– А теперь, пожалуйста, только мисс Грэм, – распорядился агент, и Скотт отступил в сторону, одновременно завидуя и любуясь ею. Шейла ничем не уступала первым актрисам, только выглядела свежее.
Дальше гостей перехватывал для интервью радиоведущий, но на Скотта и Шейлу он не обратил ни малейшего внимания, так что они снова растворились в толпе. У входа с колоннами, словно чтобы еще больше подчеркнуть их безвестность, фотографировались на фоне афиши фильма Маргарет Саллаван, Роберт Тейлор, Роберт Янг и Франшо Тоун – церемонию запечатлевала для истории съемочная группа «Пате»[116]. Как и все остальные, Скотт с Шейлой остановились посмотреть.
Брак Франшо Тоуна и Джоан Кроуфорд оказался неудачным. В прошлом месяце Майер велел им ехать в Нью-Йорк вместе, чтобы развеять слухи о разрыве. И теперь, не найдя Кроуфорд глазами, Скотт был удивлен.
– А я – нет, – ответила Шейла.
В первую минуту Скотт малодушно испугался: а как это скажется на прокате «Женщин»? Звезды завоевывали любовь зрителей в том числе и признанием собственных несовершенств. Как хорошо знали читатели Шейлы, неудачи приближали знаменитостей к обычным живым людям, чего никогда нельзя было добиться успехом. Некоторых прощали, других ждало вечное порицание – кому как везло. Сплетни о Чаплине не шли ни в какое сравнение со скандалом вокруг Толстяка Арбакла[117]. А зная поклонников Кроуфорд, Скотт полагал, что все шишки посыпятся на Франшо Тоуна.
Внутри было не протолкнуться, коридор полнился оживленными разговорами. Еда и напитки в буфетах по традиции предлагались бесплатно, так что к ним выстроились длинные очереди. Среди собравшихся Скотт заметил автора романа, Эриха Марию Ремарка, который смеялся с Томасом Манном, Лионом Фейхтвангером и еще несколькими немецкими иммигрантами, а Шейла тем временем шепотом перечисляла ему гостей: в платье с глубоким декольте стояла «Мексиканская злючка» Лупе Велес, рядом ее муж, знаменитый Тарзан Джонни Вайсмюллер, Сизар Ромеро под руку со страдающей гормональными сбоями Мэри Астор, о ненасытности которой уже перешептывались, новая пара – Мерл Оберон и Джордж Брент, краснолицый Уоллес Бири с бледной как смерть Джоан Блонделл, дочь архитектора кинотеатра Эльвира Айхли и Тингл Барнс, певица из Уэльса – все, как покорное стадо, ждали своей очереди получить порцию попкорна и леденец.
Скотт вглядывался в людское море, в любую минуту ожидая увидеть Эрнеста под руку с Дитрих. Где-то здесь наверняка были и Дотти с Аланом, и Райнеке, пришедший посмотреть на дело рук своих. Скотт подумал, что, если увидит Манка или Парамора, порвет их на части, но понимал, что вспышка эта ребяческая и навредит только ему самому. Таков Голливуд. Без компромиссов здесь делать нечего.
– Будешь что-нибудь? – спросил он.
– Нет, возьми себе, если хочешь.
Скотт не отказался бы от шоколадки, но, глядя на очередь, прошел мимо, тут же пожалев об упущенном случае.
– Здесь всегда так?
– Всегда, – ответила Шейла. – Ты сегодня чертовски красив!
Их места недвусмысленно говорили о том, какое положение Скотт занимал в «Метро». Лучшие места в партере отдали продюсерам, звездам и их гостям, а по бокам набились те, кто чудом сумел достать билеты, так что Скотту и Шейле пришлось пробираться в конец амфитеатра. Два свободных кресла рядом нашлись только в самом углу.
На соседнем месте оказалась знакомая Скотту костюмерша, которая должна была работать над «Неверностью». Он ей даже немного завидовал: зарплату выдавали регулярно, а вот ему платили сдельно.
Внизу выстроились актеры, позируя перед тем, как занять места. Скотту показалось, что он заметил Манка во фраке, пожимающего руки всем гостям, подобно отцу невесты. Хмурый старикан позади него, должно быть, Майер, но издали Скотт с трудом различал лица. Тщетно он пытался разглядеть подвернутый рукав Эдди Кнофа, единственного нормального человека из них всех. Тальберг никогда на премьеры не ходил – еще один повод его уважать.
Свет приглушили – знак замешкавшимся зрителям рассаживаться по местам.
– Волнуешься? – спросила Шейла.
Не вовремя она это.
– Боюсь представить, что они сотворили со сценарием.
Свет погас, и последние голоса умолкли. Открылся занавес. Перед началом показа прожектор выхватил из темноты Манка, идущего к микрофону, чтобы поблагодарить всех, кто работал над столь важным международным проектом. Рассыпаясь в похвалах, он попросил встать на поклон исполнителей главных ролей, невероятно талантливого режиссера Фрэнка Борзейга и гениального автора выдающегося произведения Эриха Марию Ремарка. Поток поздравлений друг другу лился еще несколько минут, пока на экране шли вступительные титры. Прорычал знаменитый лев, высветился девиз студии: «Ars gratia arsis»[118] – наглая ложь. Наконец стали сменять друг друга имена, сложенные из огромных букв, публика рукоплескала любимцам и вежливо хлопала остальным, как обычно бывает на выпускных. Скотт представил, как Зельда и Розалинда сейчас подъезжают в ночи к Центральному вокзалу Нью-Йорка и входят в просторный мраморный зал, полный людей.
