– Ну а секретарша?
– Искренне его любит, она же совсем ребенок. Маленькая наивная девочка из захолустья. Ей придется тяжелее всех.
Стромберг задумчиво курил трубку.
– Сколько уйдет на черновик?
– Недель шесть.
– Даю тебе восемь. Напиши что-нибудь стоящее.
Две недели оказались нелишними. К концу первой готова была только первая сцена. Растянутый свадебный прием в саду на крыше роскошного нью-йоркского отеля «Уолдорф», где Скотт когда-то танцевал под звездами с Джиневрой. Из соседнего здания две пожилые дамы следят за парами в бинокли и перемывают им косточки. Приглушенная музыка, в кадре карамельные фигурки на праздничном торте, молодожены выходят на середину для первого танца, довольные родители аплодируют, подружка невесты прогуливается под руку со своим воздыхателем между клумбами, на фонтане целуются ангелочки. Камера перемещается на Кроуфорд и ее мужа, стоящих поодаль. Оба смотрят на простирающуюся внизу бездну Манхэттена, каждый погружен в свои мысли.
– Бедные, – произносит одна из старушек. – Что с ними приключилось?
Скотту понравился вопрос, то, как он заканчивал сцену, однако продвинуться дальше не получалось. Взятый за основу рассказ был так мал, что сценарий приходилось писать с чистого листа. Несколько дней Скотт промучился вопросом о том, кем работает главная героиня, и в итоге сделал ее кутюрье.
С супружеской парой он определился, их прописать было нетрудно. Сложнее давался образ секретарши, на нем Скотт застрял. Как и в случае с Вивьен Ли в «Янки в Оксфорде», он представлял ее Шейлой.
С самой же Шейлой Скотт сумел помириться при помощи стихов, охапок роз и обещаний завязать или, по крайней мере, попытаться. Сказать, что по сравнению с последними годами он теперь почти не пил, Скотт не решился.
Приближался День святого Валентина, хорошая возможность все исправить. Скотт забронировал столик в «Коконат-Гроув». А заказывая новый дорогой смокинг, зашел в отдел женской одежды, держа наготове блокнот.
Куда бы он ни пошел: в «Швабз», «Трокадеро» – везде он представлял Джоан Кроуфорд, стараясь увидеть ее героиню во встречных женщинах. Он стал обращать внимание на ткани и крой одежды, дивился повальной моде на широкие женские брюки.
Однажды в районе полудня по пути на обед после напряженной утренней работы Скотт увидел Джоан – с царственным, горделивым лицом. Вблизи она казалась ниже, диета сделала талию осиной. Кроуфорд не сразу узнала его, пришлось представиться.
– Пишу для вас новый сценарий.
– Ах вот оно что! – улыбнулась она, будто Скотт разрешил загадку, и погрозила пальчиком, как учительница. – Запомните две вещи: я в кино не умираю и никогда – никогда! – не остаюсь с разбитым сердцем. Работайте на совесть, мистер Фицджеральд!
– Непременно, – сказал он, хотя уже сильно отставал от намеченного плана.
Скотт думал, что Стромберг будет за ним присматривать, но в единственной записке, которую тот послал, речь шла о цензуре. С тех пор как в «Вараети» появилась заметка о готовящейся картине, католики не переставали забрасывать жалобами Ассоциацию производителей и прокатчиков фильмов[103] с требованиями принять меры. Чтобы умилостивить ассоциацию, Стромберг поменял название на «Верность».
– Ловко, – хмыкнул Оппи.
– Они еще и не такое выжмут, – сказала Дотти.
– Да там всего-то один пламенный поцелуй, – вздохнул Скотт.
– Тем более пламенный! – ответила она. – Человек изменяет жене. Может, если сделаешь его отъявленным мерзавцем, и на поцелуй закроют глаза, но для этого он должен плохо кончить. И любовница тоже.
– А раньше бы пропустили как миленькие, – сказал Оппи: еще лет пять назад никому дела не было до Кодекса.
– Вряд ли Майер на такое пойдет. Угодничают обычно в «Уорнер Бразерс».
Стромберг успокаивал Скотта, а он подходил к работе как творческой задаче, труднейшей. Впрочем, работая над черновиком первой части, он не забывал о консерватизме и самого Майера, раз за разом возвращался к тексту, правил, продвигался все медленнее, когда уже нужно было вовсю писать сцены, корпел еще над сценическими ремарками.
Как-то во второй половине дня, в то время как Скотт сочинял остроумный диалог между Мирной Лой и главным героем, в кабинет без стука ворвалась Дотти, за ней, как привязанный, ввалился Алан. Только у самого стола они заговорили – шепотом, будто кто-то мог подслушивать через вентиляцию. Пропыхтели новость: на лифте поднимается настоящий нацист!
Оказалось, подъехавший к студии автомобиль привез атташе Райнеке. Посланник чуть помедлил и направился на четвертый этаж.
– Бьюсь об заклад, пришел взглянуть на отснятый материал «Товарищей», – заключила Дотти.
– Как, уже? – удивился Скотт. Съемки едва начались.
– Он знает, что искать, – сказал Алан. – Получил сценарий, как только ты его сдал.
– И что теперь делать?
