– Надеюсь, тебе понравится.
– Слышал, здесь очень ответственная горничная.
– А если серьезно?
– Мне понравится здесь с тобой.
– Я не это имела в виду!
Один и тот же вопрос служил им камнем преткновения. Во всем остальном между ними царило согласие, но стоило коснуться опасной темы, как Шейла охладела, и они отвернулись друг от друга в гнетущей тишине. Скотт сам был виноват, но руки у него были связаны. Требовалась всего одна жертва – на которую он пойти не мог.
– Уверен, что понравится, – пробормотал он.
Скотт, конечно, знал, что привыкнет к новому дому. Эшвилл или Санта-Моника, ночлежка или дворец – за последние несколько лет он научился приспосабливаться ко всему, как рак-отшельник. Потянутся будни, и холодок между ними пропадет, жизнь снова войдет в привычное русло. Скотт вышел из небогатой семьи, жившей в дорогом районе, учился в частной школе на стипендию, будучи уроженцем Среднего Запада, перебрался на восток, а став своим на востоке, уехал на запад. Если он когда и считал какое-то место своим, то много воды с тех пор утекло. Том был прав, и Скотт боялся повторить его судьбу, умерев чужаком вдали от дома. Впрочем, это удел всех людей. Отчего же ему быть исключением?
Энсино не слишком отличался от Малибу. Ближайшие соседи жили в нескольких милях и, проносясь по шоссе, и не думали знакомиться с новым жильцом. Кроме Магды да продавца в магазине, Скотт никого здесь не знал. В первую неделю Шейла находила предлоги вырваться к нему, присматривала, будто за престарелым родственником, привезла мягкий коврик для ванной и новые подушки. Но в пятницу ей нужно было присутствовать на премьере. Скотт закончил работу на студии поздно и пошел ужинать в столовую с Оппи, который, как ему казалось, вообще поселился в «Железном легком». Потом Скотт танцевал с Шейлой в «Зебра-рум»[126] и к концу вечера страшно устал. На завтра была назначена игра Калифорнийского университета и Университета Карнеги, стоило пойти. Так что было удобнее – и приятнее – остаться у Шейлы. Выходные они провели вместе, а потому возвращаться в Белли-Эйкес было особенно тяжело.
Горничную, которую нахваливала Магда, Скотт так и не видел. Когда он приходил домой по средам, посуда из сушилки была расставлена по местам, мусор вынесен, а туалет сверкал.
Готовить для себя Скотт не любил почти так же, как тратиться на рестораны. Он мог сделать себе горячие бутерброды с сыром или разогреть суп из банки, и все это было вполне съедобно, но аппетита не вызывало совершенно. Впрочем, Скотта и дома почти не бывало, так что половину продуктов приходилось выбрасывать. В Трайоне он жил на мясных консервах, пресных крекерах и яблоках, сделал неприкосновенный запас и здесь, дополнив его шоколадками «Херши», которые, правда, только усугубляли бессонницу. Оставаясь один, он ел, как ребенок без присмотра взрослых, и сам же потом и расплачивался самочувствием. В столовой всегда было людно и дешево, так что постепенно Скотт стал есть только там, по три раза в день встречаясь за столом с Оппи.
По ночам из сценаристов оставались одни они, да и на всей студии не было никого, кроме актеров массовки и технического персонала. Снимался «Волшебник страны Оз», и в павильонах многочисленные манчкины и летучие обезьяны поедали куриные тефтельки с макаронами, заткнув салфетку за воротник, чтобы не испачкать костюм. Оппи держал в столе бутылку ржаного виски, которую доставал, как только смолкала сирена, и к ужину язык его уже заплетался. Настроение Оппи зависело от результатов скачек в Санта-Аните. Обычно ему не везло, но иногда он появлялся в столовой в веселом запале. Как и Скотт, Оппи тоже боялся за судьбу своего контракта на студии, а в его возрасте податься больше было некуда. У него росло пятеро детей от трех жен, и всем приходилось платить алименты. Оппи стоял у истоков киноиндустрии и штамповал сценарии еще для Гриффита и «Байограф»[127], и Скотт относился к его рассказам о прежних временах, как к священным преданиям. В отличие от Аниты Лус, Оппи никогда не платили больших гонораров. И он работал на всех подряд, от Голдвина до Хэла Роуча[128], метался по студиям города и брал все заказы, какие мог.
– Ничего они не понимают. Знаешь, сколько у меня законченных картин? Сто сорок шесть. А знаешь, сколько у Хаксли? Одна. Но ему платят три тысячи в неделю. А мне хотят дать пинка.
Скотт, который зарабатывал в неделю жалкие тысячу двести пятьдесят, не стал говорить о том, что за «Гордость и предубеждение» по сценарию Хаксли дали «Оскар»[129].
– А «Повесть о Луи Пастере» довел до конца?
– Мерзавцы украли его у меня. Я им сценарий на блюдечке принес, а они отдали его шурину[130] Голдвина. Все только говорят о союзах и объединениях. А на деле же – семейный бизнес.
– А сейчас над чем работаешь?
