При мысли об этом Скотт пожалел, что вообще сел смотреть. Он чувствовал себя совершенно беспомощным и на следующий день с удвоенной силой взялся за «Верность». Чтобы нагнать сроки, Скотт забрал черновики домой и работал за кухонным столом до тех пор, пока даже обитатели «Садов» не разошлись спать. На выходные он захватил бумаги к Шейле и выкроил на них несколько послеобеденных часов. Та боялась, что он так себя доведет, и будто сглазила: Скотт слег.
Болезнь началась с сухого першащего кашля, переросшего в глубокий и мучительный, выбивающий слезу. Скотт едва успевал отдышаться, дыхание затруднилось. Он винил во всем сырость и обматывал горло полотенцем, как делал в лето в Балтиморе, когда бился над последней частью романа «Ночь нежна», а Зельда в приступе помешательства подожгла дом. Скотт не сомневался, что это очередное обострение туберкулеза, а значит, впереди неизбежное ухудшение; наверное, придется уехать на курорт, куда-нибудь, где воздух посуше. Но однажды утром после бессонной ночи он сплюнул в раковину и увидел зеленую мокроту. Всего лишь бронхит.
К Дню святого Валентина Скотт чувствовал себя уже достаточно хорошо, чтобы пойти с Шейлой в «Коконат-Гроув». Их и дождь не испугал. Внутри покачивались пальмы, журчал позади оркестра водопад. Скотт и Шейла не пропускали ни танца, а в перерыве, когда они сидели за тем же столиком, что и в первый раз, он подарил ей пару сережек с сапфиром – камнем сентября, месяца ее рождения, – чем растрогал до слез. Скотт не рассказал ей, что получил открытку от Зельды или насколько странно ему отмечать этот день не с женой.
К концу вечера он страшно устал. Хотя уже было поздно, а рано утром нужно было идти на работу, он понимал, что Шейла ждет его на ночь. Раз за разом все повторялось: долгие периоды охлаждений и нежные примирения, так что к ее дому ехали в молчаливом предвкушении. Скотт подвел Шейлу к двери, она ее распахнула.
Он был благодарен за очередное прощение и делал все, чтобы заслужить второй шанс, разве что не обещал невозможного. Лучше всего разговор шел в постели, будто любовный акт только предварял настоящую откровенность. Шейла воспринимала чувства к Скотту как болезнь. Или грех. Она сама не до конца это осознавала, но Скотт был ей нужен. И только в разлуке она признавалась себе в этом, тосковала по нему, засыхала.
– Чувствуешь, как бьется сердце? Вот здесь.
Скотт не знал, пугаться ему или радоваться. Он жалел Шейлу и обещал себе исправиться. Когда-то он глубоко чувствовал счастье, но тогда Скотт был молод и удачлив. А разве сейчас он не счастлив снова? Когда Шейла лежала рядом, о прошлом можно было не вспоминать.
Второй раз они занялись любовью уже далеко за полночь, с особой нежностью. И вот уже почти на пике, когда все тело было напряжено до предела, у Скотта вдруг закружилась голова. Он стоял на коленях позади Шейлы, наклонившись, когда все тело сжалось, на короткий миг комната, освещенная только лунным светом, скрылась в темноте, как бывает в первые секунды после того, как погаснет свет. Пелена сиреневых искр заволокла глаза, словно Скотт долго смотрел на зажженную лампочку. Какая-то неведомая сила подхватила его и теперь покачивала, будто он медленно поднимался над собственным телом. Скотту показалось, что он вот-вот потеряет сознание. Чтобы не свалиться с кровати, он ухватился за талию Шейлы.
– Не останавливайся, – велела она.
И Скотт продолжил. Странное ощущение продлилось считаные мгновения. Так бывает, если боксер получает удар прямо в лицо и ненадолго теряет ориентацию. Теперь Скотт снова был сам собой. Вдох, выдох, мир возвращался во всей полноте, тепле, мягкости и темноте, и он отдался ему без малейшего сожаления.
– Что с тобой? – спросила Шейла, когда они лежали рядом: Скотт все еще не мог отдышаться.
– Просто ты мне передохнуть не даешь.
Стоя утром в кабинете и наблюдая за дверью магазинчика напротив, Скотт пытался понять, что же такое случилось с ним ночью. Должно быть, нервная система дала сбой. Слишком много работал, слишком мало спал. Снова и снова мысли его возвращались к Зельде. Когда-то они оба жили ради развлечений, но такого не бывало, даже когда они страницу за страницей исследовали «Камасутру», подогретые алкоголем и кокаином.
Скотт ждал повторения каждую ночь, которую проводил у Шейлы, с новыми силами будил ее для второго забега, пытаясь воссоздать те же условия, пока она наконец не запротестовала. Он хоть видел, который час?
«Верность» ему тоже не поддавалась. Закончить нужно было раньше, чем за восемь недель. Приближалась Пасха, и Скотт боялся, что Стромберг, как Манк, позовет кого-то еще, пока он будет в отъезде.
Как всегда, решение было одно: работать больше. Скотт приходил домой, ставил кофейник и садился писать.
– Лучше вот бульон поешь, – сказал Боги, отливая ему куриного супчика Мэйо. Он знал, что засиживаться не стоит, просто ставил кастрюлю в холодильник и выходил на цыпочках.
