открыто, ничего этого не случилось бы.
Скорее всего, я по-прежнему была бы замужем за Шепом. В доме нашем полно было бы карапузов, собак и веселой кутерьмы. Сердце сжалось от тоски, и я мысленно приказала ему успокоиться. Простить себя за однажды принятое неверное решение. Однако сказать это было проще, чем сделать.
Папа так долго разглядывал содержимое стаканчика, что я уже стала сомневаться, услышал ли он меня.
– Дело не в тебе, Сара Грейс. Дело в… – Он осекся и поднялся на ноги. – А впрочем, все это чепуха. Я побежал. Меня в офисе ждут.
Я тоже вскочила, встревоженная таким странным поведением.
– Уверен, что чепуха?
Вид у отца стал такой печальный, что у меня на глаза навернулись слезы.
– Папа?
– Я просто устал. Тайны и правда ужасно выматывают. – Наклонившись, он поцеловал меня в щеку, а затем направился к выходу. – Я забегу в конце дня, сообщу, что мы решили.
С этими словами он вышел за дверь, а я опустилась в кресло, гадая, отчего мне вдруг показалось, что он говорил не о моих тайнах, а о своих собственных.
Но нет, такого быть не могло. Ведь папа был открытой книгой.
Правда же?
Неделя начиналась странно. Флора вела себя непривычно беспокойно, а ветер, наоборот, не давал о себе знать.
Казалось, весь мой мир пошатнулся.
По утрам ветер всегда звал меня в лес, но сегодня он молчал. И было в этом молчании что-то настолько жуткое, что я места себе не находила. За всю мою жизнь еще и дня не прошло, чтобы меня не влекло в чащу. Почему именно сегодня эта тяга внезапно исчезла?
Я бродила взад-вперед по террасе, надеясь угомонить Флору и себя заодно. Трудно было поверить, что я нашла ее всего неделю назад. Казалось, она была в моей жизни всегда.
Совсем недавно от нас ушел Сэм Мантилла. Он одобрил мою преображенную террасу и продлил временную опеку над Флорой еще на тридцать дней. Ради одного этого стоило перевезти студию на ферму.
Хотя на террасе теперь стало больше места, я все равно скучала по тем временам, когда тут располагалась моя студия. Здесь столько света, к тому же из окон открывается чудесный вид на задний двор, на цветочные клумбы и украшавшие забор разноцветные гирлянды. И Марло с Мо были совсем рядом – а ведь именно они всегда меня вдохновляли.
Да, теперь тут стало просторно. Но пусто, словно терраса лишилась кусочка души.
Я тяжко вздохнула.
– Да что с тобой сегодня? Чего ты мечешься? – заметила Перси, проходя по кухне. Сунув в посудомойку тарелку из-под каши, она плеснула себе еще кофе.
– Ветер молчит.
Перси взглянула в окно на задний двор.
– И правда, тишь да гладь.
Я не стала говорить, что, как по мне, тишина эта нисколько не благостная.
– А я думала, ты места себе не находишь, потому что умираешь от желания сходить в книжный и повидаться с Генри.
Этого тоже нельзя было отрицать. Но признаваться я не собиралась, не то Перси тут же вставила бы: «Я же говорила». Стоило мне подумать о добрых глазах Генри и ямочках у него на щеках, как становилось понятно, что я успела привыкнуть к нашим утренним встречам. Очень хотелось снова выпить с ним кофе и поболтать о книгах, но я не готова была встречаться. По крайней мере, пока. Сначала мне нужно было разобраться в своих чувствах.
– Ммм, – неопределенно протянула я, заметив, что Перси смотрит на меня в ожидании ответа.
– Ну и упрямая же ты, – рассмеялась она.
Слишком много боли ей довелось вынести, вот она и отгородилась от всех. Чтоб себя защитить, понимаешь ли.
Голос Мо эхом разнесся в голове, и я застыла. Я не представляла, как снова открыться после того, как мне сделали больно. Не умела прощать и не знала, как заглушить боль.
Флора завозилась и пронзительно пискнула, и я перехватила ее иначе, пока она совсем не раскричалась.
– Дай-ка я ее немного покачаю, пока не ушла на учебу, – предложила Перси, и я осторожно передала Флору ей на руки.
Если врачи в больнице верно определили возраст, Флоре сегодня исполнялось одиннадцать дней. Она не слишком подросла, но кожа ее очистилась, пуповина отпала, и теперь она все чаще пыталась вытягивать ручки и ножки. Есть она стала больше, спать меньше и больше уже не была похожа на сморщенную старенькую леди. Теперь это была здоровая, красивая малышка.
– Я ее переодела, покормила и дала срыгнуть. Не понимаю, что ее беспокоит.
Флора жалобно мяукнула и выпятила нижнюю губку, скорчив очаровательную обиженную гримаску.
– Может, у нее просто плохое настроение, – предположила Перси. – Со всеми бывает, верно, Флора?
Я потянулась, покрутила головой, чтобы размять шею, и зацепилась взглядом за неподвижные ветки деревьев, росших на заднем дворе. Ни один листик на них не шевелился. На улице царил полный штиль. Однако белые облачка, за которыми пряталось утреннее солнце, быстро неслись по небу. И видеть это в такую безветренную погоду было странно. Тревога в груди разрасталась.