– Второсортная картина для Уолли Бири. Во всяком случае, получил для нее красавицу. – Руками он изобразил афишу. – «Восьмой раунд»[131].
– Неплохо! Давай меняться? Я тебе – «Мадам Кюри».
– Эту дешевку? Нет уж!
– А что будешь делать, если контракт не продлят?
– Позвоню агенту и буду ждать у моря погоды. Что-нибудь подвернется, нужно только набраться терпения. Ты за меня не волнуйся, кое-что отложено на черный день.
Пока они разговаривали, Оппи постоянно смотрел за плечо Скотта, будто за кем-то наблюдая. Когда с едой было покончено и они уже шли в выходу, он остановился у соседнего столика. Тарелки еще не успели убрать, и Оппи, ничуть не стесняясь, словно покупатель в магазине, забрал из хлебной корзинки пару булочек, завернул их в салфетки и рассовал по карманам.
Вот оно, его будущее, подумал Скотт.
После ужина Оппи ушел к себе, а Скотт принялся отшлифовывать «Мадам Кюри», только некому было похвалить его за старания. В конце концов настало время собрать чемодан, сесть за руль и ехать через горы. С перевала в зеркало заднего вида еще виден был сияющий внизу город, а потом наступала полная темень. Магазин на перекрестке закрылся, розовые неоновые часы сторожили темную заправку. Несколько миль дорога шла прямо. Кроме указателя на дамбу, вдоль дороги шли одни телефонные столбы. Дважды пришлось притормаживать, чтобы не ошибиться с поворотом. Скотт всегда забывал оставить свет включенным, поэтому замочную скважину приходилось искать на ощупь.
– Вот и я, – поздоровался он с гостиной. – Как ты тут без меня?
О предстоящих праздниках Скотт думал без воодушевления. На Рождество он договорился с дочкой поехать к Зельде в Монтгомери, а с Шейлой они особых планов не строили. Нелегко оставаться в хорошем расположении духа, каждый день ожидая, что в кабинет войдет Эдди Кноф и освободит от работы на студии. Обер говорил, что знает не больше него, и Скотт готовился к неизбежному. Вместо того чтобы направить последний чек на погашение долгов, он велел Оберу оплатить им весенний семестр Скотти.
Утром в день рождественской вечеринки Скотт удобно устроился в мягком кресле и с упоением читал Конрада, когда раздался стук в дверь. Он подумал, что хотя бы для приличия могли бы подождать с увольнением до следующей недели, однако отложил книгу и встал, готовый принять свою судьбу.
Не успел он ничего понять, как в кабинет ворвалась Дотти с газетой, а Алан захлопнул за ними дверь.
– Уже знаешь? – спросила она, подсовывая Скотту страницы.
– Мы думали, может, ты что-то слышал.
«Иностранный представитель разбился насмерть», – гласил заголовок. На фотографии был снят мост Арройо-Секо в Пасадене. Излюбленное место самоубийц, там высота была больше, чем у Голливудского знака. К тому же тот огородили. Заметку Скотт читать не стал, остановившись только на имени: Герхард Райнеке.
– Способ не слишком оригинальный. Но безотказный, – сказал Алан.
– Когда это случилось?
– Прошлой ночью, – ответила Дотти.
– С Рождеством! – Алан всплеснул руками.
– Боже… – Первая мысль Скотта была об Эрнесте. Нет, вряд ли Хемингуэй мог бы казнить кого-то так хладнокровно. Потом он представил, как Манк гуляет с немцем, похлопывает его по плечу, словно босс мафии, ласково разговаривающий с дрожащим от страха бухгалтером. Продюсеры всегда знают, как решить проблему. У всех студий есть связи в криминальном мире, не только у «Метро». Никакой политики, только бизнес.
– На европейский рынок больше не выйдем, – подумал вслух Скотт.
– Просто теперь не будет европейской цензуры, – возразила Дотти.
– Похоже, его затащили наверх и скинули, – сказал Алан.
– Думаю, к тому времени он уже был мертв.
– Не знаю, не знаю, – покачала головой Дотти.
Супруги велели Скотту держать ухо востро, будто все трое были как-то связаны с делом. Скотт не был знаком с погибшим, связь между ними была только косвенной, а все же он смутно чувствовал вину.
Новость придала рождественской вечеринке еще большую странность. Зловещее празднование. Скотт потрясенно бродил среди разыгрывавшейся вакханалии. Глядя на подсобных рабочих и секретарш, отплясывавших в столовой, он продолжал думать о том, что здесь, в кабинете какого-нибудь продюсера, если не в «Метро», то где-то еще, наверняка лежит зашифрованный журнал, похожий на тот, который ведут на своем тайном языке букмекеры, доказывающий преступный сговор на студии.
Скотт уже уходил, когда на площади перед «Железным легким» его перехватил Оппи в картинно помятом цилиндре.
– Вот и ты, милый мальчуган! А не знаешь ли ты, продали уже премированную индюшку, что висела в курятной лавке?[132]
– Ого, мистер Скрудж! – подыграл Скотт. – Я-то думал, никому дела нет до Рождества.
– А мне меньше всех. Оставляют меня еще на полгода! Долго же тянули, чертяки.