Шейла сжала его руку. Через несколько минут под сдержанные аплодисменты зрителей на экране появились имена Скотта и Парамора. Может, дело было всего лишь в алфавитном порядке, но он с облегчением отметил, что его имя поставили первым.
Шейла поцеловала его в щеку.
– Поздравляю!
– Спасибо!
Ради этого Скотт и приехал в Голливуд. И пусть картина не была полностью его, и наверняка в ней все исковеркали и испортили, а все-таки он гордился первой завершенной работой.
После всех битв с Парамором, войны записок, безвкусных правок последнего Скотт сомневался, что от его сценария вообще хоть что-то осталось, так что был удивлен уже тем, что сохранили его начало: эскадрон немецких летчиков празднует окончание войны в аэродромной столовой. Первое появление на экране трех товарищей показали как надо, только Манк смазал тосты речами о Мире и Доме.
– И здесь успел, – процедил Скотт; Шейла потрепала его по колену.
Все в диалоге было не так: слишком уж гладко, искрометно, будто снимали комедию. Сцена, в которой Франшо Тоун бросает гранату в свой самолет и идет прочь, осталась в фильме, и гонку на автомобилях сохранили почти нетронутой, даже встречу товарищей с Маргарет Саллаван сняли так, как задумывал Скотт. Все шло неплохо, только спор Роберта Янга и Франшо Тоуна в кабаке переписали, чтобы не упоминать нацистов, и целиком вырезали монолог еврея, в чьем магазине устроили погром.
Не хватало и сцены, в которой фашисты сжигают на площади «На Западном фронте без перемен».
– Беззубо, – вынес вердикт Скотт, на что какой-то человек впереди обернулся и уставился на него.
По сюжету, Маргарет Саллаван умирала от туберкулеза, но и при смерти поражала цветущим видом. Франшо Тоун не мог выключить радио в гараже, когда передавалась речь Гитлера, просто потому, что в Германии того времени никакого Гитлера еще не было.
Скотт мог бы поклясться, что видел в газетах, которые они с Дотти просматривали ежедневно, барабаны со свастиками на шествиях. В фильме же они были просто черными. Скотт покачал головой. Судя по всему, некоторые сцены обрезали.
– Вполне возможно, – признала Шейла.
Он не ошибся. В сцене с вокзалом на заднем плане не было ни флагов, ни парадных портретов Гитлера. Все подчистили. Райнеке понравится.
Скотт перестал смотреть.
– Извини, – шепнул он Шейле, осторожно протиснулся мимо зрителей и зашагал по проходу к выходу, не обращая внимания на продолжающийся за его спиной фильм.
В фойе было светло и на удивление людно. К буфетам еще тянулись очереди, а двери во внутренний двор были распахнуты. На улице люди собирались в кружки, разговаривали, курили в свете фонарей. Скотт с облегчением понял, что не узнает никого из них. Колонны, не уступающие тем, что снимал Сесил Демилль[119], навели Скотта на мысль о Самсоне, в последнем приливе сил разрушающем филистимлянский храм. Это ведь просто глупое кино. Сколько в нем самом Самсонова самодовольства? Ночь выдалась ясная и прохладная, по небу рыскал одинокий луч прожектора. Скотт закурил, глубоко затянулся и как раз выпустил облачко пара, когда в дверях появилась Шейла.
Она взяла у него сигарету, затянулась и вернула Скотту.
– Саллаван отлично справляется.
– Не знаю, под гримом не видно.
– Знал же, что тебе не понравится.
– И с чего я взял, что игра будет честной?
– Это все нацисты.
– Какие еще нацисты? – спросил Скотт. – Я ни одного не вижу.
– Можем уйти.
А ведь и правда. Нужно лишь велеть подать машину.
– Уже немного осталось, – сказал он.
– Хочешь посмотреть, чем все закончится?
– Счастливым концом. Как и для Германии.
– Мне жаль, что они все испортили.
– Меня предупреждали заранее.
– Тоже верно, – согласилась Шейла.
По пути обратно в зрительный зал они хотели взять по плитке «Херши», но их, как выяснилось, уже распродали.
– Не везет мне сегодня, – вздохнул Скотт.
Билетер отодвинул шторку, пропуская пару в зал. Соседи по ряду заворчали, недовольные очередным беспокойством. Теперь Скотт смотрел не на экран, а на дымчато-серый луч проектора, мерцавший над их головами. Франшо Тоун преследует убийцу Роберта Янга у заснеженной церкви и убивает под хоровой гром «Аллилуйя». Камера замирает на фигуре Франшо Тоуна на фоне церковного витража.
– Этого я не писал, – сказал Скотт.
От всей любовной линии оставили только операцию Маргарет Саллаван и сцену смерти, снятую крупным планом. Даже в эту минуту ее лицо сияло. Дотти была права: картину превратили в мыльную оперу.
В последней сцене Роберт Тейлор и Франшо Тоун уходят с кладбища, а рядом идут призраки их любимых. Все так, как написал Скотт, однако Манк и здесь не удержался от ненужной правки: вместо того чтобы вернуться в город и сражаться, герои отправляются в Южную Америку на поиски приключений. Зрители не нашли ничего лучше, кроме как зааплодировать.