Лучше писалось поздними вечерами, когда «Сады» погружались в сон. Когда, застряв на какой-нибудь реплике, Скотт вспоминал о часах над духовкой, оказывалось, что уже четверть третьего. Слишком много времени он потерял на начало, теперь оставалось только набросать оставшиеся сцены, а продолжить их уже по возвращении.
В самый разгар пришла ожидаемая новость о том, что Гитлер вторгся в Австрию. Дотти из политической солидарности свой сценарий забросила и занялась сбором средств в пользу беженцев. Скотт ей завидовал. Как и Оппи, ему останавливаться было нельзя.
За две недели до Пасхи он дописал большую сцену и поднялся из-за стола выжатым и обессиленным. Следовало бы еще поработать, но сначала нужен перерыв, к тому же кончались сигареты. Чтобы успеть до полуночи в «Швабз», Скотт схватил ключи и пиджак и поспешил вниз по лестнице и через внутренний дворик. В воздухе висел влажный туман, и фонари стояли в сияющих венцах. Хотя плавать еще было слишком холодно, бассейн уже был подсвечен, как и стволы пальм, ветви которых шелестели на ветерке. На верхнем этаже главного дома, как маяк в темноте, горело желтым единственное окно. И как на парадном портрете, в нем вырисовывался неясный силуэт.
Скотт остановился, тишину ночи нарушал лишь плеск фонтана.
Фигура не двигалась. Он решил, что его, наверное, разыгрывали. Бенчли притащил какую-нибудь вешалку для пальто или манекен, чтобы напугать его.
Или это Алла… Скотт подождал, не подаст ли она ему какой знак, как раньше.
Фигура смотрела вниз, на него, трудно было сказать, оценивающе или из взаимного любопытства.
Скотт приветственно помахал и сразу же почувствовал себя глупо. Взглянул на часы – оставалось пять минут.
Когда он вновь поднял глаза к окну, весь дом был уже темен.
– Ладно, ваша взяла, – сказал он и пошел дальше, хмурясь и вглядываясь вверх, будто и в темноте фигура продолжала за ним наблюдать. Никакой это не призрак, может, просто кто-то остановился переночевать в основном здании, устал и тоже не мог заснуть.
Чтобы перейти бульвар, пришлось подождать, пока проедет автомобиль. По мере того, как он приближался, грохот мотора нарастал, из-за света фар от пальм побежали тени. Машина словно вышла из воображения Скотта: «Даймлер», точно как в «Трех товарищах», черный фаэтон, поблескивавший в свете уличных фонарей. Он бы не удивился, окажись за рулем Райнеке в перчатках, сжимающий пистолет. Болезнь Голливуда – во всем видится сюжет. Скотт легко мог представить, как водитель выворачивает руль в последний миг. А Дотти, Алан и Эрнест могли бы объединиться в команду мстителей.
Машина с ревом набрала скорость, чтобы проскочить на зеленый, пронеслась мимо «Швабза», омытая его красными неоновыми огнями, и помчалась дальше к району Ла-Брея, становясь в тумане все меньше и меньше, пока от нее не остался один только звук. Дорога опустела и теперь казалась широкой рекой. Скотт перешел ее наискось, чтобы срезать путь, однако не успел он дойти до тротуара, как неоновая вывеска погасла.
Первой мыслью было броситься вперед со всех ног, но после целого дня сидения за столом не особо побегаешь. В очередной раз мир сговорился не дать Скотту забыть о возрасте.
Внутри еще горел свет. Продавец, знакомый ему по бесчисленным ужинам и ночным перекусам, вынимал выручку из кассы. Судя по часам за автоматом с содовой, Скотту не хватило всего трех минут.
Он потянул дверь без особой надежды; та отворилась, хотя и всего наполовину. Пришлось дернуть снова, даже прикрякнув от усилия, но тут Скотт почувствовал острую боль в плече, которое он сломал несколько лет назад, рисуясь тем, как хорошо умеет нырять. Он стиснул зубы, боясь, что мог что-то себе повредить. Внезапно свет вокруг померк. Скотт узнал то самое чувство, которое долго искал, однако теперь он стоял один. Даже когда магазин заволокло сиреневым, он еще сомневался: странное ощущение. Неужели он все это время принимал забытье за удовольствие? Скотт открыл рот, чтобы позвать на помощь, но не мог вдохнуть. И прежде, чем успел схватиться за стеллаж с журналами, упал без сознания.
Лечение
Врач не считал происшествие сердечным приступом и списал все на ангину, назначив уколы кальция и железа и наказав всегда носить с собой пузырек с крошечными таблетками нитроглицерина. Еще Скотту надлежало больше отдыхать и меньше курить. Нельзя было бегать, ходить по лестницам и, по крайней мере, еще несколько недель – вступать в интимную связь. Шейла отнеслась ко всем предписаниям со строгостью неумолимой сиделки.
Она обосновалась в «Садах», почти никого к нему не пускала и самому не позволяла вставать. Стромберг согласился на отсрочку, что дало Скотту время нагнать работу. Он приспособил желтый чайный поднос как подставку и писал, приподнявшись на подушках, как Флобер. В пять Шейла отбирала поднос и собирала с пола разбросанные черновики, чтобы потом их перепечатать. Пока она готовила ужин, Скотт мог следить по радио за новостями из Европы, хотя на самом деле до смерти хотел выпить джина с Боги и Мэйо. Ему нравилась забота Шейлы, но он не терпел, чтобы с ним обращались как с немощным. К третьему дню он уже продумал побег в мельчайших подробностях.