– Надеяться, что он нарвется на Манка. Он, может, и заноза, а все же сам еврей.
– Не то что Майер, этот просто скопец.
– Ты знаешь номер секретарши Манка? – Дотти указала на телефон. – Спроси, пришел ли он.
Скотт растерялся, раздумывая, почему Дотти сама не могла позвонить, а потом понял, что струсил. И представил, как Эрнест получил шишку во время авианалета.
Секретарша все подтвердила. Манк с гостем пошли в проекционную.
– Скорее! – крикнула Дотти и побежала к себе в кабинет, окна которого выходили на центральную аллею. Внизу, на обрамленной пальмами площадке перед студийной столовой, разговаривали Манк и немецкий атташе, при этом Манк не переставал жестикулировать обеими руками. В первую очередь Скотт подумал, что раз немец худощав и стар, то едва ли стоит его серьезно опасаться. Благодаря котелку и черному костюму он походил на лондонского банкира. В руках прибывший держал чемодан, и Скотт улыбнулся глупой мысли о том, что в таком непременно должны лежать секретные документы и пистолет.
У газетного киоска Манк остановился, немец захохотал, запрокинув голову, и режиссер похлопал его по плечу, как старого приятеля.
– Первое правило серьезных встреч: начинай с шутки, – сказала Дотти.
Спутники повернули за угол бухгалтерского отдела и исчезли из виду.
Скотт подумал, что Дотти сейчас отправит его следить, как сыщика, велит проскользнуть в павильон и подслушивать, но она поступила проще: позвонила киномеханику Гарри и попросила его послушать, о чем будут говорить.
– Тебе, похоже, не впервой!
– Надо же знать, что происходит!
– И так ясно, что ничего хорошего, – сказал Алан.
– Не валяй дурака, милый. Прежде всего нужно знать, кто на нашей стороне. Согласен, Скотт?
Дотти повернулась к нему с хитрой улыбкой: как тут было не согласиться?
Все трое встретились снова, когда позвонила секретарша Манка и дала отбой, в четверть шестого. В тенистых аллеях между звукозаписывающими павильонами слонялись в ожидании конца рабочего дня подсобники и статисты. Дотти решила пробираться окольными путями и озиралась, будто страшилась слежки.
Гарри оставил для них черный ход незапертым. Механик был добродушным, тощим, лысым, как бильярдный шар, и носил жилетку, как хозяин бара на Диком Западе. Скотт познакомился с ним, когда искал фильмы Кроуфорд, но за все время они едва ли перекинулись парой слов. Он был из тех старожилов студии, что на дух не переносили сплетни. Алан дал ему пять долларов в качестве сверхурочных, и троица устроилась в первом ряду, как звезды на премьере. Погас свет, зажужжал проектор, засветился экран. Обратный отсчет сменился кадрами замершей перед объективом хлопушки, оператор настраивал четкость. Скотт месяцами работал над сценарием, но, только увидев на табличке название ленты, по-настоящему осознал, что это и есть плод его трудов, и на мгновение его переполнила гордость. Помощник режиссера щелкнул хлопушкой и отошел в сторону – теперь в кадре появилась пивная Альфонса[104].
Это была одна из первых сцен с Робертом Тейлором и Маргарет Саллаван. По дороге в город герой Тейлора с товарищами обогнали на своем драндулете «Бьюик» увивавшегося за Пат богатея. И пока на заднем плане шла веселая попойка, Тейлор пытался очаровать Саллаван. Беседа шла непринужденно, но та парировала всяческие попытки, только распаляя молодого человека. Скотт захватил с собой сценарий, чтобы посмотреть, не внесли ли каких изменений. Там была всего одна крамольная строчка. Из всей троицы именно Эрих[105] был простодушным и далеким от политики, но потом по телефону Саллаван намеренно путает его с воинствующим коммунистом Франшо Тоуна: «Вы переживали за положение страны».
– Вы переживали за положение страны, – вспоминает она прошлый вечер.
В точности как написал Скотт.
– Вот оно, – сказала Дотти. – Смотри-ка, не зря старый хрыч пришел!
Следующую сцену тоже снимали в кабаке, хотя по сценарию она шла много позже. Видимо, решили снять все разом, чтобы не менять декорации. Франшо Тоун говорит Саллаван, что Эрих нуждается в ней больше, чем она в нем. Скотт и Парамор сломали немало копий над этим диалогом, но, когда сцена началась, ползучий холодок охватил Скотта. Он не мог поверить, что переписали весь текст. Не оставили ни строчки.
– Подонок!
– В этом весь Манк, – отозвалась Дотти, будто того и следовало ожидать.
– Все равно он славный парень, – сказал Алан. – Товарищ Франшо.
– Это бы никогда не пропустили, – продолжила Дотти. – Коммунист не может быть положительным героем.
– Много же им тогда придется менять, – процедил Скотт. – Концовку особенно.
Следующую сцену тоже искромсали, а потом и еще одну, оставив только отдельные реплики.
– Боже, зачем ему вообще тогда сценарий?!
– А что ты хотел от Голливуда? – улыбнулась Дотти.
– И это ведь только отснятый материал, – сказал Алан, – представь, что монтажеры еще половину вырежут.