Когда он позвонил Шейле, чтобы отменить свидание, та сначала решила, что Скотт хочет от нее отделаться.
– Буду рада с ней познакомиться, – сказала она. – Почему бы нам не поужинать втроем?
У Скотта были весомые и ясные причины считать эту идею неудачной, но он слышал в голосе Шейлы недовольство, и, понимая, как будет потом жалеть, позвонил в «Трокадеро»[62] и изменил бронь. Вместо тихого столика в глубине ресторана заказал стол у окна.
Во вторник он отпросился с работы, чтобы встретить Скотти на вокзале. Поезд опаздывал, и, стоя в ожидании среди собирающейся толпы, Скотт рисовал в уме свой кабинет и знойный бульвар за окном. Он в очередной раз переписывал «Янки в Оксфорде». Эдди сказал, что доволен, как Скотт поработал над героиней, но все-таки хотел вывести сюжетную линию соперничества на первый план, ведь вокруг нее строилась последняя треть фильма. Если уж на то пошло, Скотта подмывало заявить, что ничего хорошего из него все равно не выйдет. Прежде всего раз героиня британка, то нельзя делать основной упор на ревность. Может, сделать ее сестрой? Но это уж слишком избито. Скотт так привык, что у него всегда находилось решение, что теперь, когда в голову ничего не приходило, не на шутку разволновался. И чем больше он работал, тем безнадежнее казалось дело. Чтобы вышло хорошо, нужно было самому переписать сценарий, а не подправить диалоги. А пока все, что он сделал, это добавил сцену с фехтованием.
На вокзале озарения так и не случилось, а весь оставшийся день он занимался Скотти. Какой бы некрасивой ни была мысль, приезжала она очень не вовремя – дела были в раздрае. Стой Скотт на ногах покрепче, он бы не дал дочке скучать, хотя так же оправдывался и в Трайоне, и в Эшвилле, и во всех остальных местах его скитаний. С тех пор как Зельда попала в больницу, он изо всех сил старался обеспечить Скотти подобие нормального детства, даже если для этого приходилось надолго с ней разлучаться, оберегая от кочевой жизни. Успех только больше осложнял отношения. Несмотря на то что он изловчился устроить ее в хорошую школу, его роль больше сводилась к финансовому обеспечению – отец-добытчик, которого никогда не было рядом. Скотт перенял это у своего отца, банкрота и пьяницы, которого семья жены вытащила из неприятностей, но потом всю жизнь этим попрекала. Скотт вспоминал, как играл с друзьями в бейсбол на заднем дворе дома, снятого в Сент-Поле, и отец, от которого после бара несло перегаром, брал биту у кого-нибудь из мальчишек и, со свистом рассекая воздух, отбивал все подачи сына, пока не надоедало.
– Давай, попробуй-ка еще разок, – дразнил он сына со смехом. И Скотт, которому было еще не больше десяти, мечтал зарядить ему по роже. Когда родилась Скотти, он обещал себе, что не повторит ошибок отца, но иногда боялся, что все же делал их. Когда девочке было девять, они вдвоем снова поехали в Гстаад целыми днями кататься на лыжах. По вечерам она писала матери в больницу, а он пил джин. Рассказав сказку на ночь, Скотт отчаянно напивался, а наутро просыпался среди битых бутылок и со сбитыми костяшками пальцев. Их выселили из прежнего шале, потом и из отеля, так что пришлось осесть в пансионе, наводненном студентами и проститутками. Сезон подходил к концу, и Скотти захотела уехать.
– И куда бы тебе хотелось? – спросил ее отец, поскольку срок аренды парижского дома вышел, а Зельда еще не поправилась. С решения вернуться домой начались их скитания.
Будто чувствуя приближение поезда, команда носильщиков выкатила на платформу дребезжащие тележки. Голуби, гнездившиеся на столбах, с шумом закружили над ротондой вокзала, рельсы запели, как колесо для заточки ножей, и станция наполнилась шумом. Пульмановские вагоны скрежетали один за другим, замедляя скорость. Скотт вглядывался в окна, ощетинившиеся веселыми лицами и машущими руками пассажиров, потерявших терпение от долгой задержки. Поезд затормозил уже достаточно, чтобы проводники могли спрыгнуть и просто шагать рядом, на ходу приветствуя носильщиков, как старых друзей. Скотт боялся, что проглядел дочь, но нет, вот она показалась в окне самого последнего вагона. В отличие от большинства других пассажиров, она спокойно сидела, не глядя в окно и опустив подбородок, и явно была чем-то увлечена. Присмотревшись, Скотт догадался, что она читает.
Дочь не отличалась красотой, что расстраивало Скотта, будто в этом была его вина. От матери она унаследовала рыжие волосы, а от отца – рассеянный ирландский взгляд, острый нос, ямочку на подбородке, ставшую еще заметнее, когда сошла детская полнота. Лет в пять или шесть, если ей самой того хотелось, Скотти бывала очаровательной, однако к пятнадцати годам она не успела сформироваться. Ее отличали пухлые веснушчатые щечки, любовь ко всем животным без разбору и, как и самого Скотта в ее возрасте, умение легко сочинять забавные стишки. Отец смотрел на нее с обожанием, стремясь защитить от любых жизненных невзгод, включая и собственные. Пока выходило плоховато. Тут Скотти подняла голову и улыбнулась ему, и в который раз он пообещал себе, что станет лучшим отцом.
