершенно не мешаешь, – отозвался я. – Ты тут ни при чем. Скорее дело во мне. И не переживай, пожалуйста. Мне просто подумать хочется. Вот и все.
Я повесил трубку и поехал к бару. Похоже, все это время Юкико думала о нашем разговоре за обедом, прокручивала в голове, что нами было сказано. Я понял это по ее голосу – такому усталому и растерянному, – и на душе стало тошно. Дождь все лил, не переставая. Я открыл Симамото дверцу машины.
– Ты никому звонить не будешь? – спросил я.
Она молча покачала головой и, повернувшись к окну, прижалась лицом к стеклу, как тогда, когда мы возвращались из Ханэды.
Дорога до Хаконэ была свободна. В Ацуги мы съехали с «Томэя»[23] и по местному хайвею помчались в сторону Одавары. Стрелка спидометра колебалась между 130 и 140. Дождь временами превращался в настоящий ливень, но это была моя дорога – я ездил по ней множество раз и знал каждую извилину, каждый уклон и подъем. За всю дорогу мы едва обменялись несколькими фразами. Я тихо включил квартет Моцарта и сосредоточился на дороге. Симамото не отрываясь смотрела в окно, погруженная в свои мысли, и изредка поглядывала в мою сторону. Под ее взглядом у меня начинало першить в горле. Чтобы унять волнение, мне пришлось несколько раз сглотнуть слюну.
– Хадзимэ, – заговорила Симамото, когда мы проезжали Кодзу. – Что-то ты не очень джаз слушаешь. Только у себя в клубе, да?
– Правда. Почти не слушаю. Классику предпочитаю.
– Что так?
– Потому, наверное, что джаза на работе хватает. Чего-то другого хочется. Классики или рока… Но не джаза.
– А жена твоя что слушает?
– Ей как-то музыка не очень. Что я слушаю – то и она. Даже не помню, чтобы она пластинки заводила. По-моему, она и проигрывателем пользоваться не умеет.
Симамото протянула руку к коробке с кассетами и достала пару штук. На одной из них были детские песенки, которые мы распевали с дочками по дороге в детсад, – «Песполицейский», «Тюльпан»… Она с удивлением, как на диковину, посмотрела на кассету с нарисованным на ней Снупи.