– Настоящий писатель не кормит читателя готовым блюдом, он дает нам все ингредиенты и сообщает кулинарный рецепт. Настоящая литература – это не харчевня фастфуд, где даже и жевать почти не надо, лишь проглотить.
– Так что, выходит, одну и ту же книгу можно трактовать по-разному?
– Хорошую, да! – Герхард уверенно сунул руки в карманы, вышел на середину класса. – Если это не инструкция для газонокосилки, книга должна заставлять наши мозги шевелиться, нашу душу работать. Западная цивилизация, в инфантильном желании не утруждать себя ни в чем, уже наполовину мертва. Правительство наивно усмотрело для себя выгоду в лени своих граждан, принялось развлекать их. Даже новости превратили в веселое шоу, иногда жуткое, иногда умильное, но никогда не скучное.
Директор зло усмехнулся:
– Скука – страшная сила! Скучающий человек начинает думать, у него появляются мысли, он анализирует и делает выводы. Человек скучающий есть человек мыслящий! Но именно такой человек западной цивилизации и не нужен, с таким слишком много хлопот.
Голос директора стал жестким, Герхард больше не улыбался. Полина видела, как класс постепенно подобрался, с лиц исчезли ухмылки. Его слушали.
– Сегодняшний американец похож на пиявку, – брезгливо сказал Герхард. – Он присосался к большому экрану телевизора, или к среднему дисплею компьютера, или к маленькому экрану смартфона. Что ж его там так заворожило? Математическая задача, хитроумная шарада, научный трактат, ниспровергающий ошибочную теорию? Нет. Или, может, он изучает иностранный язык, какой-нибудь испанский, чтоб прочесть Сервантеса в подлиннике? Или разбирает этюды Фишера? Или изучает документы комиссии о причинах последнего финансового краха? Нет! Нет и нет!
Директор звонко ударил кулаком в ладонь.
– Нет, – сказал он тихо. – Он смотрит, как Снуки из Нью-Джерси ест третье пирожное подряд и жалуется на депрессию, которая вызвана тем, что она весит три центнера и ее никто не любит.
При слове Нью-Джерси Полина испытала привычную неловкость. Как при упоминании семейного порока.
– Или там показывают уморительного терьера, которому отрезали задние ноги и приделали вертлявые колесики и как теперь потешная автопсина гоняет забавных утят по двору. – Герхард шел между рядов, говорил, внимательно вглядываясь в лица. – Еще очень смешно смотреть, как шимпанзе курит, затягивается, кашляет до упаду. Это тоже очень смешно.
Директор замолчал, Полина видела его прямую спину, затылок и сжатые до белых костяшек кулаки. В тишине прогремел звонок, никто не пошевелился. Эхо отзвенело в коридоре, и снова стало тихо.
– Это лицо современной цивилизации. – Герхард развернулся, устало пошел к доске. – Изменить глобальный ход событий мы не можем. Но мы можем и должны оставаться людьми. Здесь, в Данциге.
Директор взглянул на Полину, она растерянно опустила глаза, делая вид, что ищет что-то в классном журнале.
– А начинать нужно здесь, в классе, – уже обычным голосом сказал Герхард. – На уроке литературы. Прошу продолжать, мисс Рыжик.
И директор, бухая сапогами, вышел из кабинета.
23
Второй час занятий начался с сюрприза. Обсуждали образ Анны, ученики горячились, спорили, Полина их не прерывала, воздерживалась от комментариев. Неожиданно Хильда Эммерих, угрюмо молчавшая до сих пор, подняла руку и встала.
– Все, что вы тут говорили, – она оглядела класс, – полная чушь.
Указательным пальцем она поправила очки.
– Анна страстно любит Вронского? – с мрачным торжеством спросила она. – Анна не может жить без своего сына? Анна жертвует всем ради своей любви, она бросает вызов бездушному свету, ибо не может состоять в браке с холодным, циничным карьеристом-мужем. Анна глубоко чувствующая, страстная натура.
Хильда взглянула на Полину. Потом на притихший класс.
– Где вы это все вычитали? В какой книге? – она усмехнулась. – Я так, интересуюсь, потому что Толстой такого не писал.
Тут заголосили все сразу, Хильда высокомерно поглядывала сквозь толстые стекла очков, не вступая ни с кем в пререкания.
– Она – королева! Это ж какая женщина! – кипятилась медсестра-Шарлотта, толкая Ленца в спину. – Чего молчишь? Скажи ей!
– Зачем? У Хильды Эммерих в стальной груди вместо сердца жестянка с гвоздями, – снисходительно ухмыльнулся Ленц. – Какой смысл говорить о любви с роботом?
Шарлотта резко засмеялась, будто залаяла. Другие охотно подхватили – Ленц был классным любимцем. Полине даже стало жаль Хильду: бедная девчонка всего добивается своим горбом, зубрит, наверное, от темна до темна, не то что этот смазливый Ленц.
Хильда побледнела, ее румяное лицо стало пепельным. Она подняла руку, смех смолк.
– Давайте оперировать фактами. – Хильда нарочито повернулась к Ленцу спиной. – Вы позволите, мисс Рыжик?
Полина неохотно кивнула, у нее внутри словно кто-то завязал узел и с иезуитской медлительностью стягивал концы.