Затем я увидела Мо. Он, как обычно, сидел в соседнем дворе, уставившись в перевернутую газету. У меня так сдавило грудь, что трудно стало дышать. Вчера вечером, когда я привела Мо домой и объяснила Марло, что случилось, она совершенно замкнулась. Не пожелала это обсуждать. Просто обняла меня, поцеловала и повела Мо в дом.
Любовь не должна была причинять людям такую боль. Не имела права. И все же именно так она и поступала – вот и мне тоже было больно. Сегодня наступало полнолуние. Это означало, что Марло не сможет танцевать свои лунные танцы и после лечить Мо дарованной ей лунной силой. А значит, у меня было несколько дней, чтобы ее переубедить.
Перси проследила за моим взглядом.
– Почему Марло не отправит Мо в «Аромат магнолий»? Там так уютно.
Там и правда было уютно. И наверное, Мо не помешала бы паллиативная помощь.
– Она очень хочет, чтобы он остался дома. Даже говорить ни о каких медицинских учреждениях не желает.
– Как думаешь, это из-за денег? – спросила Перси, укачивая Флору. – Слышала, такие заведения бывают недешевыми.
Во двор вышла Марло с подносом в руках и начала расставлять на столике перед Мо тарелки с завтраком. Затем взяла у него газету и развернула ее правильной стороной. Он же с досадой нахмурился и снова перевернул ее вверх ногами. Расстроенная Марло села за стол рядом с ним.
– Не думаю, что дело в деньгах.
Просто она понимала, что не сможет его спасти.
Марло много лет спасала людей. Чаще всего хватало ее безусловной любви и понимания, но порой не обходилось и без толики лунного света. Вот почему она никак не могла смириться с тем, что в этот раз… ничем не может помочь. Ни своей любовью. Ни целительной лунной силой.
А раз уж она не могла спасти Мо, значит, и никто другой был не в силах ему помочь. Ни больницы, ни дома престарелых. И Марло твердо решила дать ему умереть дома. Дома, рядом с ней.
Жаль только, она не понимала, что смерть Мо не будет означать, что она потерпела поражение. Нужно было думать не о том, что он умирает, а о том, какую жизнь он прожил. Полную любви и счастья.
Мо обернулся и замер, словно только что заметил Марло. Затем улыбнулся, погладил ее по руке и, не взглянув на завтрак, снова уткнулся в газету.
Словно почувствовав мой взгляд, Марло обернулась на окна моего дома и разглядела меня за стеклом.
Облака разбежались. Выглянуло солнце. И лучи его, пробравшись сквозь реечный навес, окрасили одежду Марло и Мо темными полосами, сделав ее похожей на арестантские робы.
Я долго смотрела Марло в глаза, затем отвернулась.
Флора взвизгнула. Перси предложила ей соску, и та сердито вцепилась в нее деснами, сдвинув светлые бровки.
– Смотрю, Флора, ты сразу поняла, что понедельник – день тяжелый. Но тебе хотя бы математикой заниматься не нужно. Так что радуйся. Вот что, Блу, надо будет сохранить эту соску и, когда Флора вырастет, положить ее в коробочку с памятными вещами, как Твайла делала.
Мне идея понравилась. Оставалось надеяться, что полиция вернет мне пуговицу, где было написано, что Флору нужно отдать мне.
Вчера, доставив Мо домой, я решила пока сойти с тропы воспоминаний, не стала разбирать оставшиеся в коробке вещи, а просто легла спать. Но теперь… теперь у меня было на это время.
Коробка стояла возле камина. Я подняла ее, переставила на обеденный стол и сняла треснувшую крышку. Показала Перси камни и пуговицу и занялась остальным. Нашла белочку, которую папа вырезал мне из дерева, когда у нас во дворе ураганом повалило березу. Нам тогда на неделю отключили электричество, и он пытался как-то убить время. Еще в коробке нашлась тряпичная кукла Агата, моя любимая, совсем затрепанная и выгоревшая. В детстве я таскала ее за собой повсюду. Затем я достала из коробки папку с бумагами и отложила ее в сторону.
Ни фотографий, ни детских башмачков, ни отпечатков крошечных ступней в коробке не было. Зато я обнаружила в ней вязаную розовую шапочку с ленточкой. Где-то я такие уже видела. Рассмотрев шапочку получше, я вдруг вспомнила, что точно такие же на прошлой неделе вязала Мэри Элайза, сидя в своей палате в «Аромате магнолий». Когда я развернула шапочку, чтобы найти бирку, вдруг что-то выпало из нее, покатилось по полу и замерло под столом.
Наклонившись, я с удивлением разглядела еще одну платановую пуговицу. Очень старую, посеревшую от времени и грязи, с почти неразличимой надписью.
– Что там написано? – спросила Перси, внимательно следившая за разбором коробки.
Я показала ей пуговицу.
– Слишком грязная, невозможно разобрать. – Зажав пуговицу в руке, я прошла в кухню и достала все необходимое. Смочила тряпочку уксусом и принялась тереть деревянный кругляшок. – Сразу узнать не получится. Я не хочу полностью опускать ее в уксус, а то он разъест древесину, и мы точно ничего прочитать не сможем.
Перси покосилась на часы на микроволновке и поторопила:
– Давай быстрее, а то мне скоро уходить.
Я стала тереть сильнее.