Она соскочила с подножки и повисла на нем, как ребенок.
– Папа!
– Как дела, Пирожок?
– Устала.
Книжкой в ее руках оказались «Персы» Эсхила.
– Надеюсь, это не мне!
– Задали на лето. Нужно прочесть по одному произведению великих греков.
– Уже читала Еврипида?
– «Медею».
– Я бы посоветовал «Ореста». Интересно, как используется хор в противопоставление действию.
– Поздно!
– Все равно прочти. Думаю, мой экземпляр на складе.
– Ну его, – сказала она, прищелкнув пальцами.
Пока они ехали в машине, Скотт решил не затрагивать неудобные темы и начал расспросы с Монтгомери. Бабушка Сейр пыталась перешагнуть через, как она думала, спящего пса. Тот ее почуял, поднял голову и ухватил за ногу, от чего бабушка упала вместе с конфетницей. Правое запястье было сломано. Пришлось носить гипс и перевязь, зато можно было усесться в кресло-качалку, а самой давать указания тетушке Саре. Скотти пыталась помогать, но все делала не так. И она терпеть не могла, когда, отчитывая за что-то, бабушка называла ее «юной леди».
– Как поживает мама? Наверное, была тебе очень рада!
– Сам знаешь. У нее был первый хороший день. Мы катались на велосипедах, играли в бадминтон. Она была в порядке. Спрашивала про лагерь. И на второй день было неплохо. А потом опять началось.
– Мне жаль. Спасибо, что навестила ее.
– Ты знаешь кого-нибудь по имени Рейнольдс?
– Вроде нет.
– Мы устроили пикник на лужайке, и она вдруг надолго замолчала, как с ней это бывает. А потом ни с того ни с сего заговорила про Рейнольдса и то, что он ей якобы рассказывал. Какую-то ерунду о планетах, и Солнечной системе, и музыке из другой вселенной. – Скотти затрясла головой, заскрежетала зубами и округлила глаза, изображая ужас.
– Наверное, просто очередная галлюцинация.
– А по-моему, довольно интересно. Она сказала, что Рейнольдс живет внутри солнца и путешествует на его лучах. Я даже подумываю сделать из этого рассказ.
– Лучше не надо. Ты доктору Кэрроллу сказала?
– Да.
– Хорошо. Чтобы помочь, им нужно знать обо всем.
– Не похоже, что ей лучше.
– А похоже, что хуже?
– Нет, так же.
– Думаешь, она готова вернуться домой?
Дочь была единственным человеком на свете, с которым Скотт мог говорить о Зельде начистоту.
– Нет, – ответила девочка.
Скотт дал ей время пояснить мысль, сосредоточившись на дороге, но она замолчала.
У входа в «Беверли-Хиллз» стоял ландолет-«Штуц», как первый намек на скрывающуюся за дверьми роскошь. Хелен, сама элегантность, ждала их в холле. Стройная, большеглазая, раньше она блистала на Бродвее, теперь стала звездой «Парамаунт Пикчерс», известной своим чистым и невинным образом, который она сохранила со времен обучения в католической школе. Скотти утверждала, что помнит ее, хотя, наверное, ей так только казалось благодаря экранным ролям Хелен.
– Мы ласково называли тебя Скотти, – сказала Хелен, беря ее за руку, как тетя.
– Мы и сейчас ее так зовем, – улыбнулся Скотт.
По пути в комнату Хелен и Чарли они миновали бассейн, окруженный искусственным пляжем с ослепительно-белым песком, и джунгли банановых пальм. Как и многое в городе, все это было декорациями, своего рода открытой киноплощадкой, но заметно было, что Скотти впечатлена. Скотт желал одного: чтобы дочери было хорошо, и все же впервые за несколько лет ему хотелось, чтобы она понимала, кто дарит ей это волшебство.
Решено было, что Скотти устроится на новом месте и, возможно, немного поспит.
– Сегодня мы обедаем втроем, – предупредил ее отец, будто желая подготовить. Однако удивляться пришлось ему самому, когда через несколько часов Скотти позвонила и сказала, что в городе двое ее знакомых из Хотчкисса[63]. Нельзя ли им присоединиться?
– Но, Пирожок…
– Пожалуйста, пап!
– Конечно, – согласился он.
По телефону Шейла проявила понимание, да и в ресторане, похоже, не была особенно против незваных гостей. Она оделась не для Скотта, а для его дочери: простое черное платье, украшения из мелкого жемчуга и серебристые босоножки для танцев. Но каким бы скромным ни был наряд, фигуру было не скрыть. Внешностью она не уступала звездам, в кругу которых вращалась, и юноши, вместо того чтобы соперничать за внимание Скотти, не отрывали глаз от Шейлы.
Фитч и Недди. Наверное, Скотт их уже встречал, и даже недавно – в Балтиморе, куда он ездил к Скотти на Рождество; впрочем, тогда он был навеселе и совершенно их не помнил. Высокие, светловолосые, загорелые от походов к острову Санта-Каталины на дядиной яхте, для Скотта они были на одно лицо: нахальные пустозвоны, весь ужин рассказывавшие байки о том, как в Лос-Анджелесе не любят море. Оба приехали из Чикаго, и Скотт представлял их дома́: особняки в самом дорогом районе города с садами, террасами, спускающимися прямо к озеру Мичиган в подражание лучшим домам Ньюпорта