Богачка
Скотт надеялся на быстрое примирение, однако Шейла его сторонилась. Сам виноват. Ей не нравилось, что он пьет, а причина пить была. Над «Тремя товарищами» он работал теперь не один. Пока он был в отъезде, Манкевич без всякой причины, хоть и обещал этого не делать, подключил к работе второго сценариста.
Скотт помнил его по Нью-Йорку: Тед Парамор был бездарем с Бродвея, который корябал статейки о нем и Зельде, когда те останавливались в «Плазе»[73] и весь город лежал у их ног. Скотт даже вывел его в «Прекрасных и проклятых», назвав одного персонажа-нытика Фред Парамор. Сначала он полагал, что Парамора привлекли, чтобы ужать сценарий и подправить некоторые слабоватые места. Манкевич говорил, что в целом ему все нравится, но вскоре стало ясно, что он все хочет делать по-своему.
У Парамора уже было с десяток завершенных картин, большинство из которых он попросту увел у других. И Тед знал, как взять ведение сценария в свои руки. Вместо того чтобы помогать Скотту улучшить сценарий, он пускался в долгие обсуждения, вплоть до имен трех главных героев, изначально взятых прямо из романа. Манкевич слушал его как равного, будто он хоть раз написал что-то стоящее. Скотт не хотел допускать в фильме очевидных поворотов, но в спорах проигрывал. Это его и не удивляло. За одним только исключением, все, с кем Скотту доводилось работать в Голливуде, одобряли прием соавторства – случая, когда одного голоса хватало, чтобы решить важнейшие вопросы картины в угоду широкой публике. Единственным исключением, о чем Скотт всегда говорил тем, кто готов был его слушать, был Тальберг, а Тальберг был мертв.
– Везучий паршивец! – говорила о нем Дотти.
Строчка за строчкой, сцена за сценой, Парамор отыгрывался на нем, а Скотт ничего не мог поделать. Каждую неделю приходили новые указания, которые камня на камне не оставляли от его тщательно проделанной работы. Хоть они и работали рядом, за пределами кабинета Манкевича сценаристы не разговаривали. Секретарша Скотта относила его правку секретарше Парамора, и наоборот. Каждый стук в дверь предвещал очередное сражение. Временами, когда тот переходил черту в своем рвении, Скотт подумывал все же лично дойти до его кабинета и хорошенько проучить этого хорька. Так бы и сделал, не нуждайся он в зарплате от студии.
– А как, по-твоему, живут остальные? – спросила Дотти. – Не все водят дружбу с графинями.
– Да Манк над ним как немецкий офицер стоит: «Потумайте нат этим!»
– А как это будет по-немецки?
– Лучше спросить графиню, – сказал Алан.
В «Садах» Скотт пил с Богартом и Мэйо, делал головокружительные сальто в бассейн или с плеском прыгал головой вниз, купался, пока не начинало светать, а подушечки пальцев не съеживались от воды. Как подобает холостяку, холодильник его вечно был пуст, и Дотти и Алану приходилось напоминать ему, чтобы он хоть иногда что-нибудь ел. Скотт заказывал сэндвичи в «Швабз»[74], запивал соленую говядину холодным пивом. Сидя на складном стуле у мелкого края бассейна, смотрел на балкон главного здания, надеясь увидеть Аллу, но тщетно, там были только темные окна.
Шейла продолжала его избегать под предлогом того, что ей нужно увидеться с маркизом, однако не говорила зачем. Скотт считал это наказанием. Он не только ревновал, но и злился на нее. Скотт предупреждал, что он запойный пьяница, – а она сбежала при первом же появлении оборотня.
Предупреждал он недаром.
– Пусть лучше ты знаешь… Это же вовсе не значит, что такое случится.
– Что-то да значит, – ответила она.
Еще долго они не могли выйти из тупика. Она не хотела разговаривать с ним по телефону. Признания вины было недостаточно. Шейле нужны были обещания, которые она смогла бы бросить ему в лицо, если тот провинится снова. А он не стал говорить ей, сколько раз эти же сцены разыгрывались между ним и Зельдой в самых разных декорациях. Тогда его загулы продолжались по нескольку дней. Он пробирался в злачные места, куда вели грузовые лифты и пожарные выходы в узких проулках. Привычный ход времени замедлялся, когда он встречал рассветы на крышах или медленно танцевал посреди моста. Все прекращалось, только когда у Скотта кончались деньги или друзья, и тогда он шел домой и осознавал последствия, считал, сколько денег было выброшено на ветер. Однажды, сам того не желая, он ударил Зельду, когда в бессильном бешенстве хлопнул дверью, не зная, что та шла за ним. Половина ее лица опухла, превратившись в сплошной синяк, и тогда Скотт пообещал, что изменится. К его стыду, он так и остался прежним, только теперь постарел и устал.
«Как я рада, что мы собрались вместе, как в старые времена, – написала Зельда. – Море было ласковым, как вы с Пирожком. Уже скучаю по устрицам и песку, иногда забивающемуся в простыни. «Бичкомбер» благородно состарился и теперь напоминает пожилую даму в ирландском кружеве. Доктор Кэрролл говорит, что меня могут отпустить на Рождество; может, получится провести его дома. Мамина рука уже лучше, и, если ты решишь, что я готова, Сара могла бы меня привезти. Осень вступает в свои права, но каждая освещенная солнцем дорожка ведет меня к воспоминаниям о лете, о том, как ветер трепал твой галстук на променаде».