– Итак, – Хильда вышла к доске и повернулась к классу. – Впервые Анна появляется в романе с целью примирить супругов Облонских. Ей удается восстановить мир в семье своего распутного брата хитрыми женскими уловками и ложью. Параллельно она мимоходом обольщает Вронского, безжалостно разрушив его помолвку с Кити. Последняя из-за этой травмы чудом остается жива.
Хильда вдохнула, быстро и прерывисто, продолжила:
– Мимоходом упомянем брата Анны: Стива – зеркальное отражение сестры, лживый, никчемный развратник, промотавший приданое жены, проводит жизнь в кутежах, пьянствует в чужих поместьях, на охоте. Обаятельный плут, причем он осознанно использует свое обаяние. Использует, как оружие.
Толстой упомянул еще двух родственников этой славной фамилии: тетку-приживалку княжну Варвару и другую тетку… – Хильда замялась, пытаясь вспомнить имя. – Этой второй чуть ли не шантажом удалось в свое время выдать племянницу Анну за добропорядочного Каренина.
Полина наблюдала за лицами учеников, недоверие и усмешки сменились мрачной сосредоточенностью. Дылда Глина за последней партой сидел, приоткрыв рот. Хильда, поначалу нервная, стала говорить уверенней, весомей.
– Автор беспощадно показал равнодушие Анны к своей дочке. Как же так? – ведь это плод их великой любви. Вронский сходит с ума от невозможности назвать этого ребенка своим, Анна абсолютна индифферентна. Даже хрестоматийная любовь к сыну при внимательном анализе текста оказывается скорее капризом взбалмошной бабенки, она преспокойно обходилась без Сережи несколько лет.
Ленц громко подвинул стул и, сложив руки на груди, вытянул в проход ноги. Хильда не обратила внимания.
– То, что Анна ненавидит Каренина, особенно его знаменитые уши, не мешает ей брать у него деньги, огромные деньги – аппетит у барышни отменный, ей не совестно присылать ему счета из модных магазинов. Точно так же она доит и простодушного Вронского – какая милая семейная традиция, как это похоже на Стиву! Путешествия по Италии, старинная вилла, заказ портрета у модного художника, бесконечные наряды, украшения, потом роскошная реконструкция родовой усадьбы Вронских. Скромную, порядочную Долли тошнит от этой показухи, она бежит оттуда.
Полина заметила, что простодушная Шарлотта слушала, приоткрыв рот.
– Толстой – мастер, у него нет случайностей, если он что-то нам сообщает, то это неспроста. В начале романа подробно описывается спартанский быт Вронского, он офицер, его не интересуют мишура и побрякушки. Честь, удаль и мужская дружба – вот Вронский в начале. Из чего мы можем сделать вывод – причина роскоши, мотовства в Анне.
Хильда передохнула, поправила очки.
– На протяжении книги эта женщина несет только горе, в ней ярко выраженное разрушительное начало. Честнейший Каренин, благородный Вронский, двое брошенных детей, Долли, которой почти удалось вырваться от мерзавца мужа, Кити, едва не умершая после расстройства помолвки. Этому виной лишь…
Она остановилась, словно потеряла нить. За окном задорно, словно цикада, затарахтел генератор.
– Анна… – продолжила Хильда не очень уверенно, стрекот генератора отвлекал и мешал сосредоточиться. – Анна красива. Убийственно красива. Толстой постоянно подчеркивает манящую, соблазнительную прелесть этой женщины. В этой красоте есть что-то завораживающее, что-то сверхъестественное. Что-то дьявольское. – Хильда замолчала, потом повернулась к Полине и тихо сказала: – Я думаю, что она – Сатана.
Генератор фыркнул и замолчал. Конец фразы прозвучал в тишине, Полина понимала, что это уже слишком, что надо что-то сказать, но, увидев холодный взгляд Хильды, промолчала.
– В Писании сказано – явится он в мужском или женском обличье, в сияющих одеждах, подобных золотому дождю, красотою лика своего будет пленять взоры, а сладкими речами смущать души. – Голос Хильды Эммерих не изменился, но спина выпрямилась, а в лице вспыхнуло что-то хищное и настороженное.
– Обольщать он станет любовью и состраданием, но ядом обернется любовь и желчью станет сострадание. – Хильда повернулась к классу, голос звучал в полную силу, ученики завороженно слушали. – И горе тому, кто поверит лживым речам, прельстится фальшивой красотой, ибо ждет его юдоль скорби и страдания.
Хильда сделала шаг, медленно повернулась к Ленцу, глядя сверху вниз, громко сказала:
– По движению души своей узнаете его. Обманутся глаза красотой лика его, уши поверят патоке сладких речей, но душа, – Хильда вскинула руку. – Душа не обманет!
Ленц, лениво вытянув в проход ноги, поднял взгляд на Хильду и брезгливо, словно плевок, процедил сквозь зубы:
– Юродивая…
У Полины екнуло сердце, она беспомощно подалась вперед, толком не зная, что сделать, что сказать. Тишина казалась осязаемой, Полина видела, как Хильда заторможенным, неуверенным жестом сняла очки, сунула их в карман. Потом, размахнувшись, медленно и неуклюже влепила Ленцу пощечину.
Кто-то ахнул, звон от пощечины, казалось, все еще висит в воздухе. Ленц сидел не шевелясь, он инстинктивно дернул руку к лицу, но сдержался. Его щека медленно наливалась алым.