Скотт лишком хорошо знал, как резко может измениться ее состояние, особенно после нервного напряжения, и в любой день ждал сообщения о том, что Зельда на кого-нибудь напала, или сама себе что-нибудь сделала, или впала в отстраненное состояние, которое он воспринимал как ее последнее прибежище. Скотт прятался от мира сам и не понимал, что жена в этом находила свободу.
После посещений он обычно пребывал в беспокойном состоянии духа и даже почти радовался тому, что не видится с Шейлой, хотя и скучал по ней. Он посылал ей букеты роз и стихи с мольбой о прощении. Шейла оставалась непреклонна, но, как понимал Скотт, вежливость не позволяла ей отсылать их обратно.
– Перестань, пожалуйста.
– Почему?
– У меня вазы кончаются.
– Куплю тебе еще.
– Мне больше не нужно. Мне нужно, чтобы ты пить бросил.
– Уже бросил.
– Сейчас половина десятого утра.
– Я уже два дня не притрагиваюсь.
Это была чистая правда, если считать сегодня.
– Я имею в виду навсегда.
– Я пытаюсь, – солгал Скотт.
Видеться она по-прежнему не хотела, и Скотт чувствовал себя как в темнице, когда однажды, в то время как он потел за рабочим столом в «Железном легком», пришла телеграмма. Не от Обера, не от Макса и не от доктора Кэрролла, а от Джиневры Кинг.
Оказалось, она была в Санта-Барбаре, навещала в клинике сына Бадди[75] и узнала, что Скотт работает на «Метро». На следующей неделе дела приведут ее в Лос-Анджелес, не могли бы они увидеться?
В первую минуту Скотт чувствовал себя беглецом, загнанным в угол. Он не общался с Джиневрой уже лет двадцать и не думал, что еще когда-нибудь придется. Когда-то он питал к ней возвышенные чувства, это была лихорадочная любовь студента, выражаемая в основном в письмах, а его визиты в ее дом в Лейк-Форесте проходили под строгим родительским надзором. Там он впервые понял, как узок круг высшего общества, обитавшего то в летних домах, то на северных курортах, спонсируемых видными людьми из Чикаго и облюбованными нуворишами. Круг, в который, несмотря на сарказм простого ирландца, Скотт страстно мечтал попасть и куда благодаря Джиневре стал вхож. Даже когда она его бросила и вышла замуж за сына партнера отца по бизнесу, Скотту еще долго снился ее дом, французские двери, выходящие на каменную террасу, лужайку, спускающуюся к доку и сверкающей воде – утраченная идиллия, которую он снова и снова пытался воссоздать, однако преуспевал лишь на короткое время и разве что в своих произведениях. Раньше он был бы рад узнать, что она о нем помнит, но это было давно. Оглядываясь на печаль его молодости, причиной которой послужила она, Скотт думал, причем с благодарностью, что смирился с испытанной тогда тоской, а увлечение искусством постепенно загладило сердечную рану. Он скучал по той Джиневре, Джиневре, для которой был открыт весь мир, а не по Джиневре Митчел, чей несчастный сын пострадал за грехи прошлых поколений.
И все же Скотт чувствовал любопытство и даже был польщен. Она наверняка читала его романы, узнавала и себя, и его в книжных героях. Скотт был уверен, что теперь Джиневра уже не могла причинить ему боль, а ему самому хотелось посмотреть, какой она стала, узнать, как сложилась ее жизнь. Другая, мальчишеская, часть Скотта думала, что Джиневра хочет увидеться, чтобы запоздало попросить прощения, сказать, что она поняла, как ошибалась. Глупость, но разве одно то, что она разыскала Скотта, не было извинением? Может ли быть иной повод искать с ним встречи, кроме как желание вернуть старую дружбу?
Он рассказал об этом Шейле, преподнеся все как шутку над самим собой, обманутым поклонником.
– Я что, должна ревновать?
– Она замужем.
– А ты женат.
– Верно, а ты всего лишь помолвлена.
Шейла промолчала, и Скотт понял, что переступил черту. Прежде чем он успел извиниться, она спросила:
– Ты думаешь, прежде чем говорить, или слова сами срываются у тебя с языка?
Здесь не было верного ответа.
– Надеюсь, вы хорошо проведете время.
Если Шейла полагала, что это его остановит, она ошибалась. Теперь Скотт вознамерился показать себя во всей красе и доказать, что на самом деле очень любезен.
Обсуждение предстоящей встречи напомнило ему, насколько непостоянна Джиневра, привыкшая все делать по-своему. Он позвонил в ее отель, оставив сообщение о том, что получил телеграмму. Вечером третьего дня она перезвонила в «Сады». Голос Джиневры остался таким же низким и пленительным. Один только разговор заставлял Скотта чувствовать себя виноватым, а встреча казалась и вовсе недозволенной. Джиневра пригласила его на вечеринку ее друга в Санта-Барбаре в субботу. Планов на этот вечер у него не было, но Санта-Барбара находилась не так уж близко, да и увидеться с Джиневрой Скотту хотелось наедине, а потому он сказал, что занят. Он предложил поужинать вместе в воскресенье в гостинице «Малибу», стоявшей на полдороге между ними. Джиневра ответила, что должна свериться с ежедневником, а на следующий день предложила пообедать в отеле «Беверли-Уилшир» в понедельник, там у нее все равно запланирована еще одна встреча, только позднее. Компромиссное решение. В обеде при свете дня, без звезд и моря, не было ни малейшей неловкости, но роскошный отель добавлял очарования, а если разговор не заладится, будет легко ретироваться.